Цена свободы (2 часть)

Весточка с того света

Ледяное дыхание забвения витало в воздухе. Оно было густым, как кисель, и влажным, как испарения от древней гробницы. Это место не было Норвегией; норвежский холод был свежим, морским, с солеными брызгами на губах. Этот же холод был другим – затхлым, спертым, пропитанным вековой пылью, окислившимся металлом и тихой, всепоглощающей скорбью рухнувших империй. Он впитывал в себя звуки, свет и саму надежду, оставляя после себя лишь вакуум, в котором пульсировала одна-единственная, навязчивая мысль: все, что здесь было, – мертво.

Подземный бункер, вырубленный в гранитной породе где-то в безымянных предгорьях, был последним пристанищем для секретов, которые сами себя изжили. Стальные балки, некогда гордый скелет могучей организации, теперь прогнулись под тяжестью времени и каменной толщей над ними. По стенам, покрытым серой, облупившейся штукатуркой, струились темные подтеки влаги, словно слезы самого бетона.

И в этом царстве тлена и тишины двигалась одна-единственная фигура.

Он был похож на призрака, на воплощение самой этой тьмы. Длинное пальто из черной, грубой шерсти почти сливалось с окружающим мраком. Его движения были лишены суеты, они были экономичными, точными, выверенными до миллиметра, словно он не человек, а механизм, запрограммированный на одну цель. Лицо его скрывал глубокий капюшон, отбрасывающий на черты тень настолько густую, что в ней тонули любые попытки разглядеть что-либо, кроме смутного контура скулы и резко очерченного подбородка. Лишь изредка, когда луч его фонаря выхватывал из тьмы очередной объект, на мгновение вспыхивал отблеск в глубоко посаженных глазах – холодный, безжизненный, как у акулы.

Его звали по-разному в тех немногих кругах, что еще помнили о его существовании. Но сейчас он был никто. Он был Воплощенным Мщением. Он был Тенью из прошлого.

Его цель покоилась в дальнем углу зала – монолитный сейф системы «Кронверк». Не «Энигма». «Энигма» была их западным, вычурным соперником, игравшим в шифры и коды. «Кронверк» был восточным гением – простым, грубым, неумолимым. Цилиндр из закаленной хромованадиевой стали, весом под тонну, с механическим замком, который не боялся ни ЭМИ, ни времени, ни глупых человеческих ошибок. На его матовой поверхности, несмотря на толстый слой пыли и паутины, все еще красовался герб – стилизованный шестеренчатый венец, обрамлявший аббревиатуру «КВ». Шестеренки, которые когда-то перемалывали судьбы целых народов.

Человек в капюшоне приблизился к сейфу. Он не стал изучать его, не стал искать слабые места. Он и так знал их все. Его пальцы в тонких, обтягивающих кожанных перчатках коснулись холодного металла, провели по нему, будто по щеке старого врага. Память, острая и ядовитая, как жало скорпиона, пронзила его. Воспоминания о днях, проведенных в застенках «Кронверка», о днях предательства и боли.

Он достал из внутреннего кармана пальто не взломщицкий прибор, а небольшой, желтый от времени конверт. На нем детской рукой было выведено: «Папе». Из конверта он извлек крошечный, почти игрушечный ключик на потертой медной цепочке. Кто-то другой, в другой жизни, может, и посмеялся бы над этой беззащитностью. Но этот человек знал – гении «Кронверка» были циничными мастерами психологии. Самый надежный замок имел секретную отмычку, известную лишь избранным. И эта отмычка, этот символ доверия и семьи, хранилась у того, кого они считали своим верным псом.

Он вставил ключик в едва заметное отверстие под основным циферблатом. Раздался тихий, мелодичный щелчок, похожий на звук открывающейся шкатулки. Затем его пальцы вновь легли на основной замок. Он начал крутить циферблат. Не глядя. Без бумажки с цифрами. Четыре раза против часовой стрелки до семидесяти шести. Три раза по часовой до тридцати. Два раза против до нуля. Код был его собственным днем рождения. Еще одна насмешка судьбы. Еще одно напоминание о том, кем он был до того, как они его сломали и пересобрали заново.

Раздался глухой, утробный лязг, от которого дрогнула пыль, лежавшая на сейфе пластом. Массивная дверь, толщиной в две ладони, с шипением отошла на несколько сантиметров. Человек в капюшоне уперся в нее плечом, и с низким, скрежещущим стоном, будто не желая отпускать свои тайны, дверь отворилась.

Внутри не было гор золота или стопок секретных документов. Там лежала одна-единственная картонная папка-скоросшиватель, цвета грязного марракешского кирпича. Она казалась жалкой, потерянной в этом стальном чреве. На ее обложке горела единственная, но говорящая больше, чем томы оправданий, печать: «ЛИКВИДИРОВАН». Слово было выведено жирным, кроваво-красным шрифтом, который не поблек за долгие годы.

Сердце Антагониста, обычно холодное и недвижное, как камень, дрогнуло и забилось чаще. Он протянул руку и извлек папку. Пыль с нее осыпалась, кружась в луче фонаря, как пепел. Он положил ее на небольшой металлический столик рядом со сейфом и медленно, почти с церемониальной торжественностью, открыл.

Внутри не было многостраничных докладов, протоколов допросов или отчетов о проведенных операциях. Была лишь одна вещь. Одинокий черно-белый фотографический снимок, пожелтевший по краям.

Он поднял его дрогнувшими пальцами.

На фото были двое. Два молодых парня, стоящие плечом к плечу на фоне какой-то стройки, вероятно, того самого легендарного «Метро-2», о котором ходили легенды. Слева – юный, почти мальчишка, с открытым, дерзким лицом и пытливым, живым взглядом, в котором читалась смесь отваги и наивности. Артем. Тот самый. Еще не герой Подземки, еще не Сталкер, ставший мифом. Еще просто молодой специалист, подающий надежды.

Справа – другой. Высокий, широкоплечий, с военной выправкой. Уверенная улыбка, сильные руки, скрещенные на груди. Человек, от которого веяло силой и надежностью. И под фото, старательным почерком архивариуса, была выведена фамилия: «Орлов, Лев Геннадьевич».

В мозгу Антагониста что-то взорвалось. Лев Орлов. Брат. Тот самый Сергей Орлов, герой первой обороны Севастополя, чье имя знали все, был лишь старшим сыном в семье. А Лев… Лев был младшим. Тихим. Ушедшим в тень. Работавшим на «Кронверк». И он был на этой фотографии. Рядом с Артемом. Они улыбались. Как братья. Как друзья.

Волна ярости, горячая, как расплавленный свинец, подкатила к горлу. Все эти годы. Все эти годы он искал хоть какую-то зацепку, хоть ниточку, ведущую к тому, кто разрушил его жизнь. И вот она. Не отчет, не шифровка, а простая, обычная фотография. Доказательство их дружбы. Доказательство того, с кем он был в тот день. В тот последний день.

Капюшон съехал с его головы, но в полумраке это ничего не меняло. Его лицо, изможденное, с резкими, словно высеченными из гранита чертами, исказила гримаса такой первобытной, такой всепоглощающей ненависти, что воздух вокруг, казалось, закипел. Мышцы на скулах напряглись, губы, тонкие и бледные, оттянулись, обнажив сжатые зубы. Шрам, тянущийся от виска к углу рта, побелел и стал резко контрастировать с багровой кожей. Его глаза, серые и холодные, как лед, впились в улыбающееся лицо Артема, словно пытаясь испепелить бумагу силой одного лишь взгляда.

«Нашел тебя, браток…» – его голос был низким, хриплым, похожим на скрежет камня по камню. Он прозвучал негромко, но в гробовой тишине бункера эхо подхватило его и разнесло по всем углам, словно призывая к мести самих духов этого места.

Он медленно провел пальцем по лицу Артема на фотографии, оставляя легкую царапину на пожелтевшей эмульсии.

«Пора платить по старым долгам».

Он положил фотографию обратно в папку, аккуратно, с какой-то болезненной педантичностью, и захлопнул ее. Действие было закончено. Охота началась.

Достав из другого кармана не современный смартфон, а старый, угловатый спутниковый терминал, похожий на кирпич, он включил его. Экран замигал тусклым зеленым светом. Пальцы, еще минуту назад дрожавшие от ярости, теперь снова стали твердыми и точными. Он ввел последовательность команд, отыскав в глубинах архивов памяти тот самый «мертвый» канал. Канал, который они использовали когда-то для экстренной связи. Канал, который, по идее, должен был навсегда умолкнуть вместе с «Кронверком».

Он не знал, услышит ли кто-нибудь. Не знал, жив ли еще тот, кого он искал. Это был вызов в пустоту. Камень, брошенный в черную, бездонную пропасть прошлого.

Его палец завис над клавишей ввода. В его глазах отразилась вся боль, вся ярость, вся горечь тридцати лет, прожитых в тени, в ожидании этого момента. И он нажал.

В эфир, через спутники, через повторители, через брошенные ретрансляторы, ушел короткий, лаконичный сигнал. Два слова. Вопрос, который был одновременно и приветствием, и обвинением, и объявлением войны. Весточка с того света, адресованная человеку, который думал, что его прошлое похоронено навсегда.

«Жив?»

И где-то далеко, в другом подземелье, в другом мире, на старом, давно забытом пейджере, лежавшем на дне старого армейского вещмешка, среди прочего хлама, тускло и одиноко вспыхнул маленький зеленый светодиод.

Уроки норвежского

Свет был неправильным.

Это первое, что Стефания осознавала каждое утро, едва открывая глаза. Он был не ярким и резким, каким он бывал зимой в ее родном городе, вгрызаясь в подтаявший ночной иней на стеклах, и не томным, золотистым, как летом, когда он часами играл в листве столетних дубов. Норвежский свет был другим. Мягким, рассеянным, вежливым до безысходности. Он просачивался сквозь плотные белые занавески, не бросая четких теней, не утверждая день как данность. Он просто был – холодноватый, ровный, как свет в операционной. Он не будил, а констатировал: ты проснулась. Существуешь. Продолжай.

Она лежала, уставившись в белый потолок, и слушала тишину. Она тоже была другой. Дома, даже в самой глубокой ночи, всегда присутствовал фоновый гул – отдаленный грохот поездов в метро, скрип старых деревьев под окном, смутный гомор большого города, который никогда не спит. Здесь, в этом аккуратном норвежском домике на окраине Осло, тишина была абсолютной, густой, как вата. Она давила на барабанные перепонки. Иногда ей казалось, что она слышит, как растет трава за окном, и этот звук был оглушительным.

«Встань, – приказала она себе мысленно, голосом, который когда-то отдавал приказы. – Встань и будь нормальной».

Слово «нормальная» отдавалось в ее сознании тупой болью. Оно было тяжелым, неудобным, как чужое платье, сшитое не по мерке. Нормальность – это ритуал, выученный заново, как таблица умножения после тяжелой черепно-мозговой травмы. Каждое движение, каждая мысль должны были быть пропущены через фильтр: «А как поступила бы нормальная женщина?»

Нормальная женщина потянулась бы, лениво и с наслаждением. Стефания же поднялась с кровати одним резким, отработанным движением, как солдат по тревоге. Ее тело, хоть и скрытое под мягким халатом, все еще помнило каждую мышцу, каждый заживший шрам. Оно помнило бег по заваленным тоннелям, хлесткие удары приклада, леденящий холод стальных дверей. А теперь ему предстояло помнить, как нести корзину для покупок.

Она подошла к окну и раздвинула занавески. За окном открывалась картина, с которой начиналась каждая открытка из Норвегии: аккуратные домики с красными черепичными крышами, ухоженные газоны, горделивые ели, упирающиеся верхушками в низкое серое небо. Идиллия. Покой. Все, о чем она когда-то могла только мечтать в самые страшные ночи. Теперь эта идиллия душила ее своей безупречностью. Это был покой кладбища.

«Нормальная женщина, – напомнила она себе, – наслаждалась бы видом. Она бы улыбнулась. Сделала бы глубокий вдох свежего воздуха».

Стефания попыталась улыбнуться своему отражению в стекле. Получилась гримаса, больше похожая на оскал. Воздух, который она вдохнула, был действительно свежим, чистым, без единой примеси гари, пыли и страха. Он был безвкусным.

Сегодняшним утром ей предстоял поход в магазин. Обычная, рутинная задача для миллионов людей по всему миру. Для Стефании это было сложнейшей операцией, требующей тщательной подготовки и морального настроя.

Она спустилась вниз, на кухню. Все здесь было новым, блестящим, функциональным. Холодильник гудел тихо, почти неслышно. На столе в вазе лежали идеальные, будто пластиковые, яблоки. Она включила кофемашину – подарок от местной социальной службы, помогающей «интегрироваться». Аппарат издал урчащий звук и выдал порцию идеального эспрессо. Запах кофе был единственным, что казалось ей реальным в этом кукольном домике. Он пах так же, как и везде. Он пах жизнью. Грязной, горькой, настоящей.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.