© Низовцева А. Ф., 2025
Глава 1
Ducunt volentem fata, nolentem trahunt (лат. Желающего судьба ведет, нежелающего тащит). Когда я только начинал свою блестящую врачебную карьеру, работая ассистентом главного хирурга и моего доброго наставника профессора Чарльза Берекли, который беспощадно драл меня и в хвост, и в гриву, дабы привить нужные навыки в этой крайне ответственной работе, то со мной приключился пренепреятнейший случай. Меня вдруг стали досаждать нестерпимые желудочные колики. Прескверная штука, а главное никогда не знаешь, когда тебя спополамит в очередной раз.
Чаще всего меня пополамило в присутствии профессора Берекли. Да меня вообще начало пополамить именно с первых дней нашего с ним совместного сотрудничества! До того хоть бы хны было. Могло, конечно, невзначай вытошнить от чрезмерного волнения, но чтобы пополамило… Никогда.
За глаза я считал причиной моего нездоровья профессора Берекли. Профессор же Берекли в глаза утверждал, что всему виной мой чересчур богемный образ жизни. За глаза и в глаза я был с ним в том категорически не согласен. В общем, каждый из нас оставался при своем мнении, вот только моему несчастному желудку от того было ничем не легче. От одного вида профессора Берекли он настойчиво сжимался и извивался словно бешенная фурия на сковородке, а меня, соответственно, крючило в три погибели.
По настоятельным, довольно жестким требованиям доброго наставника, всезнающего профессора Чарльза Берекли, я принялся лечить спесивый желудок настойкой белладонны. От этой мерзопакостной дряни тот остервенело полыхал, взывая о благоразумии, однако профессор Берекли всякий раз пропускал мимо ушей наши совместные с желудком просьбы заменить сию жгучую белладонну на какое‐либо более щадящее средство, желательно, с добавлением меда, а еще желательнее, на травяной отварчик, а ежели что, спирт я могу и в отдельности принять, коль того потребуется, например, в виде обезбаливающей опиумной настойки.
Debellare superbos (лат. Подавлять гордыню непокорных). К моим всевопрошающим просьбам профессор Берекли был сух и глух. Он вообще на дух не переносил, когда его врачебные предписания оспаривались своевольными больными. Он лишь требовал от меня все больше и больше увеличивать дозу убийственной белладонны, однако даже лошадиные дозы того чудо-средства совершенно не помогали.
Facile omnes, cum valemus, recta consilia aegrotis damus (лат. Когда мы здоровы, легко даем больным хорошие советы). В конце концов я решил пойти супротив воли признанного знатока хирургического поприща и своевольно отменил назначенное мне лекарство, перестав его просто принимать, но заверительно уверяя профессора Берекли, что продолжаю травиться четко по времени и в строго назначенных пропорциях.
Praemonitus, praemonitus (лат. Осведомлен – вооружен). Пособирав кой какую информацию о данном чудо-лекарстве, кое на самом деле являлось медленным ядом, я прознал, что по веяниям нынешней моды многие рисковые барышни закапывают белладонну в глаза, от чего зрачки их сильно расширяются, придавая взгляду особый чарующий блеск. Я существо нерасточительное и посему повременил выбрасывать сие убийственное зелье, а поддавшись жажде примера рисковых барышень, в порядке смелого эксперимента, решил попробовать белладонну по прямому назначению. Эффект превзошел все мои ожидания!
Oculi speculum animae (лат. Глаза – зеркало души). Впервые увидев обворожительный зеркальный блеск в моих неимоверно расширенных зрачках, профессор Берекли испуганно шарахнулся в сторону и перекрестился, хотя до этого момента был чистой воды атеист. Придя в себя, он категорически запретил мне лечиться белладонной, мгновенно заменив ее на ртутные таблетки.
Однако даже те, более ядовитые, не помогли решить проблем с упрямым желудком, который ни в какую не желал вести себя спокойно в присутствии доброго наставника и настойчиво требовал бежать со всех ног от этого надменного источника беспредельной жестокости.
Me quoque fata regunt (лат. Я тоже подчиняюсь року). И вот однажды меня скрутило так, что от нестерпимой рези я не то, что напрочь забыл внешний облик требуемых к подаче инструментиков, но и собственное имя, а упреки в адрес осла из ослов во веки веков не оказали никакого приободряющего эффектика.
Выбранившись вдоволь, едва не прирезав в усмерть оперируемого пациентика, профессор Берекли резко закончил проводимую нами операцию собственноручным наложением швов. Наблюдая краем глаза из-под стола за той озлобленной штопкой, я пришел к выводу, что несмотря на высокую ученую степень, на практике профессор Берекли так себе. Да, кромсать-отсекать с лихвой умеет, вот только аккуратности в том ни на грош и зашивает сикось-накось.
По всей видимости, я сболтнул это вслух, а может профессор Беркли научился читать мои мысли, во всяком случае, его дальнейшее поведение выразилось откровенной грубостью по отношению к моей изящной утонченности. С остервением бросив иглодержатель в лоток, добрый наставник со всей силы швырнул меня вон из операционной и рявкнул скулить и помирать в клистирную. С одной стороны я несказанно обрадовался хоть какому‐то щадящему лечению желудочных колик, с другой – несколько удивился столь радикальному повороту событий, но деваться было некуда.
Превозмогая нестерпимую боль, я побрел к то и дело распахиваемой дверке, возле которой толпилась приличная очередь подготавливаемых к завтрашним операциям. Скромненько пристроившись в самый конец, я принялся терпеливо ждать, с видом отъявленного мазохиста наслаждаясь творившимся у меня внутри. Возможно, я слишком бурно наслаждался. Возможно, мой визжаще-мученический вид вызвал сочувствие в сердцах предоперационных, но очень скоро меня пропустили на очистительную первым.
Cloaca maxima (лат. Великая клоака). Я робко заглянул в чадящие фекальным смрадом кафельные застенки и почтительно кивнул их одинокой обитательнице, подкрепляющей свои рабочие силы большим сочным яблоком.
– Ты‐то хоть нормальный? – сменил гаркающий бас ленивое чавканье, – А то пятеро до тебя прям тут обосрались!
Огорошенный данным приветствием этой мужеподобной дамы я впал в легкий ступор, во время которого невольно начать вникать в новое для меня помещеньице, больше походившее на болотные топи мрачной глуши дремучего леса.
Оторвавшись от заляпанного, пропитанного понятно чем пола, местами усеянного иссохшимися и свежими огрызками яблок, мой проникновенный взор пал на поржавелую кушетку. Клеенчатое покрывало на ней оставляло желать только лучшего и лишь чудом не запачкаться в водянистых отходах кишечной жизнедеятельности различных слоев населения. Затем я посмотрел на кружку Эсмарха, наконечник которой далеко не блистал стерильностью после деликатных мест побывавших здесь различных слоев населения.
– Чего вылупился?! – гаркнула Злобный Орк во все басистое горло, – А ну сюда подошел! Нечего зенками плющить!
– Можно мне с ромашкой? – попросил я, завидев, что кружка Эсмарха наполняется ржавой водой, разве что предназначенной для мытья полов.
– Может тебе еще и вазелином намазать? – парировала Злобный Орк.
– Было бы не лишне… – тихо молвил я, понимая, что тут все делается абы как.
Пребывая в печальной раздосадованности, я взглянул на Злобного Орка и невольно присвистнул. Да от одного вида такой сразу и без всякой очистительной! Мой желудок полностью с этим согласился. В общем, я пошел дальше тех пятерых из разных слоев населения. Я еще и облевался.
Старательно подтирая низверженность своей чрезмерно восприимчивости, я невольно поразился недопустимо грубому обращению Злобного Орка с последующими к ней приходившими больными. Никто, совершенно никто из тех разных слоев населения не предъявлял никаких претензий по поводу грубых реплик или хотя бы действий, совершаемых без должного вазелина и посредствам ледяной ржавчины из-под крана. Ладно я, работающая здесь безвольная сошка, и то тактично заметил, что применение данной воды совершенно недопустимо при опорожнении кишок… Ну, я хотя бы попытался, пусть и безрезультатно, но все ж таки! А эти? Полнейшее смирение перед очевидным вредом и без того упаднического здоровья! Да будь я на их месте, то сразу же отправился с жалобой на творимый тут беспредел! Однако мне ничего не оставалось, как лишь взять себе на заметочку и смиренно надраивать запачканный пол, причем, уже за каждым «ненормальным».
Стоило закончить с данной половой жизнью, как за рассохшейся, заплесневелой дверью с облупившейся белой краской ожидал новый сюрприз. Под командное понукание Беспардонной Лярвы я был препровожден в самый конец коридора, в палату западного крыла. Такая коллизия не могла не разочаровывать. Я-то думал, что после той далеко не оздоравливающей очистительной, прибавившей к моей желудочной проблеме пущий дискомфорт в виде угрозы кишечного колита, если не энтерита, а также явно поцарапанного в кровь подсвечника для ректальных свечей…
Optimum medicamentum quies est (лат. Лучшее лекарство – покой). До сего момента я был искренне уверен в том, что профессор Берекли просто откроет мне больничный. Когда‐нибудь пренепременно да отроет… Отправит домой, где я преспокойненько себе буду принимать какой‐нибудь желудочный отварчик и наслаждаться полной свободой уединенной жизни и обществом своих милых дам. Miscere utile dulci (лат. Сочетать приятное с полезным).
Desine sperare qui hic intas (лат. Оставь надежду всяк сюда входящий)! Заместо покоя и отдыха пришлось сидеть в грязной палате с облупившимся потолком, запыленными занавесками и железной койкой-каталкой, от вида кровавого пятна на простыне которой меня сиюминутно бросило в ужас. Что-что, а коротать ночь на этом разудобнейшем, распрелестнейшем ложе я был никоем образом не намерен. Да скрипучие кровати в апартаментах моих милых дам куда опрятнее и приятнее выглядят!
Consuetudo est altera natura (лат. Привычка – вторая натура). Устроившись кое‐как на обветшалом подоконнике, я вдарился в глубокие думы, касаемые моего теперешнего пребывания здесь и очень скоро пришел к выводу, что профессор Берекли по своей безмерно нагруженной работе про меня просто-напросто забыл и спокойно себе ушел домой. А раз так, то и мне тут уже делать нечего!
Modus vivendi (лат. Образ жизни). Внезапно я почувствовал, что непременно должен навестить своих милых дам. Да и отужинать было бы неплохо, а то с половой жизнью Злобного Орка я остался без столовской кормежки, а персональной еды мне никто не предоставил. Швырнули в палату и забыли. Выживай, Мартин, как знаешь!
Вконец разобидевшись на эту возмутительную несправедливость, я поспешил туда, где на меня не наплевать, и тут снова сюрприз! Этаж на ночь, оказывается, наглухо запирают! Зачем, собственно, это делалось? Чтобы больные, разве что, не сбегали мыться и ночевать домой из этих грязных палат. Как бы то ни было, кому надо, тот всегда найдет лазеечку или проявит смекалочку.
Aut viam inveniam, aut faciam (лат. Или найду дорогу или проложу ее сам). Особой смекалочкой шибко блистать не хотелось в связи с уже изрядно подорванным желудочно-кишечным самочувствием, которое даже не облегчил глоток опиумной настойки из карманной фляжечки. А вот найти лазеечку особого труда не представляло. Незамедлительно я выскользнул из окошка, тем более что это был всего-навсего второй этаж. Да хоть бы и третий! Мне и такая высота абсолютно ни по чем.
Edite, bibite, lude post mortem nulla voluptas (лат. Ешьте, пейте, после смерти не будет никакого наслаждения). Воспрянув духом от чуткого всепонимания своих милых дам на сотвормую ко мне несправедливость, умяв дюжину креманок сливочного мороженого, от которого желудку стремительно полегчало, я остался на радушный ночлег.
Cibi, potus, somni, venus omnia moderata sint (лат. Пища, питье, сон, любовь – пусть все будет в меру). Прогульбанив до утра, сполна удовлетворив потребности жриц любви своим нескучным присутствием, мучимый страшным похмельем, я отправился восвояси, решать вопрос с больничным, о котором профессор Берекли напрочь забыл, потому как стоило моей помятой, благоухающей шампанским и женскими духами фигуре появиться в застенках его кабинета, он тотчас принялся отчитывать тупого осла по имени Мартин за какую‐то сорванную операцию, а попутно и за богемный образ жизни.
Ignorantia non excusat (лат. Незнание не оправдывает). Вопреки всему особых угрызений совести я не испытал, ибо явился на службу вовремя, о подготовке операционной мне сообщено не было, и вообще, если у профессора Берекли какие‐то проблемы с памятью, то это его сугубо личное дело и нечего тут вымещать свой гнев!
Qui asinum non potest, stratum caedit (лат. Кто не может бить по ослу, бьет по попоне). Совладав с крайне строгой совестью, дабы она не заставила желудок требовать меня бежать со всех ног от склеротичного деспота, я принялся терпеливо ждать, когда добрый наставник поостынет, откроет больничный и отправит своего никчемного ассистентика, наконец‐то, домой заниматься самолечением. Однако поостывать, а тем более отправлять домой своего бессовестного помощника профессор Берекли был явно не намерен.
Во время прослушивания беспочвенной брани, я успел задремать. Во сне пригрезился давешний званый ужин в трехэтажном особняке профессора Берекли. На том самом ужине я имел честь познакомиться с его весьма импозантной супругой, которая была примерно моей ровесницей. До того момента я даже не думал, что замужние дамы бывают такими! Стоило отлучиться по малой нужде, как предо мной из неоткуда возникла молоденькая женушка доброго наставника, крепко прижала к стенке и оприходовала во всех понятиях прямо подле отворенной двери столовой залы. Сибиллу даже не смутило, что супруг находится буквально в двух шагах от нас и в любой момент может поймать с поличным. Varium et mutabile semper femina (лат. Женщина всегда изменчива и непостоянна).
Весь остаток званого ужина я пребывал в… легком оцепенении и всякий раз невольно вздрагивал, стоило лишь заметить на себе страстный взгляд этой более чем ненасытной особы. На прощанье же профессор Берекли настоятельно попросил заботливого родителя впредь больше не брать меня к ним на званые вечера и всяческие приемы. Quidquid latet apparebit (лат. Все тайное становится явным).
Qui capit uxorem, litem capit atque dolorem (лат. Кто берет жену, тот приобретает ссоры и горе). Предаваясь тем недавним воспоминаниям, я невольно заулыбался, чем в разы ухудшил и без того весьма скверное настроение престарелого рогача.
Заместо желанного больничного прозвучала резкая команда убираться с глаз долой трезветь в палату. Поджав уши, я пустился наутек, а заодно уносить вовсю бьющий тревогу желудок подальше от более чем лихо разъяренного профессора Берекли.
Пребывая в так и не помытой палате, я маялся тяжелым похмельем и крепкой обидой на своего доброго наставника, которому явно плевать на желудочную напасть своего, пусть никчемного, но ассистента. Сломалась игрушка и ладно! Ничего больше ты и не заслуживаешь, миленький!
Стоило только тяжко вздохнуть, как в хмурой угрюмости явилась старшая медсестра и со всей дури вшпындехала мне какое‐то жгуче-болючее внутривенное прямо в запястье. На взволнованную озабоченность по поводу неправильного введения инъекции, а также напрочь порванной веной из-за грубой манипуляции Беспардонная Лярва самодовольно усмехнулась.
– Не выдумывай! – бросила она и ушла.
Сердечно жалея искалеченное запястье, по которому битый час кряду расползался пре-огромнейший иссиня-черный синяк, я принялся отвлекать себя прогулками в туалет, затем решил попытать счастье в столовой.
Quod non est in actis, non est in mundo (лат. Чего нет в документах, того нет на свете). В завтраке мне было напрочь отказано, как и в должном обеде, что неудивительно, ведь отличие от оформленных пациентиков, я был совсем другое дело. Вот только мой добрый наставник запамятовал, что и «другое дело» нуждается в еде и питье.
Corruptissima re publica plurimae leges (лат. Чем хуже государство, тем больше в нем законов). В самых расстроенных чувствах отправляюсь в туалет, чтобы хоть как‐то заглушить голодные позывы, подкрепленные неукротимым чувством жажды, посредством отстоявшейся воды из сливного бачка. Когда вместе проведением предоперационных клистиров истекло утреннее время посещения туалетной комнаты, то я отправился к дежурной медсестре, выпрашивать заветный ключик от жизненно-важной дверки.
– У тебя что недержание?! – закричала та и выдворила в палату.
Еще и ни за что оскорбили! Замечательное отношеньице, лучше некуда! Dura lex, sed lex (лат. Закон суров, но это закон).
Получив по пути в оглушительном изложении наистрожащий выговор за курение в курилке, к своему удивлению узнаю, что, оказывается, в нашем больничном учреждении курение строго-настрого запрещено. Ну конечно! Табаком разит на весь этаж от бесконечно дымящих светил медицины и нижестоящего медперсонала. Quod licem Jovi, non licet bovi (лат. Что положено Юпитеру, то не положено быку).
Etiam si omnes, ego non (лат. Если даже все, то я – нет). Сильно разобидевшись на тиранический больничный регламент, курю прямо в палате. Утоляю жажду посредствам собственной мочи, выпиваемой из проржавелой утки. С нетерпением жду вечера, чтобы поделиться новыми открытиями со своими милыми дамами.
С наступлением вечернего времени, в довольно лаконичной форме узнаю от пришедшей Бесспорной Лярвы, что и в ужине мне тоже категорически отказано, зато не отказано в очередном разрыве более-менее поджившей вены левого запяться. Как вообще можно так колоть? По самоуверенному виду спешавшей на ужин Беспардонной Лярвы, узнаю, что можно. На вопрос, что мне вообще колют, получаю предельно развернутый ответ в виде тактичного: «Не твое дело!» и было предаюсь тяжким думам о здешнем отношеньице к пациентикам, но стремительно получаю командное распоряжение все от той же Беспардонной Лярвы немедля следовать в Фекально-кафельные владения Злобного Орка.
К слову сказать, имеется в нашем доблестном хирургическом отделении один преудивительный персонажик – тучная медсестра, занимающаяся крайне важной работой. С раннего утра и до позднего вечер сидит она на своем посту в коридоре и зазывает проходящих мимо больных сдавать кровь, которую старательно высасывает единым шприцем, выдаваемым ей, если судить по крайне затупившейся игле, раз в пятилетку. Полученная кровь щепетильно разливается по мензуркам, постепенно доливаясь до самых краев оной, ни в коем веке не мытой стеклотары. Цель данной работы предельно проста. Внук нашего главврача увлекается микроскопией. В Третьей городской кто как свой врачебный досуг коротает. Этот вот день-деньской рассматривает кровь через увеличитель.
Открыто игнорирую властную команду Кровососущей Гарпии: «Эй ты, иди сюда!», которая ни в жись не двинется со своего насиженного места, однако глумления ради все же подхожу, но руку не даю. Внимательно хлопаю глазами на заляпано-матовые, неподписанные мензурки кровавого содержания и открыто спрашиваю: «Для чего понадобилась моя кровь?».
– А тебе жалко, что ли? – злиться Кровососущая Гарпия и делает замечание по поводу моего неподобающего для пребывания на лечении внешнего вида.
Продолжая держать руку в зоне ленивой недосягаемости, начинаю объяснять уже вовсю толпившимся больным, что сия жизненно важная процедурка не имеет для них никакого полезного смысла. Подтверждением сказанного служат те самые мензурки, на которых ни коем образом не надписывается фамилия сдающего кровь.
Тут со мною в жаркий спор вступает выскочившая из толпы пожилая дама, рьяно желающая доказать полнейшую неправоту неопровержимых доказательств и веских аргументов незнающего молокососа. Отчего‐то везде и всюду случается такая вот пожилая дама, стоит тебе лишь начать открывать людям глаза на очевидное. Бодаться с этими ярыми бабками совершенно бесполезно.
Populus me sibilat, at mihi plaudo (лат. Народ меня освистывает, но я сам себе рукоплещу). Остаюсь при своем мнении и отправляюсь в Фекально-кафельные владения Злобного Орка.
Bis repetitia placent (лат. Повторенное дважды понравится). В атмосферности безжалостного садизма заместо приветствия получаю сердито-удивленное: «Опять ты?!». Смущенно пожимаю плечами и удрученно смотрю на валявшуюся возле ржавого ведра половую тряпку, затем на обильно перепатранный наконечник.
– Можно я сам? – прошу я, чувствуя, что во второй раз не выдержу беспощадной жестокости, однако Злобный Орк абсолютно никому не доверяла своей пресложной работы.
Конечно! Ведь для того надобно лет десять учиться, лет пять практиковаться и вообще иметь превеликий дар клистирования!
Hominem amplius oculis, quam auribus credunt (лат. Люди больше верят глазам, чем ушам). Обделав все на свете вонючих застенков бытия свеже-засохших испражнений и долго объясняя, что совершенно не имею никакой склонности к эметофилии, под грозное ворчание старательно убираю за собой результат своей чрезмерной восприимчивости, а также следы добровольнопринудительной жизнедеятельности оледенелых кишок. Краем глаза наблюдаю за издевательствами над безропотными.
– Вас кто‐то обидел, любезнейшая? – осторожно интересуюсь, вконец пораженный тем телесным и душевным насилием.
– Я тебе сейчас сифонную поставлю, если не заткнешься! – рявкает Злобный Орк, вгрызаясь в столовское яблоко.
Скептично смотрю на стремительно задвигавшийся волевой обвислый подбородок с темными пучками жесткой кудрявящейся поросли и думаю, что действительно на такую один лишь пьяный Обгалдырь разве что позариться. Никогда не забуду того случая.
Возвращается как‐то ко мне в кабинет Ансельм. Не просто возвращается, доделав вверенную работу, стрелой влетает! Трясьма трясется, белее белого и весь в ледяном поту.
– Что такое?
Не без труда узнаю, что именно столь сильно напугало моего маленького ассистентика. Дабы убедиться воочию, заглядываю в клистирную и тотчас столбенею от увиденного.
В невыносимом чаду зловонья, в эпицентре смрада луж жидких испражнений пребывает в стельку пьяный Обгалдырь и невпопад старательно пихает Злобному Орку! Подставив толстые бока для опоры треморных рук, открячив непромахиваемой мишенью широкий обвислый зад, та стоит, наклонившись вперед, держится о заляпанную клеёнку края дребезжащей, громко ударяющейся о стену койки и кряхтит в такт хмельным расхлябанным толчкам…
Несколько часов кряду нервно перемаргиваемся с Ансельмом, страдая нервным тиком, долго мучаемся во снах кошмарными видениями. На будущее решил не пускать мимо клистирной своего впечатлительного помощника, разве что только в своем сопровождении и далеко поодаль от рассохшейся, перекошенной, не закрываемой двери с криво висевшей табличкой… Но до впечатлительного Ансельма еще далеко, не то что до Злобного Орка!
Оттерев до зеркального блеска пол Фекально-кафельных владений, который, на самом деле, оказался вовсе не бежевым, а молочно-белым, опрометью мчу в палату с единственной мыслью поскорее унести вконец израненный подсвечник. Это ж надо с такой дурью пихать тонкий жесткий наконечник, еще и на сухую! Salve, phlectasia haemorrhoidalis (лат. Здравствуй, геморрой)!..
Вскоре мучимый нестерпимыми кишечными спазмами плетусь в свое пыльное уединение. Salve, enterocolitis (лат. Здравствуй, энтероколит)!..
На полпути вновь слышу властный призыв Кровососущей Гарпии. На ходу показываю ей откровенный жест самой прямой направленности, тем самым выражая отношение каждого гемофилика к забору крови и с чистой совестью тащусь дальше. Damnant, quod non intellegunt (лат. Осуждают то, чего не понимают).
Salve, haemophilia (лат. Здравствуй, гемофилия)!.. Подзаткнув носовым платком непрекращающееся кровотечение, вспоминаю о том, что человеческая слюна способна творить чудеса заживления не хуже собачьей. Незамедлительно несу болезненно кровоточащий подсвечник к своим милым дамам. Нет, я вовсе не сторонник подобного рода извращений, однако на тот момент мне было далеко не до постельной этики. К тому же работницам борделей ни к чему не привыкать. И не такие капризы клиентов они исполняют! Тем более надобно хоть единожды за сутки поесть, в конце концов! Приободрённый всем чем только можно, устремляюсь попроведать своих милых дам. Naturalia non sunt turpia (лат. Что естественно, то не постыдно).
Охранники прекрасно знали, что со мною довольно часто приключается сверхурочное рабочее время наказательной направленности, а увидев, как я выскальзываю из окошка второго этажа и крадучись иду вдоль больничного здания, они больше ничему в своей жизни не удивлялись.
Стоило пойти мимо прогнившей охраняемой сторожки с покосившейся крышей, охранники сочувствующе похлопали меня по плечу и, пожелав сил и терпения, распахнули, словно перед каретой скорой помощи, главные ворота, выпуская на временную вольную волю.
Следующее утро началось с обвинительнонравоучительной брани профессора Берекли все той же вчерашней направленности и того же самого содержания. Слушая повтор о сорванной мною операции, я подумал, что старик‐то совсем ку-ку и тяжко вздохнул, искренне сочувствуя его маразматической старости. Non eadem est aetas, non mens (лат. Не те уж годы, не тот уж дух).