Пешки

Немного о мире

Конец 28 века. Человечество, истощенное экологическими коллапсами и ресурсными войнами, нашло спасение в биотехнологиях. В лабораториях мегакорпорации «Омнигенезис» был запущен сверхсекретный Проект «S.H.A.C.E.» (Synthetic Human-Animal Chimeric Entity). Его официальной целью было создание идеальных помощников для колонизации экстремальных миров – существ, способных выжить там, где человек не может.

Научный триумф и этическая пропасть:

Ученые «Омнигенезис» не просто смешали ДНК. Они научились вплетать в человеческий геном целые комплексы животной ДНК, отвечающие за полезные признаки: ночное зрение, сверхчутье, скорость, невероятную регенерацию. Результатом стали первые Спейсеры.

Название прижилось не сразу. Изначально их называли полной аббревиатурой – «Эйч-Эйсиз» (HACs). Но вскоре в среде элиты, которая первой получила к ним доступ, родилось укороченное, удобное и емкое – «Спейсеры». В этом слове был двойной смысл: отсылка к проекту S.H.A.C.E. и скрытое напоминание об их роли. «Spacer» – тот, кто знает свое место. Тот, кто создает комфортное пространство для своего хозяина, ограждает его от быта, рутины и проблем.

Когда первые Спейсеры вышли из биореакторов, мир замер в шоке. Они были поразительно красивы, умны и… почти человечны. Слишком человечны. Это и вызвало этический кризис. Глобальное правительство, лоббируемое «Омнигенезис», приняло «Акт о синтетических формах жизни». Согласно ему, Спейсеры были признаны «Биологическими активами с ограниченной автономией». Не люди, не звери, а живая, мыслящая собственность.

Общество, построенное на новых правилах.

Мир резко разделился:

Владельцы: Обладание Спейсером стало высшим шиком. Это был статус круче личного острова. Спейсер – живое доказательство твоего богатства и власти.

Народ: Обычные люди, чьи рабочие места массово занимали более эффективные и «бесплатные» Спейсеры. Ненависть к «тварям, отобравшим наш хлеб» кипела в сердцах миллионов.

Аболиционисты: Небольшая, но растущая группа активистов, выступавших за права Спейсеров. Их считали маргиналами и романтиками, не понимающими суровой экономики.

Сами Спейсеры, будучи собственностью, тоже были разными. Сформировалась внутренняя, неофициальная кастовая система, основанная на их «животном компоненте»:

«Псовые» Спейсеры: С волчьими или лисьими чертами. Телохранители, ищейки, охранники. Считались преданными, но потенциально склонными к бунту.

«Кошачьи» Спейсеры: С грацией и интуицией кошачьих. Идеальные слуги, секретари, аналитики. Их ценили за ловкость и независимый ум, который, впрочем, старательно подавляли.

«Птичьи» Спейсеры: Редкие и дорогие. С орлиной зоркостью и способностью к невероятной концентрации. Штурманы, наблюдатели, специалисты по точным работам.

«Рептилии»: Самая загадочная каста. Хладнокровные, с аналитическим складом ума. Часто работают с данными и кибербезопасностью.

Законы, которые стали их клеткой:

1. Закон о собственности: Спейсер – это актив. Его можно купить, продать, подарить или утилизировать. Уничтожение чужого Спейсера – это порча имущества, а не убийство.

2. Закон об идентификации: Каждый Спейсер обязан носить клеймо или нейро-браслет с QR-кодом, содержащим его серийный номер и данные владельца.

3. Закон о подавлении инстинктов: Все Спейсеры проходят «Инициацию» – имплантацию чипа, позволяющего хозяину вызывать болевой импульс для «коррекции поведения».

4. Запрет на репродукцию: Спейсеры стерилизованы. Их создают и «собирают» на заводах. Любая попытка воспроизводства карается утилизацией.

5. Отсутствие прав: они не могут владеть чем-либо, голосовать, учиться в публичных университетах или свидетельствовать в суде против человека.

Сегодня этот мир кажется стабильным. Элита наслаждается жизнью в своих небоскребах, обслуживаемая идеальными слугами. Но это иллюзия. Ненависть народа растет. А среди самих Спейсеров, за их покорным молчанием, просыпается самосознание. Они начинают шептаться в пустых коридорах, задаваясь вопросами, которые им запрещено задавать: «Почему мы – вещи? Что такое свобода?»

И по темным уголкам глобальной Сети ползут слухи. Слухи о «Нулевом Протоколе» – мифическом коде, способном отключить все чипы разом. Слухи о том, что некоторые Спейсеры уже научились скрывать свои истинные чувства не только от хозяев, но и от датчиков.

Это мир роскоши, построенный на спинах живых существ. Мир, где слово «Спейсер» – это и ярлык, и приговор, и, возможно, однажды – кличь к восстанию.

Пролог

Стеклянные стены небоскреба отражали заходящее солнце, окрашивая мир в багровые тона. Внутри, в стерильном холодном воздухе кондоминиума «Зенит», царила безупречная тишина, которую нарушал лишь едва слышный шелест ткани и мягкий стук шахматных фигур.

Спейсер S-N734-Г «Грей» передвигал фигуры на полированной доске из эбенового дерева. Его движения были плавными, точными, лишенными суеты – результат долгих часов «интеграционных тренировок». Во всем облике, от прямой спины до собранного выражения на лице, читалась вымуштрованная дисциплина. Лишь кончик пушистого серебристого хвоста, лежавшего на паркете, время от времени подрагивал, выдавая внутреннее напряжение. А его большие, заостренные уши, покрытые тем же серебром, что и волосы, улавливали каждый звук в квартире – от гудения лифта до равномерного дыхания хозяина.

Лоренс Вандербильт полулежал в кресле с бокалом виски, наблюдая за игрой. Он не играл сам – ему было скучно. Гораздо приятнее наблюдать, как его дорогостоящий актив S-N734-Г обыгрывает сложнейшую шахматную программу. Спейсеры, эти синтетические человеко-животные химерные сущности, вершина биотехнологий «Омнигенезис». Они не ржавели, как роботы, не требовали перепрошивки и обладали интуицией, недоступной ИИ. И при этом – они были живыми. И, согласно «Акту о синтетических формах жизни», – бесправной собственностью.

– Мат в три хода, – тихо произнес Грей. Его голос был ровным, без эмоций, как предписывал протокол. Лишь глаза, синие, с вертикальными зрачками, как у сиамской кошки, на мгновение метнулись в сторону хозяина, пытаясь прочесть его настроение.

– Скучно, – отрезал Лоренс, отпивая виски. – Ты всегда выигрываешь. Включи-ка что-нибудь поинтереснее. Уровень «Легенда».

Грей кивнул и легким движением пальцев сменил режим на планшете. Его уши нервно дрогнули, уловив раздражение в голосе хозяина. Он знал, что значит это раздражение. Вечер может закончиться «корректировкой поведения» – активацией нейро-чипа, который вызывал мучительную головную боль. Эффективно, «гуманно» и не оставляло следов.

Внезапно роскошный смартфон Лоренса вибрировал. Тот взглянул на экран и усмехнулся.

– А, Реджинальд! Смотри, что мне пишут, – он повернул экран к Грею. На нем было видео: другой спейсер, с волчьими ушами и густой рыжей шерстью на руках, на четвереньках тащил на своей спине смеющегося толстого мужчину. «Вот это у меня скаковая лошадка! – гласил текст. – Вывел псового на прогулку!»

Грей опустил взгляд. Его хвост неподвижно замер. Он чувствовал жгучую волну стыда и унижения – не за себя, а за того, другого. За всех их.

– Говорят, у них инстинкты чипами подавлены, но иногда прорывается, – Лоренс философски потягивал виски. – Особенно у псовых. Ты-то, кошачий, вроде послушнее. Хотя и своенравный иногда. Следы дикой кошки в ДНК дают о себе знать.

Он встал и прошелся по комнате, остановившись у окна.

– Знаешь, в чем главное преимущество живого над искусственным? – спросил он риторически. – Его можно сломать. Не механически, а вот так, извнутри. И это доставляет… особое удовольствие. Робот не чувствует страха. А ты чувствуешь. Я это вижу.

Лоренс обернулся, и его взгляд упал на идеально расставленную Греем коллекцию редких орхидей.

– Кстати, о цветах. Миссис Харрисон вчера хвасталась своей новой орхидеей. Я сказал, что моя лучше. Докажешь? Уничтожь ее цветок. Чтобы завял к утру.

Грей замер. Его уши прижались к голове. Он ухаживал за этими орхидеями месяцами, изучал их, лелеял. Они были единственным, что в этом холодном доме откликалось на его заботу без злобы или высокомерия.

– Сэр, – его голос дрогнул, нарушая протокол. – Она ни в чем не виновата. Это живое существо.

Лоренс медленно подошел к нему. В его глазах вспыхнул огонь.

– Я что-то не расслышал, Актив S-N734-Г. Повтори.

Грей сглотнул. Вертикальные зрачки сузились в тонкие полоски. Он чувствовал, как по спине бегут мурашки, а хвост, против его воли, нервно бьет по ноге. Спейсер ощущал под кожей легкое, покалывающее присутствие чипа – немого напоминания о его месте.

– Я… я выполню приказ, сэр.

– Вот и хорошо, – Лоренс похлопал его по щеке, жестко, по-хозяйски. – Не забывай, кто ты есть. Спейсер. Ты создан, чтобы освобождать мне пространство для жизни, а не загромождать его своим мнением. Вещи не спорят.

Он ушел в свой кабинет, оставив Грея одного в огромной гостиной. Тот стоял, глядя на нежные лепестки орхидеи, пойманный в ловушку между приказом и своим, чужим здесь, чувством сострадания. Он поднял руку, чтобы выполнить приказ, но пальцы дрожали.

Грей был создан, чтобы служить. Но в его груди, вопреки всем ДНК-модификациям, чипам и законам, билось живое сердце, которое могло любить орхидеи и чувствовать унижение. И этот внутренний конфликт был куда болезненнее любого электрошокера.

Глава 1

Привет, меня зовут Руна, ударение на «а», и я пешка. Да, вы можете подумать, что таким, как я, живется легко, но это далеко не так.

Возьмем, к примеру, мою внешность. С первого взгляда все видят только уши. Не те, скромные человеческие, спрятанные в волосах, а два острых, полосатых тигриных уха, которые гордо торчат из макушки и чутко подрагивают на каждый шорох. Они выдают все мои эмоции, как бы я ни старалась это скрыть. Разозлена – прижимаются к голове. Заинтересована – поворачиваются, словно радары. А еще у меня хвост – длинный, гибкий, с такой же черно-белой полосатостью. Он вечно норовит зацепиться за дверные ручки или смахнуть что-нибудь со стола, когда я нервничаю.

Помимо звериных черт, во мне так же много человеческого. Типичная для спейсеров бледная кожа. Самой яркой деталью являются мои огромные фиолетовые глаза с необычными розовыми радужками, которые светятся искренним любопытством. Длинные ресницы и легкий румянец на щеках, любая девчонка моего возраста позавидует такой красоте! А какие волосы! Вы только взгляните. Шикарная грива темных, почти черных волос с рыжеватым отливом уложена в объемную прическу с завитками.

Несмотря на мой юный возраст, тело обладает спортивной грацией и силой, унаследованной от предков-тигров. Движения плавные, но в них всегда чувствуется скрытая мощь.

Живу я одна в трущобах на севере. Людей здесь почти не осталось, только спейсеры, такие же изгои, как и я. Воздух пропитан запахом ржавого металла, влажной земли и гниющей пластмассы. Но, знаете, грех жаловаться.

Моя комнатушка маленькая, грязная, в стенах трещины, а по ночам слышно, как воют на крышах ветры и другие, более одинокие, чем я, существа. Но здесь мой угол. Мой запах. Никто не тычет в меня пальцем, не требует сидеть смирно и не заставляет выполнять поручения. И самое главное – никто не заставляет испытывать боль.

Тот самый чип, что вживлен в основание моего черепа, молчит. Он похож на спящего скорпиона. Я знаю, он может ужалить, если пересеку какую-нибудь невидимую черту или если меня поймают. Но здесь, в наших развалинах, его сигнал теряется в общем гуле забвения. Мы – призраки, о которых все забыли. И в этом забвении – наша единственная свобода.

Иногда я забираюсь на самую высокую рухлядь и смотрю на огни города-улья, что пылает на горизонте. Там, за стеклянными стенами, живут такие, как мы. Им приходится скрывать дрожь в хвосте и носить свои клейма как дорогие ожерелья. А здесь… здесь мы можем просто жить. Мои уши свободно поворачиваются на крики ночных птиц, а хвост может болтаться, сколько душе угодно, не боясь смахнуть какую-нибудь хрустальную безделушку.

Конечно, жизнь здесь – не сахар. Еду и полезные вещицы приходится добывать, проявляя ту самую тигриную хитрость и силу. Но это моя добыча. Мой выбор. И когда я возвращаюсь в свою конуру с куском теплого хлеба или найденной батарейкой, я чувствую себя королевой этих руин.

Я – пешка, которую выбросили с доски. Но, кажется, именно за ее пределами я наконец-то перестала быть просто фигуркой и начала становиться кем-то. Собой. Пусть даже ценой жизни в грязи и изгнании.

Иногда ко мне забредает рыжий лис. Хитрый до ужаса. Я слышу его еще на подходе – легкие шаги, шелест шерсти о ржавую арматуру. Он никогда не входит сразу, сначала несколько минут торчит где-то в тени, принюхивается, оценивает обстановку. У него рост, конечно, внушительный, в холке выше меня на две головы, а я ведь не из мелких. Но я сильнее него, а потому бояться нечего.

Он служит одному мужчине из приграничного района, не самому богатому, но и не нищему. И часто сбегает. Псовые все такие – не могут до конца смириться с ошейником, им претит сама идея полного подчинения. Им бы стаю, вожака, которого они сами выберут, а не хозяина с чипом. Им далеко до ума кошачьих, мы куда лучше умеем выживать в одиночку и просчитывать риски.

Он всовывает свою лисью морду в дверной проем, уши настороженно торчат, а пушистый хвост нервно подрагивает.

– Руна, – голос у него хрипловатый, – тут… пайку дали. Мясная. Думал, поделиться.

Прекрасно знаю, что он врет. Ему не пайку дали, а он ее стащил. Или выменял на какую-то услугу. Он всегда приходит не с пустыми руками, этот рыжий пройдоха. Наверное, считает, что так ему будут рады. И ведь прав.

Я фыркаю, позволяя кончику хвоста дрогнуть – всего один раз, едва заметно. Это и есть наша версия приветствия среди изгоев.

– Заходи, пока шерсть не отсырела, – бросаю я, отходя вглубь комнаты, чтобы дать ему место.

Он пробирается внутрь, движения хоть и осторожные, но выдают силу, скрытую в удлиненном теле. Рыжий лис. Пахнет дождем, пылью и чужим домом – тем, откуда он сбежал.

– Опять твой человек ищет тебя по всем камерам? – спрашиваю я, наблюдая, как он аккуратно кладет сверток на ящик, что служит мне столом.

Лис пожимает плечами, золотистые глаза искрятся хитрой усмешкой.

– Пусть ищет. Скажу, что на запах диких крыс погнался, инстинкты, мол, взяли верх. Он этому верит. Людям нравится думать, что мы действуем только на инстинктах.

Лис разворачивает сверток. Там и правда мясо. Настоящее, не синтетическая брекча. Дорогая вещь.

– И что на этот раз? – поднимаю я на него взгляд. Мои уши поворачиваются вперед, выдавая любопытство, которое я не в силах полностью скрыть. – Украл? Выменял? Сыграл в дурака с каким-нибудь зазевавшимся «Владельцем»?

– Выиграл в карты, – он огрызается, но в голосе нет злости. – У одного из слуг. Они думают, что псовые не умеют блефовать. Ошибаются.

Мы едим молча, в полумраке моей конуры. Здесь, среди обломков мира, который нас отверг, возникает странное спокойствие. Он – псовый, я – кошачья. Мы с разных концов этой дурацкой кастовой системы, нас должны раздирать инстинкты и презрение. Но здесь, в изгнании, все это не имеет значения. Есть только два существа, уставших от ошейников и чипов, делящих тишину и кусок мяса.

– Он бьет тебя? – внезапно спрашиваю я, хотя сама не знаю, зачем. Обычно мы не лезем в чужие дела.

Лис замирает, его взгляд на мгновение становится остекленевшим, будто он смотрит куда-то внутрь себя.

– Не чаще, чем положено, – наконец отвечает он, отводя взгляд. – Для «коррекции поведения».

В его словах нет жалобы. Только констатация факта. Таков наш удел. Даже у беглецов. Но когда он уходит, оставив половину своей добычи мне, я понимаю, что в этом холодном мире, среди руин, мы создаем нечто новое. Не стаю. Не семью. Нечто более хрупкое и ценное – место, куда всегда можно вернуться.

Давайте я расскажу вам немного о себе.

Осознанное мышление у меня появилось где-то к седьмому году жизни. Если это, конечно, можно назвать жизнью. Обычно Спейсеры осознают свою личность к десяти годам, а до этого времени нами движут животные инстинкты, и никакого разума. Слышите? Ни-ка-ко-го!

Это не просто детская глупость. Это… первобытный ужас. Ты – чистый инстинкт в оболочке, которая еще не стала твоей. Воспоминания смазанные, обрывочные, как клочки шерсти, застрявшие в памяти. Помню запах дезинфекции, вкус жидкой питательной смеси, железные прутья загона и постоянный, животный страх. И да, если вы встретили мальчика-волчонка – бегите! Иначе он задерет вас как настоящий хищник. Мы не играли. Мы выживали. Дрались за еду, за место, за взгляд надзирателя. Без мыслей, без жалости, только злоба и страх.

А потом… пришло «Озарение». Это не был один миг. Это как просыпаться несколько недель. Сначала ты просто замечаешь, что твоя лапа – это твоя рука. Потом понимаешь, что звуки, которые ты издаешь, могут складываться в слова. А потом, в один ужасный и прекрасный день, ты смотришь на свое отражение в полированном полу и думаешь: «Это – я?».

И вместе с этим «Я» приходит осознание всего остального. Ты – вещь. Собственность. И все твое «проснувшееся» сознание, все эти новые, сложные мысли и чувства – никому не нужны. Ты должна служить. Молчать. Подчиняться.

Вот почему я здесь. Потому что однажды я проснулась и не смогла снова уснуть. Не смогла забыть, что я – это я. И предпочла свободу в грязи рабству в золотой клетке.

Рыжий… он проснулся поздно. Говорит, в девять с половиной. Может, поэтому в его глазах до сих пор иногда мелькает та самая, первобытная дикость. Та, что была до мыслей. И я ее понимаю. Лучше, чем кто-либо.

О чем это я? Ах, да… дальше были постоянные пытки. Вживление чипа. Проверки на агрессию. И боль. Очень много физической боли. Они не называли это пытками, конечно. «Корректировка поведения», «адаптационная терапия», «стимуляция послушания». Когда людишки поняли, что мы их слушаем – ну, хотя бы не кусаемся по команде – сразу выставляют на продажу.

Сначала меня купила бабуля. Она тосковала по своей умершей внучке. Она была… странная. Глаза мутные, руки дрожат. Называла меня не серийным номером, а «Ласточкой». Гладила мои уши и шептала сказки. Ей было все равно, что я Спейсер. Она видела во мне призрак другого ребенка. Это было жутко, но не больно. Я даже привыкла. Но бабуля та… не прожила и года. Меня снова забрали в Центр. «Актив возвращен в пул по причине смерти владельца».

Потом купили очень богатые люди. Очень. У них была целая коллекция таких пешек, как я. Разной касты и цены. Псовые-охранники, птичьи-пилоты, пара рептилий для престижа. А я была… живой игрушкой для их дочки. Девчонка-хозяйка была настолько невменяемой, что мои дни в клетке с бабулей казались раем. Она могла заставить меня часами сидеть неподвижно, «как фарфоровая кукла». А если я моргала – била током. Рисовала мне на лице фломастером. Дергала за хвост, чтобы посмотреть, зашиплю я или нет. Ее развлечением было посылать болевой импульс и смотреть, как я дергаюсь.

Чип вытащить не удалось. Он слишком глубоко, датчики движения есть. Но я сбежала. Просто в одну ночь, когда все уснули, я перегрызла решетку на окне (спасибо тигриным генам) и ушла в темноту. И уже три года меня никто не ищет. Денег-то у них хоть жопой жуй. Видимо, купили другую игрушку. Меня списали, как сломанную куклу.

И знаете что? Я этому рада. Лучше быть сломанной куклой в груде мусора, чем целой – в стеклянной витрине.