Я не буду твоей копией: Как жить, опираясь на свой выбор, а не на семейные сценарии

Репрессивное воспитание

В 1919 г. в возрасте около 36 лет Франц Кафка написал Письмо отцу[1] – сильное и горькое послание, которое хранилось у него в ящике и так никогда и не было отправлено[2]. Еще один посмертный шедевр великого писателя родом из Богемии.

Его отец занимал видное место в еврейской общине Праги. Прибыльным торговым бизнесом и своим многочисленным семейством он управлял с одинаково кипучей авторитарной энергией. В тексте письма Кафка признает полное превосходство этого сильного человека, всегда подавлявшего его и не оставлявшего ему возможности для самореализации. Вспоминая о своих взаимоотношениях с отцом и его воспитательных методах, он рассказывает:

Но все Твои воспитательные меры точно достигли цели, мне ни на миг не удалось уклониться от Твоей хватки. И я – такой, каков я есть (отвлекаясь, конечно, от основ и влияния жизни), – я результат Твоего воспитания и моей покорности…

Твоими самыми действенными, во всяком случае для меня, неотразимыми ораторскими средствами воспитания были: брань, угрозы, ирония, злой смех и – как ни странно – самооплакивание.

Я не помню, чтобы Ты ругал меня прямо и явно ругательными словами. Да в этом не было и надобности, у Тебя было столько других средств…

Ругань Ты подкреплял угрозами, и они относились уже непосредственно ко мне. Мне было страшно, например, когда Ты кричал: «Я разорву тебя на части», хотя я и знал, что ничего ужасного после слов не последует (ребенком я, правда, не знал этого)… Я терял уверенность в собственных действиях. Мною овладевали колебания, сомнения. Чем старше я становился, тем больше накапливалось материала, который Ты мог предъявить мне как доказательство моей ничтожности; постепенно Ты действительно оказывался в известном смысле правым. Я опять-таки остерегаюсь утверждать, что стал таким только из-за Тебя; Ты лишь усилил то, что было во мне заложено, но усилил в очень большой степени, потому что власть Твоя надо мною была очень велика и всю свою власть Ты пускал в ход[3].

Кафка признает, что отцу удалось достигнуть своей цели: он воспитал сына так, как ему хотелось, сделав его слабым, хрупким, унылым, бездеятельным, инертным и запуганным. Это безжалостное саморазоблачение, настоящий крик боли писателя, прожившего всего 41 год и скончавшегося 3 июня 1924 г. в санатории под Веной. Его физическая немощь также просвечивает сквозь страницы Письма отцу. Кафка воспринимает свои слабости и недостатки как результат полученного им воспитания: обесценивающего, принижающего, демотивирующего. Без права на самостоятельность, развитие, признание.

Мы все родом из детства

На диалекте моей родины – небольшого городка в провинции Пьяченца – детей привыкли вполне недвусмысленно называть «багаж». Проведя некоторые изыскания, я выяснил, что так говорят не только в моих краях, но и в других регионах Северной Италии, прежде всего в сельской местности, в больших крестьянских семьях, которые, обзаводясь многочисленным потомством, гарантировали себе наличие рабочих рук, а также обеспечивали уход за стариками (работу, которую сегодня выполняют сиделки в основном из трудовых мигрантов).

В семье моего отца, выросшего в горном селении в Апеннинах, было пятеро детей, и все они сообща принимали участие в ведении домашнего хозяйства. Отец считал такое положение дел совершенно нормальным, поскольку никакой альтернативы все равно не существовало, и он думал, что иначе и быть не может. Тех же взглядов он придерживался и в отношении меня, хотя я был его единственным сыном. Мне не хотелось бы останавливаться здесь на различных эпизодах, связанных с этим, – как приятных, так и не очень. Я хочу лишь подчеркнуть: это была смесь архаических представлений о воспитании с личными убеждениями, смягченная позицией моей матери, которая тоже выросла в крестьянской семье, но при этом была довольно равнодушной к строгому соблюдению принципов патриархального воспитания.

Покинув свою привычную среду и перебравшись в город, мой отец не изменил своего мнения о воспитании. Несмотря на то что в период с 1950 по 1970 г. мир изменился до неузнаваемости, он оставался верен своим представлениям о том, что дети должны подчиняться семейным интересам: «Ты мой сын и поэтому принадлежишь мне, в том числе экономически». Несколько лет назад мне случайно попалось на глаза его свидетельство об окончании начальной школы. Прекрасно понимая, какой бесценный документ оказался у меня в руках – речь идет о 1930-х гг., я был ошеломлен, когда до меня дошло, что он окончил пятый класс лишь в 14 лет. Придя в себя от изумления, я понял, в чем причина: в деревне дети должны были работать и у них просто не оставалось времени на учебу. Мне предстояло разобраться со всем этим наследием, попытаться примирить жесткую критику с некоторой формой принятия прошлого своей семьи. В этом смысле я мало чем отличаюсь от тех, кто вырос в буржуазных семьях и на протяжении всей жизни пытался отделить себя от своего происхождения, со всеми его достоинствами и недостатками. Просто их драмы чаще оказывались в центре литературного сюжета в сравнении с переживаниями крестьянских детей.

Но это ничего не меняет. Речь все равно идет о построении собственной жизни в ходе длительного и мучительного процесса освобождения от родительского влияния.

Лючия, женщина 52 лет, рассказывала мне, как на каком-то этапе этого процесса она ощутила необходимость написать письмо своим родителям:

Дорогая мама, дорогой папа,

прошло много дней с тех пор, как мы виделись в последний раз, но я, как сейчас, помню ваши руки, машущие мне вслед, ощущаю тепло ваших уже немного хрупких объятий, вижу немые вопросы, застывшие в ваших глазах.

Свидетельство об окончании пятого класса начальной школы моего отца Джованни Новара, 28 июня 1939 г.

Мама, я знаю, как сильно ты мечтала обо мне, как хотела меня. Ты никогда не ругала меня, никогда не поднимала на меня руку, ни разу не сказала мне «нет». Но ты держала меня крепко, слишком крепко – возможно, ты боялась потерять меня, опасалась, что со мной что-нибудь случится, что я перестану быть твоей девочкой. Я страдала от чрезмерной опеки, порой мне даже казалось, что я задыхаюсь. Я знаю, как трудно тебе было оторваться от меня – наверное, ты была слишком привязана ко мне, чтобы отпустить на волю. Я понимаю, что ты поступала так из огромной любви ко мне, но мне нужно было познавать окружающий мир, даже если это причиняло боль, нужно было жить.

Папа, признаюсь, что я временами ненавидела тебя за то, что ты бранился и кричал на меня, за то, что постоянно указывал на мои ошибки. Не могу забыть, как ты при этом хмурился и опускал голову, словно произошло что-то непоправимое. Мне же было нужно, чтобы меня видели и принимали такой, какая я есть, со всеми моими недостатками, с моими мечтами и заблуждениями. Наверное, ты так пытался объяснить мне, насколько трудна жизнь, что нужно поступать правильно, что это требует усилий… и мне действительно пришлось приложить много усилий – чтобы ощутить уверенность в себе.

В твоих глазах та свобода, о которой я мечтала (так и слышу, как ты говоришь «Слезь с груши»), была недостижимой целью для женщины, тем более в такой маленькой деревушке, как наша. Все мое существо восставало против вашей строгости, вашего стремления удержать меня при себе, против вашей любви. Потребовалось время, чтобы я смогла обрести свободу и выбрать свой путь, не отрекаясь от вас.

Всего в нескольких строках перед нами разворачивается целая личная история о столкновении родительских ожиданий с тем, как в итоге сложилась жизнь.

Нет ничего важнее полученного воспитания. Как бы мы ни стремились оторваться от своих корней.

Мы пытаемся смягчить, скрыть, стереть воспоминания, часто заменяя их общими местами: «У меня было чудесное детство», «Я бы не хотел ничего изменить», «У меня были прекрасные родители», «Мне повезло вырасти таким, каким я стал», «Я почти ничего не помню о своем детстве и о том, как меня воспитывали. Я хочу смотреть только вперед».

Я мог бы привести множество примеров, когда люди, которых спрашивали о детских воспоминаниях, не могли вспомнить ничего или почти ничего. Забвение собственного детства часто свидетельствует о бурлящей там раскаленной магме, которую предпочитают не трогать. До поры до времени, пока не наступает извержение.

Много лет назад на одной важной конференции, в которой принимали участие разные знаменитости, я говорил о том, насколько важно для каждого из нас понять – и принять – полученное воспитание и каким образом можно этого достичь. Я привел несколько примеров, обнадеживающих и не очень. Одну известную итальянскую писательницу задели мои слова, она раздраженно ответила: «У меня было прекрасное детство, и я не нуждаюсь в подобном анализе». И начала свое выступление, рассказывая о событиях прошлого, свидетельствовавших как раз об обратном. Я попытался возразить ей, но безуспешно. Несмотря на тяжелые воспоминания, детство оставалось для нее чудесной сказкой.

Казалось, что звучит знаменитая неаполитанская песня:

Сомнительность понятия «черная педагогика»

В 1970‒1980-х гг. уроженка Цюриха Алис Миллер стала одной из многих психоаналитиков, отошедших от официальной линии Зигмунда Фрейда, в частности от его утверждений о том, что детские рассказы о насилии, в особенности сексуальном, лишь форма фантазий, связанных с формированием собственной сексуальности. Миллер поставила под вопрос фантастический элемент в детских воспоминаниях, призывая своих коллег-психоаналитиков (и не только их) обратить внимание на реальную проблему насилия по отношению к детям, прежде всего – на методы воспитания, принятые в семье. Речь шла о жестоком обращении, которое слишком часто необоснованно недооценивалось. Миллер отнесла побои, тумаки, садистские наказания к сфере так называемой черной педагогики. Ее книги на эту тему пользовались большим успехом и вошли в программу подготовки специалистов, которые в те годы боролись за соблюдение основных прав ребенка и адекватное воспитание.

Говоря о психологическом насилии, Миллер приводила в качестве примера истории, которые рассказывают детям. В частности, она упомянула легенду о святом Николае, распространенную в немецком кантоне Швейцарии, придуманную специально, чтобы во время посвященного этому святому праздника навязывать детям чувство вины[5]. В этот день человек переодетый святым Николаем и пользовавшийся расположением родителей, вызывал детей по одному и, прежде чем вручить подарки, подвергал их форменному допросу, требуя, чтобы они признались в своих проступках. Напуганные малыши были вынуждены слушать его, не имея возможности избежать насилия над своей личностью, совершавшегося под видом традиционной забавы[6].

Несмотря на безусловные заслуги Алис Миллер, я считаю определение «черная педагогика» некорректным: педагогика представляет собой науку о воспитании, как школьном, так и домашнем, а вот сам процесс воспитания действительно может принимать любую форму, в том числе самую уродливую и жестокую по отношению к детям и подросткам. Так что принятая ею терминология представляется мне сомнительной.

Новое и вместе с тем старое исследование

В этой книге я впервые собрал воедино результаты исследований, которые проводил на протяжении более 30 лет. Моя цель – изложить на бумаге путь, который я проделал, чтобы понять и принять полученное мной воспитание, в частности то, что можно назвать «воспитательный сценарий». Этот исследовательский проект я последовательно воплощал как с личной, так и с научной точки зрения на протяжении всей второй половины жизни, когда наконец понял, что обязан выйти за рамки банального бунта против родительских установок. Впрочем, этот бунт был вполне в духе времени.

Моя молодость пришлась на 1970-е гг., когда противостояние своему происхождению и авторитетам считалось если необязательным, то вполне естественным. Поэтому я был готов сломать все шаблоны, по которым протекало мое детство. Было так легко и приятно иметь возможность заявить: «Я не такой, как вы. Не смейте распоряжаться мной. Я не принадлежу вам». Эти заявления я адресовал всему миру взрослых, но в глубине души при этом обращался к своей семье, к их одержимости деньгами и внешним лоском. «Это меня не касается. Я другой. Я делаю другой выбор». Порой я думал: «Я еще докажу вам, что вы все делаете не так. Я буду лучше вас».

В действительности же я жутко увяз в жизненных установках своих родителей.

Агрессивность матери и недостаточное присутствие отца глубоко задевали меня, хотя в то время мне было очень трудно это признать, прежде всего перед самим собой. Некоторые неудачи, пережитые мной в середине жизненного пути, – развод, неправильный выбор работы, длящийся неразрешенный конфликт с собственным прошлым, вынудили меня начать новый процесс самоисследования. До меня дошло, что я не понимал и не контролировал многие проявления собственной сущности. Назрела настоятельная необходимость вскрыть этот нарыв.

Юнгианский психоанализ привлек меня прежде всего тем, что он работал с бессознательным и его символическими архетипами. С его помощью мне удалось раскрыть некоторые аспекты моей личности, распознать определенные «серые зоны», о наличии которых я до того не подозревал. Прежде всего это позволило мне осознать необходимость переработки и осмысления полученного в детстве воспитания.

Это была работа сродни тому, чем для Фрейда и его последователей, изучавших бессознательное, стал анализ собственного внутреннего мира:

стремлением настроиться на темные, таинственные уголки своей психики. Подобно бессознательному, полученное воспитание неразрывно связано с нашей сущностью, хоть эта связь отнюдь не всегда осознается нами. Она формируется в раннем детстве, когда мы еще слишком малы и беспомощны, и особенно остро ощущается в отрочестве, когда мы предпринимаем попытки взбунтоваться и вырваться из-под гнета родительской опеки. Исходя из этого,

я разработал метод, не связанный непосредственно с психоанализом, который, однако, предоставляет возможность любому из нас сравнить себя нынешнего с паттернами, полученными в период полной зависимости от воспитателей.

Для меня и для многих других людей дело обстоит именно так. Речь идет о трудном пути, но можем ли мы его избежать?

Книга, которую вы держите в руках, даст все необходимые инструменты,

призванные помочь вам освободиться от любой формы зависимости или отпечатка, оставленного воспитанием, полученным в детстве, которые, оставаясь скрытыми, подспудно продолжают работать и влияют на нас в течение последующей жизни.

Мы не осознаём этого воспитательного импринтинга или, что гораздо хуже, ошибочно полагаем, что осознаём. И в результате не можем избавиться от него на протяжении всей жизни. Сегодня нам нужны инструменты, с помощью которых мы смогли бы спуститься к своим воспитательным истокам, чтобы понять, что готовы принять, а от чего лучше будет отказаться.

Цель этого пути заключается в создании нового взрослого жизненного проекта, когда период, в котором происходят рост и созревание, сформированные в основном другими или по чужим фальшивым образцам, наконец завершился, и встает вопрос: «Что делать дальше? Продолжать идти тем же путем или выбрать другой? Хватит ли мне полученного воспитания? Или мне нужно что-то еще?» Эта потребность понять, откуда я пришел, с целью сознательно выбрать новое направление стала моей движущей силой. Я хотел перевернуть страницу и начать новую главу, которая уже не была бы ни бунтом против навязанных моделей, ни подчинением им, а открывала бы для меня новое пространство, где я научился бы сознательно прокладывать новые, неизведанные маршруты: жизнь сама по себе школа, а замыкая круг, мы одновременно открываем новые горизонты, беря наконец свое воспитание в собственные руки.

Метод исследования

Сохраняя некоторые из эпизодов детства, отдельные фрагменты полученного воспитания, наш мозг задействует тот же самый механизм, благодаря которому мы запоминаем сны, чтобы впоследствии сделать их доступными для анализа на психоаналитической сессии.

Воспоминания о полученном воспитании именно в силу того, что они «кристаллизовались в памяти», позволяют глубже проникнуть в самую сердцевину истории нашей жизни, чтобы обработать и доработать пережитое, обнаружив там смыслы, ведущие к пониманию самих себя, – точно так же, как сны в психоанализе.

Это происходит потому, что память служит хранилищем, в котором откладывается все, что поддерживает связь с нашими корнями.

Не существует иного объяснения, почему мы сохраняем в памяти важнейшие эпизоды своего прошлого, имеющие огромное значение для нас самих и безразличные для всех остальных. Многие из этих воспоминаний не имеют никакого отношения к реальности, или, как сказал бы Фрейд, они принадлежат к «покрывающим воспоминаниям»[7].

Сам факт сохранения в памяти свидетельствует об их ценности и важности. Как повторяющийся сон, всегда скрывающий в своих глубинах сгусток истины.

Перевоспитание взрослого

Осознание того, что полученное воспитание наложило на нас неизгладимый отпечаток, навязав нам определенный жизненный сценарий, влечет за собой ответственность за снятие этих ограничений и начало новый главы. Необходимо вступить в конфликт с этой частью себя, не отвергая ее, но стараясь выработать новую точку зрения.

Переоценка полученного воспитания остается единственным способом вырасти, жить собственной, а не навязанной жизнью, избавиться от чужеродных наслоений. Учиться во взрослом возрасте означает стряхнуть с себя полученную в детстве «форму», признать, что существуют и другие варианты развития и, хотя эта форма когда-то помогла нам стать на ноги, сегодня есть возможность выбрать новый путь.

Невозможно элиминировать свой воспитательный сценарий, придется осознать его, чтобы затем освободиться от него.

На практике эта задача оказывается одновременно простой и сложной: необходимо не довольствоваться достигнутым, идти дальше, стать самому себе воспитателем, когда дистанция от детской зависимости сделает это возможным. Это того стоит. Ради нового начала.

Я получила очень нетрадиционное воспитание.

Естественным образом я унаследовала от родителей терпимость ко всякому разнообразию, связанному с религией, расой, полом, образом жизни.

Тем, кто утверждает (а таких людей немало), что полученное воспитание, то есть методы воспитания, которые применялись к ним в детстве, не имеют большого значения, поскольку в дальнейшем каждый человек все равно находит свой путь в жизни, следовало бы прочесть автобиографии некоторых деятелей – как прошлого, так и современности, – которые свидетельствуют как раз об обратном.

Как воспитать нацистского преступника

Офицер СС Рудольф Гесс был комендантом Освенцима с 1940 по 1943 г. Осужденный за преступления против человечности Верховным судом Варшавы, он, находясь в тюрьме, в ожидании исполнения вынесенного ему приговора, вдруг ощутил потребность записать историю своей жизни, уделив при этом особое внимание временам своего детства, словно это могло бы оправдать совершённые им зверства. Именно в воспитании, полученном им в детстве, таился зародыш нацизма – он показался привлекательным человеку, подавленному жестокими и авторитарными воспитателями, которые требовали от него абсолютного и безусловного повиновения.

Я был воспитан в соответствии со строгими военными принципами. Тому же способствовала и глубоко религиозная атмосфера нашего дома. Мой отец был фанатичным католиком[8].

Маленького Гесса воспитывали не с помощью проповедей или «поучений», а посредством довольно жестоких методов, не оставлявших места для диалога; глава семейной иерархии пользовался неподконтрольной и непререкаемой властью. Настоящая казарма.

Отдельно укажу также на то, что я беспрекословно выполнял пожелания и приказы родителей, учителей, священника и др. и вообще всех взрослых, включая прислугу, и при этом ничто не могло меня остановить. То, что они говорили, всегда было верным. Эти правила вошли в мою плоть и кровь[9].

Аналогичные свидетельства можно обнаружить в фильме «Белая лента», где представлено поколение детей, ставших взрослыми при Гитлере. Это фильм о корнях зла. После завершения просмотра становится очевидным, что этот гнойник вызревал в мире их отцов – в образе жизни, принятом в деревне, где разворачиваются события, а особенно в отношениях родителей с детьми, в воспитании, опирающемся на психологическое и физическое насилие. При этом женщины также оставались безмолвными униженными жертвами домашнего насилия, принуждаемыми к покорности и полному подчинению миру мужчин. Обучение жестокости происходило не вербальным путем, но посредством принятия силовой модели поведения, примером которой служил глава семьи, под страхом отождествления себя с собственной непригодностью и слабостью.

Как показало исследование политика и психолога Джильолы Ло Кашо о связи между мафией и системами ценностей и, в частности, ее влиянии на детей в Палермо, насилие вырастает на почве насилия. В такой семейной и социальной атмосфере у детей формируется своего рода привыкание к насилию, к тому, что противостоять авторитетным взрослым в спорах или конфликтах невозможно, что им нужно безоговорочно повиноваться. Дети, выросшие в атмосфере насилия, впитывали этот язык, который становился их собственным кодексом, поскольку другого они не знали. Они страдали алекситимией[10], как и многие нацистские главари, бывшие не просто психопатами, но субъектами, полностью лишенными способности к эмпатии, то есть способности чувствовать и понимать эмоции – как свои, так и других людей.

В то время как мои младшие (соответственно на два года и на шесть лет) сестры были очень ласковы и во всем подражали матери, я всегда, уже с детства, отклонял все знаки нежности, о чем постоянно сожалели мать, все мои тетки и другие родственники. Рукопожатие и слово благодарности – это было пределом того, что можно было от меня получить[11].