Истинная грусть

Редактор Кристина Головко

Иллюстратор Алексей Дмитриев

© Денис Нуштаев, 2023

© Алексей Дмитриев, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0056-5054-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Хойчи

Несколько минут назад я налил себе кофе и сразу приступил к работе над книгой. Теперь только она помогает мне сосредоточиться после того, что произошло здесь, в этой самой комнате. Каждый предмет в ней невольно вызывает во мне воспоминания, но даже эта жёлтая кружка с кофе не помогает расплести все линии прихотливой судьбы из крепких волокон памяти. Когда вновь нахлынуло это чувство – я быстро попытался найти точку опоры для своего дальнейшего повествования. И мне неожиданно вспомнилась история из детства «Истинная грусть Хойчи».

Хойчи умел создавать невероятно красивые стихи, наполненные воздушностью райского воздуха, лёгкостью плодородной пыльцы, глубиной синего неба с высоты горного хребта, – его рифмы были цветами, его поэзия была природой, и всю свою страсть он вмещал в ласкающих слух ангелов, и они разносили славу о нём во все деревни и города, заставляя завидовать самого Императора Земли, который находил в этих стихах своё единственное утешение в жизни: он сбежал из дворца и после длительного пребывания в самых густых лесах планеты нашёл странствующего Хойчи. Из-за бесконечной тоски Император перестал есть, его воспалённое сознание не выносило мыслей, и потому он всеми силами сдерживал свои размышления, он подвергал себя жестокой каре, изнуряя всё своё существо. «Не надо», – сказал ему Хойчи. «Если мои стихи заставили тебя страдать, то это плохие стихи – я больше не буду писать». «Прошу, напиши ещё один стих, иначе я буду винить себя на земле и на небесах, что расстроил твоё вдохновение». И Хойчи написал своё последнее творение – стих истинной грусти опадающей листвы, раскрывающегося кокона, страстного сердца, пробуждающейся весны и всей основы мироздания, а также стих своей единственной любви, которая обрамляла вакуумом всё его творчество и тем самым делало его неземным. И сказал Хойчи: «Мой стих теперь отправится на небеса, чтобы поселиться во владениях Идзанами. Но моя любимая переродится, и она споёт этот стих, и я явлюсь к ней в новой плоти, и так наши души будут жить вечно в этом мире, потому что мы познали истинную грусть». Император увидел, как душа Хойчи разделяется на множество душ, которые разлетелись по всему небу, а стих Хойчи превратился в четыре женских волоса, из которых Император сделал музыкальный инструмент. Он попытался воспроизвести мелодичность стиха, рассказав историю Хойчи, но никак не мог найти соответствующий мотив – так он потратил двадцать лет, живя в этом лесу, пока не впал в отчаяние и не рассказал свою историю. Она была другая, у неё был другой мотив, но только она и смогла утешить тоску Императора – она сделала его почти счастливым.

История Хойчи очень длинная, и к ней я ещё вернусь, потому что именно она помогла мне прочувствовать всю иронию случившегося, окунуться в глубокое и сладкое, обширно насыщенное непонимание. Теперь же и мне хочется рассказать свою историю «истинной грусти», подлинную для всех возможных миров; но, обладая скудным воображением и не имея никакого таланта к поэзии, я могу представить её лишь в виде небольшого эссе, склеенного из историй, мнений и фантазий разных людей из прошлого и настоящего и из моих собственных заметок, в которых я уже долгое время пытаюсь найти ответы на три скребущих мою душу вопроса. Первый наверняка мучает каждого жителя нашего острова с самого детства: нужно ли пытаться выйти за границу острова и не являемся ли мы полными идиотами, когда пытаемся ответить на этот вопрос? Второй – моя наивная гипотеза: не является ли человеческое воображение единственной реальностью? Может, ответы в первую очередь нужно искать в нём. Третий вопрос является частью моей личной истории: что случилось с моим другом? Ответ на него в полной мере даст ключ к пониманию первых двух, потому что его загадка кроется в реальной и трагичной жизни моего друга, который пытался выйти за границу, но не справился с переменчивостью своей натуры, шлёпнулся о пошлость реальности и в конечном счёте не смог вынести прозаичности человеческого духа.

–

Я никогда не замечал страданий Алана. Наша дружба была построена на бесконечных диалогах, благодаря которым мы находили выход к другим сферам, орнаментировали собственное мировоззрение и в которых Алан всегда уходил гораздо дальше меня, обычно забывая, с чего начал. Но сейчас его страдания мистическим образом разрезали ткань моего восприятия на разные индивидуальные реальности, насильственным образом разорвали живой и полнокровный организм на несколько частей, и новое цельное восприятие того человека, которого, как мне казалось, я хорошо знал, пришло ко мне только через преломления освободившейся от впечатления памяти.

Через плакучую крону дерева в мой дом проникает утренний луч света. Испепеляя все мелкие вещицы на моём столе, он как будто пытается захватить кружку, которую мне подарил Алан. Если что-то и способно вернуть Алана в этот мир за счёт некоего мистического обряда, то эта фарфоровая кружка лучше других справится с задачей переходного мостика между мирами. Её округлая приземистая форма создаёт вакуум внутри, аккуратная ручка связывает этот вакуум с нашим миром, а изображение кофейного зерна на дне напоминает мне о неудержимости человеческой фантазии. Прошу некоторое время побыть со мной в этой комнате, чтобы мне не было так тоскливо – мысль о том, что этот текст будет прочитан, невероятно сильно греет мою человеческую натуру.

Моя комната располагается в психиатрической больнице, в которой я живу и работаю с детства и которая во многом отражает дух нашего острова, отмеряя годы его существования в виде запечатлённых в её ячейках историй. Тот удивительный мир, в котором мы оказались, создал гораздо более плодотворную почву для безумия, чем это было в прошлые эпохи – здесь мы всегда окружены непониманием. Это настоящая ирония, что люди с таким развитием науки, как у нас, обладают самосознанием, как у древнейших племён: мы даже не всегда знаем, почему здесь идёт дождь. История нашего острова подтверждает ту гипотезу, что для людей нет дьявола страшнее, чем непонимание, которое с нами всегда, – даже когда мы испытываем наслаждение, в нашем сознании обязательно пробежит мысль, что это когда-то (и даже скоро) закончится, поэтому мы всеми силами пытаемся продлить любое удовольствие за счёт вещей, с которыми начинаем ассоциировать приятные моменты нашей жизни. Если вам отрезают руку, то вы поймёте источник боли, несмотря на страх, ваша душа начнёт в тот же момент свою кропотливую работу по восстановлению вашего иллюзорного самосознания, но непонимание коварно: приходя из внешнего мира, оно поселяется в нашей душе и заражает её опасными идеями. Именно «непониманием» я объясняю тот факт, что так много людей пытаются покинуть остров, будучи осведомлёнными о смертельной опасности за его границей, и убедился я в этом, когда его решил покинуть Алан.

Мне вспомнилась одна пациентка нашей больницы, которая потеряла ребёнка. Из-за отрицания случившегося она попыталась убить человека. Ей хотелось доказать, что люди не умирают, а душу можно увидеть в материальной форме. Когда её привели к нам, она стала требовать учёного. Мы удовлетворили её просьбу и ради эксперимента привели к ней одного профессора из университета. Она стала просить у него показать ей душу и предлагала за это деньги, на что профессор любезно признался в своей некомпетентности в этом вопросе.

– Учёные всё знают! – кричала она. – Не поверю, что они не видели душу. Что тогда они знают?

– Они многое знают про наш мир, но есть вещи, про которые невозможно узнать.

– В нашем мире нет ничего хорошего. Зачем про него знать? Дайте мне души людей, я хочу видеть души людей!

Сама больница, скрытая в глубине леса, – постройка ещё прошлой эры, гораздо старее всех зданий на острове. Она является настоящим экспонатом нашего уютного уголка – её как будто не коснулись изменения мирового масштаба. Выше деревьев она возносит свою прямую геометричную вычурность и мне всегда напоминает космический корабль, готовый в любой момент отправиться вместе со своим экипажем искать жизнь на отдалённых планетах, – хотя теперь мы даже не уверены насчёт жизни на нашей, но я точно знаю, что не полечу вместе со всеми, потому что мой дом окружает зачаровывающий своей мистической глубиной лес. Моя комната выходит прямо на самую густую часть лесного массива, и потому в детстве я спал гораздо меньше моих сверстников: мои сны в полной мере заменялись созерцанием черничного неба, зелёной однородной материи, а иногда и восхитительных сов, которые и по сей день очаровывают меня своим насыщенным взглядом. Порой я боялся его и потому поднимался на крышу клиники, чтобы стать повелителем всех живых существ. Этим жестом я как бы вертикально возвышался над ними, усевшись на непонятно откуда взявшийся красный потрёпанный диван с золотыми узорами и обхватив обеими руками свои колени. Этот диван находится там и по сей день, с каждым годом становясь всё более потрёпанным, но от этого не теряющим свои полезные свойства и мои детские впечатления. Именно на этом диване я впервые услышал историю Хойчи, и так я начал жить на разных островах, каждый из которых был населён исключительно моими жителями, отличающимися консервативными нравами и потому не желающими появляться в других владениях моей внутренней империи. Наверное, поэтому меня никогда не тянуло за границу: я всегда знал, как можно найти хотя бы мимолётное счастье в ограниченном пространстве.

В клинике я оказался из-за своего странного поведения в детстве, но на самом деле родители отдали меня сюда, устав от собственных взаимоотношений и измен, – история настолько пошлая, что и рассказывать не стоит. Мне всегда казалось, что я как будто умею читать мысли людей, но нет, не как у писателей-фантастов. Скорее я мог ловить настроение человека настолько живо, что передо мной начинали кружиться видения в виде бессмысленного набора вещей, символов и цветов. Составив эти символы в более-менее понятную и логичную цепочку, я мог с точностью рассказать картину мыслей человека за последние несколько дней. В особых случаях, закрыв глаза, я видел лучи, которые тянутся через всю Вселенную. Они не пересекались, но влияли друг на друга. Ярко светясь, они заполняли душу человека, и в этих случаях я понимал, что он что-то решил. Он нашёл ниточку к Богу и сам этого не знает, скорее он подумал: «О, какая замечательная идея – покрасить дом». Эти идеи смешиваются с бытом человека, и он не видит в них уникальности. Но я знаю, что, как только новая идея появляется, тут же появляется и Бог. Бог существует, потому что эти лучи говорили со мной – сейчас «лучи» исчезли, но идея Бога проникла гораздо глубже, чем то место, докуда обычно доходит воображение. Вероятно, в детстве я был похож на зомби, но, когда родители решили отдать меня сюда, в их мыслях я видел эти лучи, поэтому я никогда не обижался на них. Они сделали то, что им сказал Бог. Многие посчитали бы этот поступок безнравственным, но мои родители приняли лучшее решение в своей жизни, найдя мне настоящий дом. Конечно, впоследствии я понял, что моя уникальная способность является не более чем следствием детской впечатлительности, которая послужила основой для нашей глубокой дружбы с Аланом.

Представляя из себя очарование сладостных фантазий ночью, лес вокруг нашей больницы в дневное время превращается в замечательный и уютный парк, в котором горожане постоянно устраивают пикники. В тот солнечный день, когда людей было особенно много в связи с очередной годовщиной появления нашей государственности, я гулял по этому парку с мыслями, далёкими от социума, но близкими к общественной основе, – о первой влюблённости, о чём можно было догадаться по моей сгорбленной спине, которая следовала за опущенным взглядом. Привычный и любимый лес в то время раздражал меня, а люди раздражали ещё больше – чувство влюблённости не казалось мне незнакомым, и я понимал, что все вокруг обладают знанием о нём, отчего мне становилось ещё больше не по себе, но мысли были совершенно для меня непривычными. Я думал о том, как дух моих мечтаний, по ошибке вселившийся в ту неприятную особу, обратит на меня внимание. Для этого я усилием мысли обращался к создателю Вселенной, чтобы он устроил события неприятным, но желанным для меня образом, который поможет мне проявить свою героическую натуру, свою самоотверженность, которая, как я узнал впоследствии, называется «мужской глупостью». И тогда я спасу хоть и ненавистную, но любимую мной девушку: возможно, на неё будет падать ветка, и я брошусь, чтобы оттолкнуть её, или какой-нибудь подлец обидит её своим небрежным отношением, и я в благородной ярости окровавлю его лицо, но обязательно получу в ответ, чтобы моя боль стала и её страданием. А может быть, я потрачу двадцать лет в негласной верности ей, о которой она будет догадываться по нашим случайным встречам, но о которой узнает только много лет спустя, и её сердце не сможет выдержать глубины моего чувства. Оптимистичные сценарии полностью выметались из моего сознания, и потому я даже не подумал подарить ей цветы, хотя я и хотел засыпать её букетами, но от пошлости этой мысли переходил в ещё одну фазу ярости. Иногда, чтобы отвлечься от гнетущей тоски, параллельно с мыслями рыцарскими я размышлял о почётном звании профессора, которое я мог получить в нашем университете.

Не знаю, какое у меня было выражение лица, но, когда я проходил по небольшому мостику, перекинутому через ручей, передо мной выбежала девочка лет семи и крикнула «индюк», а затем убежала прочь к своим родителям. Громкий и насыщенный смех послышался за моей спиной сразу после умозаключения девочки, и я был в ярости, оттого что несколько секунд назад я думал о своём страдании, а тут абсолютная бесцеремонность и пошлость прервали этот сладостный поток фантазии. Обернувшись, я увидел перед собой Алана, который тут же поспешил смягчить свою спонтанную реакцию: «Эта девочка – я её знаю. Её зовут Вероника. Странное имя, правда?» Мой взгляд приковал бинокль, который висел у него на шее. Мы были того возраста, когда дети, часто сознательно решают, стоит ли им начать взрослеть или нужно ещё подождать. Алан всем своим видом давал понять, что взрослеть он не собирается, но впоследствии оригинальность его размышлений впечатлила меня – именно такие размышления я хотел слышать от взрослых в этом возрасте.

Незаметно для нас обоих Алан стал моим духовным наставником – полезнее любого самого просветлённого монаха-затворника и интереснее любого самого изощрённого философа, потому что он давал ответы на мои конкретные вопросы и у него был настоящий бинокль, который мог отвлекать меня от мыслей о влюблённости. Часто мы проводили время в моей комнате и в разнообразных потоках мыслей обсуждали главные идеи нашего времени. Поддаваясь экстраординарной мечтательности Алана, я погружался в его идеи относительно многогранности мира и возможности выбраться с острова, на котором мы могли оказаться только двумя путями: по воле Бога или из-за влияния гравитации. Я всегда был склонен к первой возможности, в то время как Алан полностью верил во вторую, поэтому, разветвляясь, линии наших рассуждений начинали идти двумя параллельными путями. В очередной раз, когда мы спорили о границе нашего острова, постоянно прибегая к ресурсам своей детской фантазии, дабы придумать аргументы в пользу своей точки зрения, наш учёный диалог привлёк внимание главного врача клиники. Он заглянул в мою комнату, чтобы передать новые книги, которыми постоянно снабжал меня. Небольшой деревянный шкаф цвета красного дерева, который стоит здесь и по сей день, уже был уставлен детской литературой. Его величественная для нашего детского впечатления фигура, облечённая белой мантией, и лицо, испещрённое мелкими песочными морщинами, раздвигали пластичное пространство моей комнаты до самого потолка, а особый выразительный тембр его речи продолжал его дальше за стены комнаты, и в этот день, когда я немного обиделся на Алана из-за его неумения слушать мои рассуждения, он сел на край моей кровати рядом с Аланом и немного рассказал про остров, громко прихлёбывая свой чёрный кофе.

– Наш мир был другим. Вся Земля принадлежала нам, и мы уже начали движение в космос. Нам казалось, что мы много знаем о нём. Множество теорий заставляли тебя быть гением, чтобы понять, как устроен этот мир. Мы уже начали тратить больше времени на изучение, чем на новые открытия. И в момент полной самоуверенности в своих научных методах случилось то, что дёрнуло нас в бездну противоречий. Запомни: количество научных открытий всегда равно количеству противоречий, которые оно порождает. Когда мы были уверены в расстоянии до Солнца и в масштабности нашей Вселенной, неожиданно стали замечать сжатие Вселенной. Всё развивалось очень быстро – в течение одного месяца. Казалось бы, граница Вселенной далеко от нас и сжатие мы почувствуем много миллионов лет спустя. Но Космос – это не вакуум с шариками, как оказалось. Он настолько однороден, насколько никто не мог представить. Мы боялись одиночества в этом бесконечном пространстве, где до ближайшей звезды нужно лететь восемнадцать тысяч лет. Действительно, огромное расстояние отделяло нас от географического края Вселенной, но тот месяц показал, что до этой границы можно легко добраться, упразднив пространство, оставив время и добавив «эффект Боуи» – учёного, описавшего его уже в наше время. Привычным проявлением этого эффекта служит гравитация, но оказывается, что это лишь одна форма. Говоря пространно, Боуи показал, что взаимодействия в нашем мире происходят прежде появления объектов взаимодействия. В вопросе о курице и яйце первым появилось рождение, вокруг которого оформились скорлупа и перья – с равным отсутствием прав на первородность. В каком-то смысле сначала происходит столкновение, а потом два камня бьются друг о друга. Такой энергией взаимодействия, которая работает вне времени и пространства, оказалась вполне физическая измеримая величина с материальными свойствами. Однако её можно зарегистрировать только в моменты масштабных взаимодействий, например сжатия Вселенной. Гравитация начинает работать по-другому. Весь мир перемешался, когда сжатие стало проявлять себя больше и больше. Изначально лишь огромное скопление звёзд наблюдалось в непосредственной близости от Земли. Казалось, это был сон. И мы не знаем, остались ли в живых только мы или на Земле есть другие области, где люди живут так же и не могут добраться до нас через окружающую остров пустыню. Забавно, что мы называем островом пустынный оазис.

Тогда я был впечатлён этой историей, но сейчас я считаю, что эту теорию в большей степени придумали под влиянием впечатлений, совершив ту ошибку, которая заставляет людей всегда чувствовать уникальность своей эпохи. В периоды полнейшего хаоса легче всего придумывать мифы, которые выделят твоё время из множества эпох (мы даже придумали «современную эру»), но именно эти побуждения делают наше время таким же, как и любое другое. Если вернуться к вопросу об острове, то мы ничего не знаем, причём очень сомнительной сейчас кажется история о сжатии Вселенной – я даже не уверен, что люди так думали в тот самый исторический месяц (если это вообще был месяц – может, это было десятилетие). Единственным, что действительно не вызывает вопросов в своей необъяснимости и загадочности, остаётся гравитация.

Слушая рассказ о нашем острове, я думал о том, что совсем скоро Алан пойдёт домой. Не имея собственной семьи, я в некоторой степени всегда завидовал Алану с его крепким и традиционным домашнем строем, где он рос под чутким присмотром матери, которая с истинно женским упорством фетишизировала основы счастливой ячейки общества и видела в семье целый проект с целями, задачами и бюджетом. Наверное, поэтому он ни разу не слышал ругань родителей. Отец был выходцем из деревни на краю острова, созданной людьми, которые видели в острове возможность вернуться к природным истокам. Получив образование в нашем университете, он завёл в молодости небольшой бизнес по обжарке и продаже кофейных зёрен. Он был одним из немногих, кто отправлялся в опасное путешествие за этими зёрнами вблизи границы – именно там они и произрастали, хотя в прошлую эпоху их здесь никогда не было. Так бизнес отца жил до того момента, когда качество кофе стало измеряться соответствием капиталистическому духу, то есть рекламе. И так как его клиенты привержены тем же спутанным ценностям, что и всё общество, то для них формулировка «делаем качественно» служила гораздо большим критерием хорошего изделия, чем их собственные глаза. В итоге отец перешёл на государственную службу специалистом по надзору за границей – такая работа, по словам матери, должна сохранить его нервы. Хотя после этого его здоровье стало ухудшаться. Мать, в свою очередь, всю жизнь работала преподавателем в учебном заведении для умственно отсталых. Её учениками в основном были дети из «трущоб». Алан любил посещать с матерью их дома с целью узнать об их социальном положении, которое значительно отличалось от его невероятно уютного собственного дома, и потому с детства Алан считал себя счастливчиком судьбы.

Врач всё так же продолжал долгую историю об острове, а мой взгляд уже переместился на граттажный чёрно-белый рисунок, зажатый между книгами в шкафу, с изображением однорукого космонавта. Этот рисунок подарил мне Алан. Он отсылает к примечательному сновидению, которое постоянно являлось Алану в детстве и всегда подогревало во мне какое-то невыразимое чувство, странное оттого, что сон был не моим, но почему-то очень близким моей душе. Именно этот сон впервые натолкнул меня на мысль, что невыразимые формы души имеют вполне стабильную и вещественную природу, которую можно транслировать вовне. В этом сне Алану в разной сюжетной форме являлся однорукий космонавт. Впервые Алан увидел этот сон, когда узнал о различии между «прошлым» и настоящим миром. Лёжа в постели и размышляя о возможных путях, которыми путники прокладывали свой путь в пустыне, ему представилось, что они набрели на заброшенную космическую станцию – как ему было известно от матери, в тот месяц было запущено больше космических ракет, чем за всё время освоения космоса. Практически все страны подключились к изучению неизвестного феномена, поэтому было не так сложно наткнуться на готовую к запуску космическую ракету. Быстро обучившись всем навыкам запуска ракет, путники в составе пяти человек оторвались от Земли и в скором времени уже вращались на орбите. Они думали, что так увидят другие участки Земли и смогут наладить коммуникации, но в какой-то момент произошла авария: видимо, ракета была не готова. В момент взрыва один из космонавтов вышел в открытый космос, и взрывная волна оторвала ему руку, а сам он отлетел по направлению к Земле. Алан часто рисовал этого космонавта, с возрастом находя новые смыслы в отсутствии руки, скафандре и подвешенном состоянии в открытом космосе. Иногда рука олицетворяла жестокую битву, межгалактические войны и взорвавшуюся звезду. Потом оторванная рука стала результатом неудачного эксперимента, в скафандре оказалась женщина, а космос приобрёл второстепенное значение как переходный мостик между сюжетами. К периоду взросления рука стала символом потерянных надежд, на скафандре появилась надпись Space agency MD, а космос стал тем, что находится за тонкой стенкой взорвавшегося корабля. Но на этом воображение не остановилось: последней версией стала мистическая история о самоотрезанной руке как о жертве всему человеческому, скафандр стал обликом некоего сверхъестественного существа, а космос явился живым сознанием, поглощающим тех, кто не смог отделаться от своей материальной природы.

Образ Алана, который я нарисовал для вас жирными мазками, монументом врезался в мою память после всего случившегося, но реальное восприятие Алана не всегда было таким однородным, так, видимо, происходит со всеми людьми, на которых мы фокусируем своё душевное внимание: они превращаются из сгустков материи в сферы, хранящие в себе иллюстрации впечатлений, которые вызывает в нас человек. Впечатления переплетаются по законам нашего, но не его мышления, и так в нашей душе рождается эквивалент человека, который является посредником для общения с реальным Аланом. И этот посредник хранит наши реальные ощущения – он и есть ощущение, с которым мы вновь и вновь воспринимаем привычное лицо и поведение. Детали стираются, мы забываем элементы лица, одежды и поведения, но ощущение более стабильно: оно всегда хранит свою историю; поэтому при встрече на улице старого знакомого, которого мы не узнали, душа в виде впечатления ещё раньше, чем мы вспомним, передаст нам наше отношение к этому человеку и сфокусирует память по направлению к реальному контексту, не где мы встретили человека, а где у нас появилось это ощущение к нему. И мы вдруг вспомним, почему он нам неприятен. Напротив, материальная жизнь человека разделяет его для нас на множество личностей, которые обитают в разных пространствах и принадлежат разным отрезкам времени – они есть сборник фактов, персонажи книги, где автор решил поместить в сознание сумасшедшего множество выдуманных людей, с которыми он якобы общается, но на деле они оказываются одним ощущением отрицания собственных ощущений, отчего люди рациональные так часто впадают в безумие, создавая внутри себя многоликого монстра. Если мы сопоставим всех Аланов с каждым отдельным контекстом, пытаясь отвязаться от своих ощущений, то мы увидим совершенно разных – нет, не людей – существ, которые, словно в ускоренном времени, рождаются и тут же умирают, разлагаются прямо на наших глазах, потому что каждое новое впечатление отбирает у нас характерные черты этого существа, – лишь искусственным усилием (то есть усилием грубого сознания) мы соединяем разных людей в одну личность. Чтобы в разных Аланах узнать одного, не прибегая к нашим ощущениям, мы должны будем провести детективное расследование по сопоставлению разных черт лица, проявляемых в каждое мгновение, и мы не сможем с уверенностью сказать, что мы обнаружили именно того Алана, а не его близнеца или клона – или не нашу иллюзию. И тем более мы не сможем сказать в будущем, что перед нами Алан. Ощущение человека гораздо важнее самого человека, и эволюция Алана происходит во всех людях, которые его знают, и каждый отдельный человек из множества кусочков, разбросанных в пространстве-времени Алана, бесконечно рисует его портрет. Пресловутое искусство «реализма» заставляет нас изучать людей так, как будто мы смотрим на их «объективный» портрет, но более тонкое искусство воспитывает ощущения и заставляет нас задуматься, в каком на самом деле музее мы находимся. Мы бы запутались в изнурительной работе по восприятию разных людей, если бы у нас не было стабильного ощущения – той гравитации, которая узнаёт характерные сгустки материи и притягивает их. Эволюция не позволяет создать двух одинаковых людей, и потому она дала нам ощущения, которые не воспринимают, иначе бы у нас не хватило места в душе, а создают каждого человека, – жизнь живёт, пока она рождает ощущения в каждом другом живом существе. Человек умирает, когда мы просто перестаём его видеть, когда же он умирает по-настоящему, то у нас закрепляется ощущение от цельного восприятия его жизни. Если мы узнаём новый факт из жизни человека, который заставит нас воссоздать новую личность, то этот человек снова оживает, чтобы тут же умереть, но уже другим – не оттого ли люди стараются достичь глубины в своих произведениях, которую можно обновлять бесконечно?