Планета в клетке

Дизайнер обложки bluebudgie Davie Bicker

Корректор Эстер

© Александра Нюренберг, 2018

© bluebudgie Davie Bicker, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4493-9888-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

История джуни

Чем меньше на тебя ставят, тем больше

у тебя шансов выиграть.

Рассказывает человек в военной форме.

Лето, тот самый месяц, когда жутковатого вида стрекозы (у вторженцев были такие аппараты) охотятся за кровью заката. Век семьдесят пятый, номер диска в Слойке с кучей нолей и палочек, материк Дария, пятый крестовый поход. Докладывает (военизированному ангелу-хранителю с антирадарными крыльями, нечто вроде внутреннего бронированного алтер-эго) офицер типа простой парень с улыбкой Джоконды – то есть, я любимый. Я имею в виду внутренний диалог, если вы понимаете.

– Следует доложить гуну города. – Вяло сказал я затем вслух, чтобы что-то сказать и вслух. Не рассекречивать же сокровенное. – Он обязан оказать помощь ополченцам.

Мне показалось, что меня кто-то подслушивает. Наверное, это у меня профессиональные издержки. Я даже обернулся через левое плечо, и, конечно, никого не увидел.

– Гун? – Переспросил меня новый знакомец, выпрямился, заслонив половину солнечного круга, и спрятал, поиграв, свой штычок. – Что ты хочешь от парня, у которого предков втрое меньше, чем полагается обычному человечишке?

Я поразмыслил.

– То есть, аристократа.

Я сел в траву, любуясь своими тощими коленями в пострадавших штанах с клеймом гвардии Его Подблаженства – не спрашивайте, где. Головотяп, которому угораздило сделать меня вечным должником, сообразил что-то и по-домашнему показал мне большие жемчужные резцы в лезущей на скулы бороде.

– А. – Высказался он и вроде как поклонился бородой. – Я перешёл на «ты». Прстити-звините. Нет, я, и правда, извиняюсь. – Добавил он, видя, что я нахмурился.

Он уселся рядом – я вообще-то не ценю такие близкие контакты между представителями грозной части человеческого вида.

– Ты, чаю, не из этих?

Я уставился нешуточно, но на таком расстоянии было смешно пытаться поджечь его глупую бороду и красивое смешное лицо – я понял внезапно, что он хороший человек. Ну, прямо сердцем почуял, как девушка на выданье.

– Именно? – Переспросил я, показывая ему свои волчьи скулы и бритый острый подбородок, этак строго, чтобы всё же новая дружба не показалась ему мёдом.

– Ты не али… аре… аристократ? – Побарахтался он с впервые обрётшим для него плоть словом. – Ты такой какой-то строгий, что ли.

Он спросил это почти робко, вдвигая своё оружьишко окончательно туда, где оно пребывало с десяток минут назад.

Я помолчал насчёт строгости, радуясь, что в свалке, где моё целомудренное гвардейское тело предстало ему не с самой выразительной точки, показался ему не окончательно пупсиком, затем выдал ему негромкое бу-га-га, чем утешил его нехитрую душу окончательно.

Улицы города под низкими лиловыми облаками, лиловое вино в двух замызганных стаканах ростом с королевского карлика. Мы шли себе, меряли улицу ой какой поступью, и люди поглядывали на мои невразумительные погоны и его бородатую стать гражданскими хмуроватыми глазами. Я заметил, что он покосился на меня вразбег взглядцем, раз-другой.

– Что? – Говорю. (Не люблю, когда косятся – ибо у меня на холке тогда какие-то волоски дыбом встают. Неловко как-то.)

– Походочка. – Ответил он. – У тебя.

Солнце пальнуло тут в него и навсегда припуталось к бороде, подожгло и умерло там блаженно.

– Это у всех у вас такая, да?

А я-то решил, он мои шнурованные ботинки рассматривает. Ну, вот. А говорят люди, мужская психика простая вещь.

– У солдат-то раззуди его подблаженства? – Грю. – Похоже.

Он остановился, большой такой. Его тянуло на откровенность и ко мне тоже – у нас явно намечалась дружба навек на две жизни вперёд, даже если он родится бурундучком. Но он им не родится.

– Да нет. – Он умерил своё профундо, так ему показалось, во всяком случае. – Волк, да?

Я тоже призадержался – напротив, в глубине магазинчика над бутылками девичья головка печально смотрела, не видя нас.

– Чего?

– Ты не переживай, и глазами по подолу не шарь. – Посоветовал он. – И зубами не лязгай, вредно.

Я затих.

– Вредно?

– Ага. Для эмали.

– Вот оно как.

– Эге.

Мы молчали. Он молвил проникновенно и тихо:

– Больно было?

– Сроду зубов не лечил. – Отшутился я.

Снова пошли с нарушенным молчанием в сердцах.

– Ты из тех, кому переделку делали при жизни?

Я рассмеялся, он поправился:

– В смысле… ну, ты понял.

– Я понял. Нет.

(Он решил, что я из тех, кому меняли решётку при вербовке.)

– Урождённый?

Я кивнул. Он присвистнул. Мне понравилось. Я ответил:

– Я помесь.

Разоткровенничавшись, обычно чувствуешь себя не в своей, скажем, тарелке. Но сейчас было не так.

– Это хорошо. – Изрёк он на ходу, очевидно, обдумав. – Не люблю я этих-то…

Сразу засмущался.

– Ну, не то, что не люблю. Дрожь у меня от них.

– Я понял. – Заверил я.

Потом, не удержавшись, попросил показать, как он дрожит. Он показал мне кулак.

Да, я был урождённым, я был помесь. Он подумал, что я волкодрак. Не стал я ему уточнять, что есть и кой-что ещё. Не потому, что не доверял, просто, зачем столько интима сразу? У нас впереди будут встречи спина к спине. Забудем будущее, господа. Хотя бы на время.

– Ни в жисть не видал волкодрака вблизи. – Признался он, вдохновенно потягивая носом так, что я забоялся за кусок заката в конце улицы. Я уж знал, что меня сейчас вознаградят простодушной биографией в стиле заявления в военкомат и – не ошибся. Я такой.

– А я тоже непрост. – Многозначительно глянул он. – Я из бурых. Я практически не человек.

Мог бы и не рисковать военкоматом, но я сделал вид, что заценил откровенность.

– Ага.

(Это я сказал).

Он закивал в профиль. Ну, борода, вот борода. А парень молодой.

Он продолжил фаршировать меня изделием изустного жанра «мужские истории про гречневую кашу», вариант два, ибо вариант один предназначен для девиц исключительно, делая глобальные лирические отступления и бесплодно увязая в них – не книжник он был. Заодно он мне, как я растроганно заметил, пересказывает, что знает об устройстве этого мира. И про то, что мы живём в потерянном Первопричиной мире…

(– Да, угораздило нас, этаких славных… – Не удержавшись, вставился я. Он яростно кивнул, я понял, что он не узнал цитаты из Древних, и ещё сильнее умилился).

– … и эти подлюки-первопредки, испортили, говорят, нас.

Я не мог не согласиться, но тут его поток иссяк, как в хорошем смесителе при нажиме.

Их было две – обе прелесть несказанная. Для нас с медведем (я уж так его окрестил про себя, зацепив ругательное словцо купчика, из-за которого и состоялась драка в пригороде), с двумя кострами под двумя кольчугами – просто погибель, иначе не скажешь.

Одна была яркая, точно её нарисовал парень, макавший кисть только в неразбавленные краски. Та, что держалась на шажок в стороне – будто подвыцвела чудная картинка на подоконнике, где Ярра трудолюбив в полдень.

Медведь весь засветился, без разбора смотрел на девушек, пожирал глазами их глаза и губы. Впрочем, он помнил о пристойности, и взгляд его был вроде воспитанного курсора. Толкнул меня локтем, кашлянул, не сводя угольного взгляда с парного портрета.

Я-то рядом с ним не выигрывал. Так – нервный рыжеватый крысёныш… Что тельце моё стянуто из узлов покрепче бельевых веревок через моё военное вервие не разглядишь, а мордашка – я представлял, какое кривое выражение застыло на моём средневозвышенном личике, стёртом плохим бритьём (кусок зеркала неважно подчищает преступную щетину солдат его подблаженства).

Но заодно я знал, что как ни странно – когда дамы посовещаются – нас отошлют посмотреть на корабли в Гавани – на меня предъявит право красавица, а та, что помягче, посветлее, захочет испробовать медвежьей крови. Пожалуй, это было досадно, так как мне не то чтобы больше глянулась, но затянула как-то эта вторая.

Вовсе она не была такая уж нежная. Тонкие руки ивовыми ветками свисали вдоль того, вдоль чего положено, и мне померещилось в бездвижии их что-то хищное, вольное. Вздох, коснувшийся изнутри её корсажа, потом шевельнул крылышки маленького злого носа.

И вот наступил момент истины – так этот провал в безвременье после трёх бутылочек приличного вина на четверых называют мудрецы нашей планеты. Будьте осторожны с глаголами, о летописцы, ибо он наступил в буквальном смысле. Штатский сапог моего нового друга мягко придавил нос моего военного ботинка (тройная шнуровка, как у девушки вот тут, ежли девушка честная, кожа механически выращена в лаборатории «Ложь», стелька пропитана веществом, напрочь отбивающем скорбные запахи войны).

Таким простодушным манёвром он привлёк моё внимание к неожиданному молчанию по ту сторону стола.

– Я, – уже говорила младшая, так я окрестил про себя беленькую девчушку, хотя обе были ровесницы, – советую вам, господа, посмотреть на корабли в Гавани. Такого случая может больше не выпасть. Мир, вероятно, изменится, обстановка так напряжена.

От откровенного огня в её низко прикрытых ресницами-иголками детских глазах нас с медведем покоробило. Не то, чтобы мы жаждали гражданской стыдливости, война уже приучила наши кроткие мужские души к быстроразвивающимся романам в стиле новой литературной звезды, чьи тоненькие книжки в гнущихся блестящих переплётах многим в ожидании боевого вылета заменяли в последние два года всё, – но… мы смутились. Уж больно красивы и интеллигентны были эти молодые женщины. Словом, мы плохо себя ценили, наши самооценки, видать, заметно остыли, как термометры симулянтов при виде главного психоредактора.

Старшая рассмеялась – она ощутила наше беспокойство – и смех вышел из уст подбадривающим мелодичным звуком.

– Просто нам нужно рассмотреть наши носики в маленькие зеркала. – Она поднялась, шурша бесконечной юбкой. В складках тускло-оранжевого шёлка, растекаясь, отразились огни свечей.

Светлая тоже медленно вытянула из-за стола серый шлейф и с ним выросла над мерцающими ломтями жёлтого сыра и опустевшими фиолетовыми бутылками вся – небольшая, но длинная, и ручки повисли, выпустив ткань.

Нас выставили. За похожим на полурастаявший кусок масла порогом праздничный дух ночи и перемирия вогнал в наши лёгкие веселье. Набережная и сплочённые группки прохожих увлекли нас прочь от закусочной, к кораблям.

Корабли действительно того стоили.

Гавань, приподнятая над штилевым сизым океаном, загнанным в бухту с узкой горловиной, как дух в амфору, ласково укачивала их с полдюжины. Округлые в виде семейного торта, опоясанные галереей жирного сливового крема преобразовательных грозовых секций каждый, с увенчанными опознавательным штандартом верхушечками, они так и светились в ночном небе, осевшем под тяжестью огромных, в кулак моего товарища, звёздами и хвостами наглых комет.

– Хороши. – С необъяснимой тоской высказался медведь.

Я смолчал, не пытаясь выяснить, говорит ли он о предметах неодушевлённых. Когда мы вернулись, знакомых наших след простыл, а кельнер, чей вид напомнил мне, что хомяки не должны носить смокинги, пояснил довольно хмуро, что дамы уже расплатились по счёту наполовину.

– Ах, ну вот ещё. – Расстроился медведь и попытался всучить кельнеру такие чаевые, что их хватило бы на весь чай в южном полушарии, если пить умеренно.

Я успокоил его чувствительную душу, как мог, и мы разошлись по комнатам, прихватив по бутылке. Я постоял перед своей дверью и, кивнув собственным мыслям – они у меня случаются – водворился в апартаменте.

Угнездившись на краешке кровати и не спеша избавляться от шнуровки, я ждал. Бутылка, как пёс, грелась у моей щиколотки. Свеча была помещена мною так, чтобы осветить дверь, ибо ведь и глаза кошки освещают норку мыши.

Огонёк жил в бутылке, как первый зажжённый огонь из корабельной иллюминации, и мерещился мне кораблик в этой бутылке.

Я смотрел на молчаливую дверь, и с тоской почему-то ждал, что вот она приоткроется. Ждал, вероятно, долго. Обычно я легко определяю время во время первого облёта чужого орбитального аэродрома, скажем. Когда из простецкой вековой тьмы, убаюкивающей нервы лётчика, выглядывают глаза нового мира – вступаешь на сцену, и рампа у ног обещает, что всё будет по правилам, чего, конечно, никогда ещё не было.

Дверь… ну, что она сделала? Приоткрылась – верно, полоска темноты легла в комнату – тень. Я по тени угадал и не удивился.

Это была та, нежная.

Тень сужалась в талии. (Её тёмная сущность обладала теми же габаритами, что и материальная проекция.) У тени было всё, как подобает – и развившийся вечным символом бытия локон покачивался над плечом. Плечо – приоткрыто, оба восходят вместе со стволом шеи и головой в высокой причёске, как та штука над айсбергом, на которую, вестимо, положено смотреть дураку-капитану.

Свеча в её ручке была большая, толстая, и воск стёк уже изрядно в лодочку шандала.

Сделав мне знак свечою, отчего закономерно в углах засуетились притихшие чудовища и страшные полуночные сны, глазами показала вдобавок разрешение не вскакивать. (Я, конечно, бац, вскочил.)

– Я знаю, что вы устали. – Слышу я. – Но я просто в благодарность за ужин и общество зашла. Перекинуться парой слов и пожелать вам самой доброй ночи, добрый вы человек.

Так и сказала – слово в слово.

Я, даже труда себе не давая усмехнуться, доложил:

– Вы правы. Я устал. Увы…

– Война. – Говорит она и вопреки преамбуле, сделав два шажка, усаживается на кровать, да так по-хозяйски, запросто, будто не хрупкая дама, а целый солдат.

Я вернулся в своё уютное седло и, как подобает Всаднику, овладел ситуацией. У меня было ощущение, что я с первой минуты знакомства репетировал перед тем осколком, которому известны мои слабые стороны и нежная кожа (генетический пробел). Ответил продуманно:

– Вы достойны самого изысканного разговора, сударыня, а уж кому-кому, но не солдату Блаженной гвардии хотелось бы вас разочаровать.

Вижу её лицо, губы более яркие, чем мне показалось, а может, тот огонёк разогрел их, разомкнулись:

– Довольно будет и самого простого разговора, гвардеец. Я ценю блестящее общество и простоту, которая свойственна устам, привыкшим отдавать безошибочные приказы.

Так – придётся соревноваться в составлении фраз, предупредил я самого себя, и – увял. Пробормотав что-то, – вроде маленькой птички во сне на ветке, – я увидел, как она с усилием не улыбнуться, понимающе повела пёрышками тоненьких бровей.

Она отставила свечу вниз, дощатый пол высветился, нарисованный лучшим художником, любящим изображать стереоскопически всякие щербинки и те маленькие глаза, которые остаются от стёсанных сучочков. Притом, непременно сделается множество ликов и поз, существ, вытащенных художником из своей памяти, вышедшей замуж за воображение.

Туфелька из-под подола глянула – вот она, мышка, – и свесилась до полу вязаная из белых ниток накидка, кое-как накинутая на локотки наши. Остренькие и гладкие, они наводили на всякие умозаключения не только относительно приверженности косметическим средствам на ночь.

– Вам не… – Спросил я, повторив её жест.

Она тоже тратить слова, очевидно, не была расположена. Подхватила накидку и уютненько закуталась – в самом деле, продуло бедолажку.

– Который час? – Спросила она после молчания, которое ей далось без малейшей неловкости.

Ну, вот, теперь понятно – зашла в тёмное время суток красавица к доброму гвардейцу, чтоб узнать точное время. А я-то думал.

Она, видать, прочитала в моих нехитрых глазках эту симпатичную иронию, потому как сказала:

– Часы у вас красивые…

Я медленно подымаю взгляд – ибо ведь я сей секунд потупился, чтобы ответить на вопрос гостьи – и, подумав… (подумав!), отвечаю так:

– Так приятно это слышать. Эта вот штука – мой старый друг. Можно сказать, частица моей плоти.

– Потрескалось стекло… Потемнело.

– Верно.

Я посмотрел туда же, куда и она. Потом уткнулся в её милые серые глазки, раскосые, большие – точно день хмуренький проглянул в два оконца, и такой пейзаж там открылся странный, что ли… в общем, хочется подойти, приблизиться… да, приблизиться и заглянуть, а то и… ещё ближе…

– Ближе!

Показалось ли мне, что это слово прозвучало, – ну, прошептал кто-то из угла? Губы её остались неподвижны – если не считать выжидательной и немного притворной улыбки.

Я уже снова сидел ровнёхонько. Мы – она и я, и те, кто там в серых окошках наблюдали за нами – сделали вид, что ничего не сделалось. Может, гвардеец устал. Может, он спать хочет? А? Логично, ночь же.

Но соврать самому себе я не мог. Да, я сунулся к ней… придвинулся, вот даже постель, гостиничное покрывало, утомлённое страстями большой дороги, может свидетельствовать против меня.

Причём… Сунулся не из каких-то, знаете, побуждений. Вообще – оставим эту тему. Да и темы нет. Я-то помню, кто – я.

Сунулся, потому что меня потащило в эти серые окна и вот… вот! Уже увидел краем сознания чего-то там, и ещё мгновение, как говорят порядочные доктора, и… и? был бы там, вероятно.

Знаете, что это такое, когда в остекление Рау заглядывает вражеский лётчик, подлетевший на безмолвно проскрежетавшем по воздуху своём Рау?

Вдруг чужие глаза открывают неправильность войны, глупость происходящего и пр.

Прр… гау-рау! Вжик! Трах-тарарах.

Нехорошо.

Ну, ладно. Ладно!

Посмотрели мы с нею на моё правое запястье, на рукав мундира, помнившего своё детство у портного также плохо, как я себя до того, как мне в башку вдвинули много чего. Из-под рукава моего на внутренней стороне запястья высовывалось стеклянное в серебре полукружье. И стрелка видна – маленькая.

– И, тем не менее, – продолжил я беседу, – я дорожу ими сильнее, чем даже куском метеоритного стекла, которым бреюсь… виноват-т.

Она улыбнулась еле-еле, и у меня морозцем прихватило за воротом, как бедного медведя, когда он видит Переделанных. Впрочем, чего его жалеть? Его жалеть нечего. Да, в точку. Я, не отрываясь, смотрел на её рот, поблёскивающие от влажности губы и эту улыбку с чуть выступающими кончиками клыков. Ничего такого – они у всех выступают чуточек. Просто они у неё были на неизмеримую величину длиннее. Ну, да это пустяк.

– Вот бы посмотреть на этакую редкость.

Я сглотнул и покосился на бутылку вина. Она перехватила взгляд и кивнула, при этом сделав деликатнейший жест отказа. Да я и сам передумал – я понял, что не успею отбить дно у бутылки, а без холодного оружия с заострёнными краями дальнейшая беседа в стиле быстрого переброса репликами будет неполной с моей стороны. Впрочем, я драматизирую, сказал я себе. Но, снова взглянув на неё, понял, что лучше воспользоваться разрешением и хотя бы утолить жажду.

– О… – Шепнул я, и в поисках более комфортной посадки, подвинулся на кровати, схватившись за металлические рога какого-то существа, в порыве фантазии приделанного создателем над изголовьем. – Да мне стыдно, сударыня… видите, как мне стыдно? Чтоб я даме такую пустяковину да показывал?

Заметила она, что я хотел отсесть, чтобы создать дополнительное расстояние между нами?

– А вам не стыдно за рога хвататься? – Со смешком в голосе, но с несмеющимися глазами ответила она. – Вы не пьяны ничуть.

Стало, как водится, тихо, если не считать казавшегося мне страшно громким потрескиванья двух огней.

– Долго же вы ждали под дверью.

Она посмотрела на стёртую огнём свечу.

– Нагореть могло и в трактире.

– Могло.

– Но не нагорело.

– Быть может. – Легко согласилась призрачная моя гостья. – Не погасить ли вашу?

Тут меня откровенно продёрнуло холодом. Я ласково ответил:

– Да ни в коем разе.

– Что так?

– Хочу видеть вас.

– А вы меня, как разглядели, хорошо?

Я начал фразу относительно относительности такой штуки, как время – мол, когда пуля пущена, на неё не нагля…

И тут случилось со мной постыдное – в кои-то веки военный фонтан мой дал осечку, засорился, мерзавец, и я – умолк. Да, на полуслове.

И она поняла меня и не осудила. Впрочем, я всё же попытался расковырять своего журчащего друга, и пустить хоть вялую струйку.

Глядя в дуло осанистого серебряного потёртого пистолета, я то и дело отвлекался на сделанную вокруг отверстия надпись – там надпись была, поверьте – и никак не мог прочитать. Не то, чтобы я не ожидал этого, ожидал, само собой, просто не предполагал, что мне придётся вспомнить некогда приобретённое (и за малоупотреблением почти утраченное) умение читать на языках коренных национальностей ближнего космоса.

– Что же касается пространства. – Непринуждённо забросив в дульце фразу, я и бровью соболиной не трепетнул. – То оно тоже относительно.

Она кивнула гладко причёсанной головой, и слабые блики по золоту отозвались сполохами боли в моём мужественном сердце.

– Конечно, конечно. – Серьёзно подтвердила она. – Сплошь и рядом люди, самые разумные, неправильно оценивают обыкновеннейшие расстояния. Им кажется, к примеру, что ничего не стоит это расстояние покрыть и совершить действие, но вот кунштюк, – она прицокнула нежным язычком совсем не вульгарно – он даже стал виден, пунцовый и острый, – в дело вступает опять-таки время.

– Бывает. – Вяло поддакнул я, то есть помятый офицер, которого прервали, когда он ко сну готовился. Улыбка Джоконды всосалась в полотно, складка от угла рта к носу заменила полукружие смеха, как у бедолаги Тима Талера, столкнувшегося к ночи с её (ночи) прародителем.

И вспомнил офицер сразу многое.

Я вспомнил, как мы, совершив обряд застенчивого знакомства, шествовали по улице, и встретили кошку, сшитую природой из лоскутков – лоскуток серого вместо жилеточки, рыжий треугольник под мышкой, где у солдата даже под душем чешется призрак пистолета, белая невинная пилотка. Моя нынешняя ночная госпожа тогда сказала, указывая на кошку:

– Гений. Вы посмотрите, какова Наследственность.

Вздрогнув от сильного ощущения, теперь я понял, что это она о себе говорила. Человек, будь он лиса, волкодрак или беглый полторашка-милашка, часто говорит о себе – надо только слушать. Слушать! Мало мы слушаем друг дружку, мы ленивы, вот почему мир наш, несомненно, падёт в скорости под напором свежих общительных миров.

И родится новый мировой порядок, о котором так долго говорили нам некрасивые дяденьки из голубых прудов наших домашних Покорных.

Я отвлёкся – под дулом пистолета обычное дело.

– Где же? – Спросила она, и чуточку шевельнула дуло на локте правой руки, а пальчики левой так и не охватили пистолетное брюшко покрепче – видно, хорошо чувствовали себя на старте. – Пожалуйста, дайте мне… и, я клянусь честью, ничего вам не сделаю.

– Честью, говорите? – Откликнулся я. – Вы такая красивая, что у меня голова кругом идёт, и умны вы на редкость, как дракон в кошке… но честью от вас не пахнет… простите. Пахнет приятно…

Я потянул носом.

– Но…

(Заметить прошу, ежли не составит труда – я старался всё это время не попадать в её серые окна. Так как понимал, что на второй раунд борьбы с обитателями её внутреннего мира – разумеется, это не символ – не готов.)

Поскольку я заранее и поступательно рассчитываю свои телесные движения, а бывает, и мыслишки могу чётко направить в нужном направлении, удар почти не застал меня на месте. Она тоже где-то обучилась самодисциплине, а так как и насчёт ума я не преувеличил, то в следующую за моим прыжком секунду или ещё через одну, капля-серебрянка, тяжёлая, как поцелуй, капля выстрела прибила моё левое запястье к полу, а над моими глазами оказались два проклятых серых…

– А… – (Это я сказал.)

И пульсирующих чечевичных зрачков тоже было два, ежли вы следите за ходом моего повествования.

Рассказывает посторонний наблюдатель.

Далеко на юго-востоке крупнейшего из девяти материков третьей от Звезды, седьмой от Врат планеты, на внешней стороне одного из колёс, под галактическим языком на дне Улья, в небольшом, низко расположенном в чаше бывшего вулкана, неторопливом и незлом, мягко катящем бочкообразные, густо синие волны, море, расположен полуостров в форме почти правильного ромба.

Геометрический кунштюк довольно глубоко погружён в тихие, полные рыбой и моллюсками, поблёскивающие даже в безлунные ночи, воды. Северный угол, срезанный по самой серёдке закутанной в потёртый жёлто-зелёный плед горы, опущен в море ниже западного.

На этом кусочке земного теста, выплеснувшегося из формочки, живут мирные люди, принадлежащие к разным народам и расам, но соединённые сходством из-за одинакового образа жизни. Несколько вялые, они не ведут войн, но отпускают своих детей на войны Великих Соседей.