- -
- 100%
- +
Слюна у них вязкая и густая, как след виноградной улитки, и кровь гуще и движется тише, чем у жителей континента. Кровь у них тёмно-красная, почти пурпурная и скоро останавливается, если они ранят себя домашним инструментом или острым крючком лозы на одном из множества виноградников.
Они поклоняются – каждый по принадлежности к роду – разным могуществам и силам, персонифицированным в образах понятных и живых. Особо почитают они небесных учителей, которых хорошо видят с побережья и с плоской глади внутренней степи на своём, низко просевшем под некогда прошедшей небесной конницей, небе. В их честь они называют свои лавки, и даже парикмейстерская посвящена Вечерней Звезде. С течением времени они почему-то очень полюбили почти неприметного на небе посланца богов, которого, по своей простительной наивности, окрестили покровителем торговли и воровства. К торговле они питают особую склонность – даже страсть, если бы это слово было применимо к их тихой натуре.
Великий Трисмегист, соединяющий миры во всех домах и временах, никогда не сердился на них за это.
Верят они и в Первопричину всего существующего.
Слышали они, кстати, историю про Кого-то с Берега Озера, который хотел переменить всё к лучшему. Но знают эту историю как-то обрывочно, и плохо представляют, каков был тот незнакомец и чего, собственно, хотел.
Имеются и поклонники различных философских течений. Они слегка назойливы и по праздникам стучатся в дома, чтобы выведать, что хозяевам известно об истинной мудрости. Как нарочно, это всё сплошь бесцеремонные женщины или мужчины, с папкой-портфельчиком подмышкой, а жители полуострова превыше всего ценят гармонию и прелесть творения – будь то женщина, мужчина или кисть винограда.
Сами они не способны создавать произведения искусства – если не считать винограда, разумеется, который у них красив, как ёлочные игрушки.
Так получилось, что среди них не родился ещё ни поэт, ни скульптор, ни музыкант, способный соперничать с товарищами по цеху из Большого Мира.
Может быть, летний зной, никогда не превышающий нужной температуры, и зимние дожди, когда небо обволакивают творожные пухлые тучи, препятствуют образованию внутреннего огня – во всяком случае, той силы, которая способна породить вдохновение, безумие и насилие. Если бы здесь появился кто-то вроде Незнакомца с Берега Озера, его бы не преследовали…
С их точки зрения, насилие – бессмысленно, а они прагматики.
К предательству, впрочем, способны, но без оттенка величия, так – по мелочи.
Море в глубине тоже обленивело, загустело и превратилось в нечто вроде супа-рассольника. (Это такое кушанье, которое никто ни в одной семье не желает подъедать и остаток, обвиняя друг дружку в расточительстве, выплёскивают тишком в городскую бухточку для весёлых и жадных морских птиц.)
В коллективной памяти жителей славной пенинсулы упорно держится старая история о том, что на дне моря хранится абсолютное оружие, спрятанное или оброненное в пучину во времена великих битв, происходивших по неизвестным причинам и неизвестно чем закончившихся. Это вселяет в их души необъяснимую гордость и спокойную уверенность в себе, хотя они и не ищут это оружие, и посланников с материка не поощряют к этому – правда, и не препятствуют.
Это, скорее, и не в их власти. Ломоть питательной почвы, пропитанный сладчайшим соком, вечно является частью более крупного земного пирога, то того, то сего в разные времена. Он так часто переходил из рук в руки с разным даже количеством пальцев, что бедняги никогда толком не могут вспомнить, какому официальному идолу им следует умиляться и какие сакральные песни в текущий период петь не возбраняется. Ошибаться не рекомендуется, это чревато некоторыми неприятностями, вроде… ну, не будем сейчас об этом, это как бы и ни к месту.
Сей, издающий аромат забродившего винограда, шматочек планетной плоти почти в точности повторяет форму главной ячейки Улья – о чём они не знают, но зато знают об этом в небе, ибо немногие земли могут похвалиться сходством в такой степени. Перевозчик и Письмоводитель особенно внимательны к ним именно благодаря этому.
Они любят покупать статуи и картины у чужих художников и украшают ими свои сады, внутренние дворы, виноградники, улицы и побережье.
Также любят ковры с вышивкою на различные темы и непременно с полудюжины этих произведений разложены в каком-нибудь приятнейшем городке на магистральной улице, что ведёт резко кверху от развилки, где около полумиллиарда ярролет назад, если считать от Крестовины, шёл ожесточённый бой за свободу Двух Вселенных и находился штаб Великой Армии.
Теперь здесь магазинчик, где торгуют то сандалиями и цветными платьями, то гигантскими капустными и ужасными свиными головами из резины для украшения старинных праздников в память о временах, когда царило варварство во вкусах.
Есть у них устойчивый культ, которому они верны, сколько себя помнят. Культ состоит из двух составляющих. Это – лестница и кошка.
Разнообразные лестницы: каменные, винтовые, зигзагом, крылечки, каскады, буржуйские и бюджетные, узкие для влюблённых и широкие для колясок с младенцами, усиленные песочком для высоких и толстых, детские на лепестковую ступню трёхлетки, пологие для приезжих и взлетающие почти отвесно вверх для местных, экономящих время. И – кошки, мелкие кошки домашних пород – баловни и дети улиц, матёрые худые самцы и миловидные охотницы, интриганы и дикари, с шерстью шёлковой, бархатной, ёжиком, локонами, с количеством расцветок, которое мог бы рассчитать только Покорный… и крупные дикие кошки. Да, и такие здесь имеются.
Чем связаны между собой составляющие культа – неясно, да полуостровитяне и не задаются таким вопросом. Правда, кошки часто сидят на лестницах…
Лестницы они строят повсюду – возможно, в этом отчасти вина рельефа – они шутят, что у них нет «дальше и ближе», только «ниже и выше», а мелких кошек приветствуют безвозмездными подношениями и позволяют им жить при лавках и городских учреждениях совершенно свободно. Львов, тигров и иных они поселяют за Оградой во внутренней степи, но за муниципальный счёт не кормят. Любят и других животных, склонны к воздержанию от мясной кровавой пищи, особенно в летние месяцы.
Что же касается экономики, то она вся основана на гостиничном постоялом деле. В тёплый сезон, длящийся семь месяцев, население полуострова увеличивается так же всемеро, и тогда случаются беспорядки, очень-очень редко – убийства, ответственность за которые следует возложить на привнесённый гостями побережья огонь иных материков.
Сами себя считают коренным населением. На срезанном седле северных гор высятся останки древнего храма странной формы, на фоне неба в любое светлое время суток читаются башенки, крылья, колёса, а основание храма покоится на чём-то вроде львиных когтистых лап. Всё это указывает на то, что жители – потомки переселенцев издалека, но они отвергают это и не позволяют изучать храм пришлым умникам и сами не изучают.
Население растёт медленно, и, как правило, естественным, самым приятным, образом. Живут долго. Цвет кожи летом тёмный, зимой значительно светлее. Радужки глаз у людей разных этносов схожи – всевозможных по степени глубины оттенков зелёного цвета. Поэтому ли они любят с детства историю про Изумрудный город – мне пока непонятно, но любят, и самой первой читают малышам, ещё не овладевшим их сложной, непохожей на материковую, азбукой. Верхние клыки, несмотря на склонность к вегетарианству, хорошо развиты. К полноте совсем не склонны, несмотря на то, что очень любят покушать. Походка всегда такая, будто они только что насытились – плечи развёрнуты, взгляд мечтательный. Готовят они еду тщательно и даже волнуются при этом. В пище никогда не встретишь ни волоска, ибо это пугающая примета, но что она предвещает – они забыли.
Свои волосы они часто красят и перекрашивают, и об истинном цвете их густых шевелюр, бород и усов (в двух последних случаях речь, конечно, о существах мужского рода) догадаться трудно.
Перешеек, соединяющий полуостров с материком, заграждён необыкновенно изящною кованой решёткой вышиной до первой звезды, где кончики пришвартованы к Неподвижным Камням из астероидного кольца.
В воде по бокам перешейка по всей длине дежурят морские офицеры, следящие за приезжающими и отъезжающими. Дрессированные небольшие акулы содержатся по обе стороны шоссе, по которому движется летом поток старинных машин (в новых сюда не допускают). В воде загадочно поблёскивают акульи цепи.
Конные разъезды охраняют степь и ручные фонари с волновой начинкой, высоко поднимаемые всадниками, сигналящими друг другу, побуждают львов выть и рычать по ночам. Львы подходят к Ограде и смотрят на всадников жёлтыми глазами. Все животные уже много поколений рождаются здесь, в Степи. По традиции, львят кладут на колени к человеку, чтобы они пропитались запахом приёмного родителя. Этот человек, смотритель степи, рождён в тот месяц, когда Ярра вплывает в размашистое весеннее созвездие. Тем не менее, настоящие львы полны смутных сомнений и до конца не могут определиться, как нужно вести себя со всеми остальными людьми.
Из летописи тьмы.
…ну, так вот, я передал вам эту рукопись. Я передал её неохотно, так как она плохо написана – во всяком случае, первая часть. Вернее, она оставила у меня самого неприятное ощущение. Мне трудно поверить, что я – её автор. Очевидно, как уже было мною сказано, из-за того, что первая часть почти не отделана. В сущности, это собранные разрозненные материалы по проблеме.
Связать отдельные факты…
– сообщения из Внемира
– из газетёнок, тех местных, дешёвых, где колонка новостей движется до ужаса медленно, а набранная жирным комик-сансом передовица местного графомана так и торчит на одном месте
– поспешные записи разговоров, услышанных кем-то и когда-то
– сделанные на слух или по памяти копии перехваченных сообщений из древней сотовой сети
– конспекты научных монографий за последние две тысячи ярролет, авторы которых не подозревали, что сделали ценные наблюдения, так как думали и говорили совсем о другом
– собственные выводы, записанные так кратко, что трудно вспомнить ход мысли
…связать непросто для того, кто уже разбирается в проблеме… и невозможно для того, кто знает о ней совсем немного – из официальных колонок в таких вот газетах.
Но у меня не было времени обработать факты, вы знаете почему. (Тут я должен добавить – ). негромкий смех
Будет ли нескромностью заявить, что рукопись привлекла бы внимание читателей и критиков, если бы могла попасть на свободу? Я шучу – даже гипотетическая возможность такого поворота мною не учитывается. Это противоречит реальности, созданной такими умными ребятами, как вы.
Рукопись останется у вас, и вы будете её читателями и критиками.
Но если… о! если – человеку в моём положении простительны любые состояния психики, и у меня даже появилась впервые в жизни оплаченная государством роскошь предаться мечтам – и если, (вы смеётесь? нет? ну, спасибо) – если, повторю в третий и последний раз, история проблемы, изложенная мною с учётом мнений сотен заинтересованных в правде лиц, прорвётся когда-нибудь туда
– в утренние лучи нашего прекрасного Ярры
– и настоящие немеханические синицы будут болтать о своих многочисленных делишках
– и грубые собаки подерутся морозным утром
– кошки же будут сидеть по трое на лестницах и мысленно обмениваться мнениями по поводу нового магазинчика
– а стая толстых голубей с треском взлетит и кого-то ударит в лоб крылом – многие оценят то, КАК рассказана мною эта история, несмотря на то, что первая часть, конечно, никуда не годится.
Впрочем, вторая часть (о восьми стихиях) гораздо лучше, а третья (про наследника и наследство) и вовсе понятна насквозь – работа была завершена мною, когда будущее (моё и проблемы) уже не составляло секрета. Пришло успокоение, лоб перестал гореть, а руки леденеть от страха. Страха больше нет.
Меня не пугает осуждение. Да, что там – безразличен мне сделался даже сарказм. А что уж хуже этого озлобленного бастарда иронии. Поэтому я оставляю первую часть в живых. Она дорога мне, так как сопровождала мою эволюцию, и не в последнюю очередь важно то, что я сам видел многие события, хотя освещение здесь, конечно, оставляет желать лучшего.
(Из показаний з/к #*#, данных им по его собственному желанию ранним утром (7.30 а. м.) в одно из последних чисел декабря (очевидно, 20) в 37 037 году от Высадки, в таком-то от Начала Миссии, в таком-то от Сотворения Новомира, в тринадцати миллиардный семи ста миллионный от появления времени.)
Показания были оформлены, как следует из сопроводительной записки (утрачена), в качестве приложения к обширному тексту.
Текст уместился на, примерно, сотне листов пергамента или в пересчёте – на стандартной пачке очень плохой канцелярской бумаги, какой пользовались в конторах семидесятых годов предпоследнего века Старомира (так называемый, Мир на Монете, неучтённый эксперимент). Текст существует в одном экземпляре в частной коллекции Его Блаженства, хотя, возможно, значительный фрагмент или скопированные в сжатом виде отдельные главы – находятся на Плантации или, что менее возможно, в силу хорошо продуманного контроля – на Фактории. Насчёт контроля… это был комплимент, ребята.
Из книжечки Флоры.
Каждые семь поколений в каждой семье рождается кунштюк, Семёрка, копия своих предшественников, коих согласно летописи Балкона, довольно много. К счастью для полиции и родных, архивные свидетельства за семь лет приходят в полное убожество, ведь даже такую важную штуку, как накладные, хранят всего три года, а фамильные портреты… те и вовсе безопасны – тот же человек в другом платье другой человек. Устные предания сбивают с толку… Да и кто из родовитых или безродных сможет достоверно описать своего семь раз прадедушку или – убеждены в её высокой нравственности – семь раз прабабушку. Вот оттого-то никому из нас не приходилось столкнуться лицом к лицу с живым зеркалом и убедиться в своём сокрушающем обаянии. Да это и хорошо, разве нет?
Сане Бобровой не повезло. Она узнала, лапочка. И, видите ли, дело не в обаянии.
Из дневника, хранившегося в военно-полевой сумке.
Так-с, так, прочтём вот этот текст. Вот она – рукопись. На двух листах превосходной, как сколок слонового бивня, бумаги. Листы сохранялись неаккуратно. Вот даже, стыдуха-то, какое-то пятнышко. Животный жир от съеденной пищи, капля духов, слёзная жидкость – можно бы и определить, но я не буду. Не имею времени. Края листов обтрёпаны, но надрывов нету – бумага, как я сказал, приличная. Такой пользовались в последние годы Старомира, для того, чтобы копировать Доказательство Личности о принадлежности к Сословию Рабов, или, как сумели определить с разночтениями археолингвисты – ксиву, гренку, отпечаток.
Наверху два прокола – хотелось бы мне добраться до других листов, с которыми были сшиты эти. Исписаны оба с одной стороны. С отступом. Культура текста соблюдена, хотя составитель торопился. Торопился, а всё же переписывал, причём, свои же собственные заметки.
Вот разлетелся хвост отсутствующего абзаца – так, финтифлюшка. Черновик лежал на чистых листах, писавший задевал их пером, а потом перебелил на них свои же расчеты.
Ну, мои хорошие…
Кузьма Ильич Увалов.
Прародитель из расы «Слон/Свинья/Черепаха».
Инструмент в городском оркестре – рояль.
(Превосходно берёт высокие ноты).
Огромный, с рыжими бровями.
Роль в городе – сеть универсальных магазинов, большие деньги, большой вес в общественном мнении.
55 лет по о.с.
Грех – чревоугодие.
Проруха – закупка дряни у недостойных поставщиков.
Телесная особенность – плечи. Очень они у него мощные.
Пётр Набычко, прозвище за глаза «Булыга».
Прародитель – «Бык/ Носорог».
Инструмент – барабан.
Слегка с виду бандит, но с оттенком благородства. Вот в чём оно заключается, сразу не поймёшь. Он – вроде как оживший револьвер, такой же ладный и драматичный, в своих дешёвых и аккуратных костюмах, сидящих на небольшой, сбитой, как тяжёлая звезда, спортивной фигуре.
45 по о.с.
Роль в городе – строительство, подрядчик, прораб.
Грех – гнев.
Проруха – отдаёт материалы налево, активно способствуя строительству Мандалы и вообще готов жертвовать многим ради высадки первопредков. Хотя по своему материалистическому мировоззрению верит в явление плоховато, скорее – умозрительно.
Телесная особенность – скулы, строен, вспыльчив, хорошо дерётся (если понадобится).
Тиберий Янович Сухих.
Прародитель – «Акула».
Инструмент – виолончель.
С поджатыми губами, долговяз. Слова тратит почти как деньги, которые вообще не тратит. Посмотришь, подумаешь: вот плохой чиновник, который в момент испытаний оказывается лучшим другом.
50 лет.
Роль в городе – нотариус, прокат водных мотоциклов, в последний сезон увлёкся катамаранами (пятьсот в час, гарантия безопасности и вежливости, прелюбодеям – отказ).
Грех – холодность, гордыня.
Проруха – сдаёт мотоциклы выпившим, берёт безопасные взятки под соусом пари и спортивных ставок, оформляет документы таким господам, которым вовсе бы не следовало иметь документов.
Телесная особенность – рот. Он у него вроде прорези в почтовом ящике, и так же ничего не обещает. Кроме того – злоупотребляет некоторыми деталями одежды. Например, носит пиджаки с подплечниками, что придаёт специфический очерк его, в общем-то, недурной фигуре. Эта старомодность отчётливо фальшива, ибо на деле человек он стопроцентно современный.
Покорный у него всегда новейший, наипоследней модели, а врушка таков, что Роберт, увидев как-то раз, что механическое существо оставлено хозяином на уголке стола (редчайший случай) и решив нечаянно сунуться в раздел Вызовы, запутался и врушка завизжал у него в руках. Пришлось извиняться и наспех фантазировать перед Тиберием Яновичем, до того поджавшим губы, что и почтовый ящик уже не вспоминался. Мерзкая машинка перебила бедного Роберта и обвинила… но Сухих внезапно смилостивился и заткнул маленького доносителя. С тех пор редактор легонько вздрагивает, едва увидит, как нагрудный карман нотариуса начинает пульсировать. И поделом. Нечего чужих врушек подбирать.
Номер шесть, он же…
Ну что ж, это пропустим. Тем паче, что срамное пятнышко именно здесь поместилось, размочив бумагу и превратив буквы в диковинные пиктограммы.
Роберт Шеев.
Раса – прародитель «Лебедь/Дракон».
Инструмент – арфа.
Отлично водит вертолёт, дурно – машину.
Брюнет с эспаньолкой, злопамятный и мрачный.
Роль в городе – газета, лизун.
Сороковник парню, но выглядит свежее.
Грех – лесть, продажность.
Проруха – злоупотребляет заказным творчеством, в том числе, отзывами на спектакли, книги и матчи, всё пошиба местного.
Забавная слабость – неистово верит, в отличие от Петюши, в скорую высадку первопредков (хотя деньги на Мандалу даёт неохотно), даже во сне видит летящих драконов.
Телесная особенность – локти, суетится, как курочка. Пытается занять всё место в комнате, расхаживая и присаживаясь в неожиданных местах (край стола, например, или ручка кресла – завизированные тысячелетиями культуры посадочные места для красавицы-секретарши – не могут мнить себя в безопасности даже во время важных встреч и даже очень важных встреч, что бесит остальных посвящённых).
Перекидывает ногу на ногу, громко пересказывает мультфильмы.
Оч-чень красив и, как сказано, свеж, моложав. При знакомстве производит благоприятнейшее впечатление, но впоследствии, как признавались некоторые, хочется его прирезать.
Евгений Титович Витой.
Прародитель – «Змей».
Инструмент – свирель.
Шалопай, высокий, сложён астенически. Не зная, сразу не решишь – плут Евгений Титович, который нагреет вас на самом дорогом или профессор этики, читающий лекции даже без конспектов.
55 годков.
Роль в городе – аптека и оптика. Два этих магазинчика держит он на улочке, уводящей вон из города на северо-восток мимо полиции, мясной лавки и какого-то неизвестного мне особняка с огромной задумчивой собакой на ступенях крыльца и резной решёткой на двустворчатой двери.
Грех – многознание, мудрствование, пьянство (перманентное и воодушевлённое).
Проруха – подсыпает кой-чего для Общего Дела в своё фирменное общегородское Успокоительное.
Телесная особенность – прекрасный танцор, ноги – прелесть…
Словом, составлено грамотно, корректно. Довольно разумная картотека. Правда, неполная, это понятно. Хорошо было бы также объяснить слово «проруха», повторённое пять раз. Цифры и сокращение о.с. – конечно, возраст по обычному счёту. А то ещё есть другой счёт.
– Какой? – Спросил Кузьма Ильич.
Собеседник вкусно показал зубы. Это улыбка, догадался Кузьма Ильич, и принахмурился.
– Как дамы в городе говорят. – Объяснил парень с повадками гиеновой собаки. – Радио ОБС. Одна дама сказала.
– Дама, значит.
Кузьма Ильич стал ужасно грозен и молвил:
– Откуда она знает про другой счёт?
– Да ведь дама-то и не знает.
«Эдин это…»
Это слово и было нечаянно написано составителем картотеки на основном листе, пока работал он над черновиком.
Потом было оно перечёркнуто и добавлено уже на другом листе – Эдин, лагерь первый, Один, Единица, одиночка.
Лагерь Единица был ужасен. Клетки и вольеры. Протянутые сквозь прутья многообразные руки. Прутья обыкновенные железные. Жирные от смазки.
Поверьте мне, я вовсе не для того рассказываю, чтобы внушить вам омерзение, вызвать вполне понятную брезгливость. У меня брезгливости-то нет, у меня жалость.
Вот что писал автор картотеки:
«… …. ……. ….. …. …… …… … … …. ……»
/Цитата утрачена/.
– Вы оторвали головы фигуркам в газете, которую вам дали для технических нужд. Почему?
– Полагаю, ваш психолог немало заработает, когда напишет вам на эту тему маленькое исследование.
– Вы намекаете на извращение чувств, которое психологи везде видят?
– А вы?
– Мы думаем, что у вас повышенное уважение к человеческому лицу.
– Ну, это же хорошо?
– Вы разрезаете тюбик с пастой для зубов, чтобы использовать по возможности весь материал?
– Да. Хотя она закончилась несколько лет назад, так что вам придётся поверить мне на слово.
– Вы гадаете по случайным разговорам прохожих?*
– О да.
– Когда вам предстоит важное новое дело, вы красиво одеваетесь и приводите себя в наилучшее физическое состояние?
– Конечно. Только вам следует поработать с лингвистом. Тут следовало употребить другое грамматическое время. Впрочем, и эта роба довольно симпатичная. …Вы не ответили, хорошо ли, что у меня повышенное уважение к человеческому лицу?
– Вы заметили?
– Смотря, что считать лицом и кого – человеком.
(Допрос был прерван, так как лицо, его проводившее, удалилось, раздражённо дёргая хвостом).
*Вопрос вычеркнут, но прочесть удалось.
Разговор возле ограды.
Протяжённая территория в центральной части полуострова, предназначенная для диких животных, огорожена, и сама ограда примечательна. По всему периметру степи двоятся парные скульптуры скрученных дюжих змей, рельефных, как мускулистые руки. Каждая пара обвивает могучую колонну, будто из земли проросло древо, укоренённое столь глубоко, что сама мысль не смеет последовать за его корнями.
Головы змей, благородных очертаний и с легковую машину каждая, в ту ночь соприкасались по-лебяжьи. Степные тени увлечённо играли в пустых глазах статуй и наполняли призраком дыхания раздутые ноздри. Ещё одна особенность могла бы остановить взгляд наблюдателя.
Змея слева в каждой паре выглядела мрачной, правая, с приоткрытой и приподнятой на углах пастью, несомненно, посмеивалась.
Степь была необъяснимо темна под тремя лунами, взошедшими разом. Вот они – с пивной котёл, почти правильной формы оранжевая Фата над невидимым океаном на востоке, маленький треугольный обломок – младшая Леля – в этот час она издавна занимала место над зубцами южного леса, и покачивающееся бледное лицо с голубыми глазами и губами по имени Мен.
Голубоглазая всегда помещалась над степью и настойчиво двигалась над полуостровом, снижая полёт. На прохожих бюргеров она производила сильное впечатление. Им начинало мерещиться, что она намеревается упасть на улицу именно их тишайшего городка. Конечно, это оптический кунштюк – Мен всегда катилась в прорытом небесном тоннеле к тяжёлым низким горам, похожим на спящих слонов. Выпасть шансов у неё нет, хотя лузы не заросли, а ближе к Шву имелось слабое место. Если бы Мен подтолкнули, она бы скривила траекторию к северной лузе, а тогда и весь тоннель раскачало бы, как неустойчивый, плохо закреплённый жёлоб.
Решётки львиного парка ярко блестели, и только иногда легко пролетающее над степью чужое облако стирало тенью смеющийся лик змеи или целую пару этих занятных любовников. В эти минуты решётка растворялась в черноте.