Снежная литургия

Он шел дальше по тропе, к темнеющей впереди воде, но ее образ – застывший, с пустым термосом в руках – плыл рядом, неотступный, как отражение в воде.

«Она так же одинока? – пронеслось в его выжженном сознании. – Нет, не так. Она – само одиночество. Такое же абсолютное, как мое».

Мысли текли медленно, лишенные пафоса, просто констатируя факты, как врач, описывающий симптомы безнадежного больного.

Или она призрак этого леса? Возможно. Явь и сон смешались в этой белой мгле. Может, она – дух этих мест, являющийся тем, кто пришел сюда в свой последний час. Чтобы проводить. Или чтобы просто засвидетельствовать. Ее пустой термос был таким же символом, как и его опустошенная душа – сосуд, из которого выпито все, до капли.

Может, она тоже пришла сюда для своего последнего дня?

Эта мысль не вызвала ни солидарности, ни ужаса. Лишь странное, почти математическое чувство завершенности. Да, конечно. Иначе что ей тут делать? Они были двумя пассажирами на одной станции, ждущими одного и того же поезда. Их молчаливый диалог был проверкой билетов.

Он не чувствовал внезапной жажды жизни. Не возникло порыва вернуться, заговорить, предложить помощь. Нелепость этой идеи была очевидна. Какая помощь? От одной пустоты – другой?

Но он чувствовал соединение. Не эмоциональное, не сердечное. А физическое, почти гравитационное. Два одиноких тела, две частицы в огромном белом мире, чьи траектории на мгновение пересеклись. И в этой точке пересечения возникла не надежда, а странная, безмолвная ясность. Его одиночество перестало быть уникальной трагедией. Оно стало фактом мироздания, таким же фундаментальным, как падающий снег. Он был не один в своем одиночестве. И в этом был некий горький, безрадостный покой.

Он дошел до края обрыва. Внизу текла река – черная, живая, еще не скованная льдом. Ее течение было единственным движением в этом застывшем мире. Он стоял и смотрел, как снежинки падают на темную воду и мгновенно исчезают, не оставляя следа.

Так же и он. Так же и она. Два одиноких следа на белой тропе, которые вот-вот сровняет все тот же белый, безразличный, бесконечно прекрасный снег.

Он обернулся. Она все еще стояла на тропе, не двигаясь, превращаясь в белое изваяние в обрамлении черных стволов. Он постоял, глядя, как снежинки касаются ее темных волос и тают, будто ее скорбь была единственным теплым местом во всей вселенной.

План был ясен и прост, как лед. Шаг вперед – и тяжесть, державшая его у земли все эти годы, наконец-то отпустит. Но в этом тихом угасании дня, в этой мимолетной встрече, не было ответа. Не было ни «да», ни «нет». Не было призыва ни к жизни, ни к смерти.

Была только белизна. Всепоглощающая, безразличная и совершенная в своей полноте. Она поглощала и его, и ее, и их следы на тропе, и далекие огни города, и саму реку, что все так же темнела внизу, – все стиралось, растворялось, возвращалось в великое единое целое. В изначальную тишину, что была до первого вздоха.

И в этом всеобщем, медленном растворении вдруг оказалось место не для конца, а именно для этой тишины. Без мысленной, без оценочной, бесконечно глубокой.

Небытие подождет, – промелькнуло в нем со странным спокойствием. Оно никуда не денется.

А снег все падал.

Акт II. Урок

Снег не утихал ни на день. Он шёл теперь всегда, становясь фоном существования, как для предыдущих поколений был фоном дневной свет или шум города. Он заносил нижние этажи домов, сглаживал контуры разбитой детской площадки у подъезда, медленно и методично возвращал мир в состояние доледниковой, нетронутой белизны.

Школа стояла на отшибе, у самой границы, где городские пятиэтажки с провалившимися крышами сдавались в плен сосновому лесу. Старое кирпичное здание, почерневшее от времени и влаги, казалось, вросло в землю. Его окна были темными глазницами, и лишь в нескольких, на втором этаже, теплился тусклый, желтый свет – упрямый и одинокий, как угольки в остывающей печке.

Внутри пахло старыми книгами, воском для паркета и слабым, едва уловимым запахом дыма от печки-буржуйки, стоявшей в углу коридора. В классе Зинаиды было холодно, дети сидели в пальто и куртках. Их было пятеро. Разного возраста. Девочка лет шести, усердно выводящая карандашом закорючки в прописи. Два мальчика-погодка, лет восьми, тихо перешептывающиеся над разобранным механизмом от старого будильника. И еще один, постарше, лет десяти, просто смотревший в окно на падающий снег.

Зинаида была пожилой, спокойной женщиной. Ее движения были размеренными и точными. Голос – ровным и тихим, будто она берегла звук, как и тепло. Она не пыталась их развеселить или обнадежить. Она просто учила. Сегодня они проходили дроби. На потертой грифельной доске она мелом нарисовала яблоко, и разделила его на части.

– Целое мы принимаем за единицу, – говорила она, и её дыхание вырывалось легким парком. – Половина – это одна вторая. Четверть – одна четвертая.

Дети смотрели на неё серьезными, взрослыми глазами. В них не было ужаса перед надвигающимся концом. Не было и детской беззаботности. Была лишь глубокая, почти животная покорность. Этот мир – с вечным снегом, тишиной и угасанием – был единственным, который они знали. Школа и уроки Зинаиды были такой же частью их пейзажа, как заснеженные ели за окном. Единственным местом, где хаос обретал хоть какую-то форму – форму цифр, букв, логических последовательностей.