Посвящается моим родителям –
маме Галине Алексеевне Дьяковой
и папе Олегу Сергеевичу Гребенщикову, с любовью и бесконечной и запоздалой благодарностью за все то, что они
для меня сделали.
© Дарья Олеговна Гребенщикова, 2025
ISBN 978-5-0067-3190-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
⠀
Все персонажи являются вымышленными и любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно.
Яша Измайлов
Глава 1
Яша Измайлов жил с семьей на Татарской улице, в Москве. Счастливое детство в Замоскворечье – а каким оно еще могло быть? Старославянская вязь переулков, стремительный бег – до Озерковской набережной, стояние на Зверевом мосту, все то, прежнее, исчезнувшее, безжалостно поглощенное новой, равнодушной к жизни горожан и истории Москвой, было для Яшеньки драгоценностью. Сложная коммунальная какофония сменялась стройностью лада мальчишечьего братства, где значимым было одно – честность, яростная отвага и умение делить принадлежащее тебе—на всех. Яшенька как-то пропустил бури, происходившие в семье, и даже не заметил, что папа его, и так существующий в вечных разъездах по командировкам, и вовсе перестал появляться дома, и обманчивая тишина, жившая за шкафом, которым была перегорожена большая комната Измайловых, стала – честной тишиной, и мама Яшеньки стала называться противным словом «разведенка». Бабушка плакала, мама делала вид, что ничего не произошло, и напевала приторно бодро, наворачивая волосы на папильотки. Если бы все ограничилось исчезновением отца, Яшенька компенсировал бы эту потерю – Москва, с видом карточного шулера, извлекала из карманов все новые козыри, тут были и кинотеатры с заграничными фильмами, и великолепные, прохладные залы Пушкинского музея, и кружок живописи в Доме Пионеров – а там везде – были и девочки, то в белых фартучках и с капроновыми бантами, то в лыжных костюмчиках с перепачканными глиной пальчиками, то нарядные, как бабочки – на школьных вечерах. Но отец, унеся с собой тайну обманчивой тишины, посмел еще, и разрушить Яшино Замоскворечье, и ухитрился разменять две их комнатки (раздельный выход в коридор) – на комнату себе и квартирку в чистом поле, как сказала бабушка – в Новых Черемушках. В Черемушках было страшно. Некрасивые коробки стояли среди груд строительного мусора, и ветер поднимал пыль, и нес её всё дальше, на юг. Не было Москвы-реки в павлиньих разводах бензиновых пятен, не было пряничного домика Бахрушинского музея, акаций с кривоватыми стручками, афиш театра Образцова и горячего и будоражащего запаха шоколада от фабрики Рот-Фронт. С балкона пятого этажа была видна кромка леса, шпиль МГУ, озаряемый салютами, и трансформаторная будка с леденцовыми зелеными стеклами. Яша томился, боялся выйти на двор, где царили чужие дети – в пятиэтажки расселяли деревни, буквально, по подъездам, и один подъезд шел биться с другим, как улица на улицу. Круглый очкарик Яша был обречен – на одиночество.
Что может быть лучше одиночества? Отказ от шумного, вольного бега в «казаках-разбойниках», отказ от упругого резинового мяча, летящего на тебя в «штандере», отказ от дымовушки, сделанной из обломка маминой мыльницы – дает главное. Сосредоточение в себе, бесконечное пространство для фантазии, и, главное – время! для постижения чужого опыта и накопления своего. Пусть и книжного, зато проверенного. И, еще – поле для творчества. Как выразить себя, если ты бит в школе портфелем и мешком для сменки? Как? Если на физкультуре весь класс ржет, когда ты висишь на перекладине, боясь посмотреть вниз? Если даже некрасивые девочки отказываются сидеть с тобой за одной партой? Ну, что же остается? Литература! Первые неловкие попытки написать своих «Трех мушкетеров», в которых даже наивная бабушка угадает – в Д’Артаньяне – тебя, а в Миледи классную учительницу, а в Констанции одноклассницу Вику, с фиалковыми глазами и пальцами, перемазанными шоколадом. Остается живопись, наивные штудии с натюрмортами, портреты соседской кошки, в которой, опять же, угадывается Вика с ее фиалковыми глазами? Это потом ты научишься чирикать комиксы шариковой ручкой, и одноклассники будут совать тебе свои тетрадки на переменках – а мне, а мне? А девочки, краснея, будут просить нарисовать стенгазету к 8 марта. Яша же избрал иной путь, пробежав по всем возможным способам самовыражения – поиграл на фортепиано, побренчал на балалайке, вывел старательным альтом «В юном месяце апреле», сыграл Городничего в «Ревизоре» и даже прочел стих «Левый марш» под сочувствующие аплодисменты класса. Всё это было – не то, и требовало жизни в обществе. Поэтому Яша Измайлов начал лепить. Из пластилина. Пластилин стоил дешево, брусочки тусклых цветов пачкали руки, стол, и, падая, прилипали к полу и к подошвам обуви, но в собственном, отгороженном тем же шкафом уголке, под лампой, плавящей пластилин, сидел Яша, и лепил – кирпичи. Кирпичи получались такие, как надо. Прямоугольные. В масштабе 1:20, то есть 1 см 25 мм на 6 мм. Кирпичи были разного цвета, но абсолютно одинаковые, и в лепке Яша проявлял дьявольское упорство. Выпрашивая у бабушки пергаментную промасленную бумагу от маргарина, Яша прослаивал кирпичи, чтобы они не слипались, и – лепил. Ровняя их металлической линейкой, протертой смоченной в керосине тряпицей. Мама, он сумасшедший, – тихо говорила Ада, – ты посмотри? У нас всё в этих кирпичах. Я боюсь выйти на балкон. Мама, ему нужен психиатр! Психиатр нужен тебе, – бабушка варила из кефира диетический творог, – ты трешь спину о чужие простыни, вместо того, чтобы водить сына в Третьяковскую галерею! Я бы тоже на его месте лепила кирпичи. Кстати, у нас кончился пластилин, может быть твой очередной…
«Очередной» как-то был представлен бабушке и сыну. Ради этого всю неделю тёрли щётками паркет, и натирали его светлым «эдельваксом», после чего Яша, стоя на коленках, полировал пол до стеклянного блеска. Раздвинутый до овала круглый стол благодарно принял на себя дефицитную еду, от тресковой печени до маринованных венгерских огурчиков, и мужчина, готовый угодить в капкан семейной жизни, благосклонно взирал на дымящуюся загорелую курицу и крошечные тарталетки с золотистыми шпротами, проткнутыми пластмассовыми шпажками – подарок Аде из Эстонии. Гостя приятно удивила даже теснота, а уж россыпь майсенского фарфора в буфете, бледные пейзажи на стенах, вышитые бабушкой наволочки и каретные часы вовсе привели его в состояние тихого блаженства. Правда, Яшины кирпичи, сложенные аккуратными параллелепипедами, его смутили.
– Никак, в Гауди метишь? – спросил Андрей Захарович, прикуривая от любезно поднесенной Адой к сигарете спички.
– А Гауди, это что? – Яша потер переносицу под очками.
– Сыр, – уверенно сказала бабушка.
Андрей Захарович в мужья не прошел, но остался дружен с Яшей, и привел его в Музей архитектуры имени Щусева. Вечером этого же дня Яша понял, зачем он лепил кирпичи. Еле высидев положенные школьные часы, Яша, срывая на ходу алый галстук с обмахрившимися краями, расстегивал пуговки рубашки, спеша переодеться в «домашнее». Куриный суп был проглочен наспех, а азу, смешавшись с дефицитной гречкой, застыло под некрасивой пленкой. Шмыгая носом, Яша – творил. Первый дом был выстроен Яшей в стиле классицизма. Но, лишенный окон, портика, колонн, и, собственно, всего остального – представлял собой всего лишь неоконченный строительный объект. Яша испытал жесточайшее разочарование. Примерно такое же по силе, как переезд из Замоскворечья в хрущобы Черемушек. Вроде бы – и там, и там, кирпич, как основа, и тот же параллелепипед, но! Именно, что «но» – в этом «но» и заключилась вся таинственная мудрость Архитектуры. Яша занес кулак над идеально сложенной коробкой с пустыми глазницами окон, но …смять свое детище он не смог. Ну, Яшенька, – сказала бабушка, здесь есть, над чем поработать! И в ход пошло – все. Картонные коробки от обуви, баночки из-под монпансье, палочки от флажков, пуговицы, даже крышечка от тюбика с зубной пастой – все шло в дело. Почему-то первым Яшенька воссоздал по фотографии из альбома дом генерала Борщова в Костроме, и остановился. Пластилиновый дом был грузен, неказист и потерял всю легкость и стройность классицизма. К тому же разноцветные кирпичи чрезвычайно портили дело и придавали зданию какой-то печальный и нищенский вид. Яшенька хотел смять дом с той же яростью, с какой нервный литератор сжигает свое неудачное детище, но… Дом Борщова бабушка успела спрятать на балконе, и он там долго стоял, плавясь на солнце и источая химическую вонь. Яша охладел к пластилину – совершенно. Благородно смущаясь, Яша передал пластилиновые кирпичи в школьный кружок, где младшеклассники тут же выстроили из кирпичиков доты, дзоты и прямоугольные танки, и принялись играть в войнушку, добавляя правдоподобия при помощи взрывов, устраиваемых из марганцовки и глицерина. Яша растерялся – цель игры в Архитектуру была потеряна, и было совершенно непонятно – а что же дальше? Аквариумные рыбки? Ритмика? Игра «Зарница»? Что? Тут ненадолго появилась девица из параллельного класса. Зина Карасик. Она же, разумеется, Зинка-Корзинка, Зинка – Карасиха, особа вертлявая, неискренняя, с жидкими мышиными волосиками и вечно мокрым носом. У Зины были ледяные пальцы и вечно продранные колготки. Яшенька же, приближаясь к комсомольскому возрасту, хорошел, хотя, по-прежнему смущался сам себя, и потому предложенная Зиночкой дружба пришлась, как нельзя, кстати.
Глава 2
Зина представляла собой абсолютную ошибку. Её погрешность относительно идеала женской красоты была просто чудовищна. Отдельно взятые, Зинины части были вполне даже ничего, но, когда все это складывалось вместе, хотелось закрыть глаза или посмотреть на обложку журнала «Советское кино». Как-то раз, Яша обошел Зину по окружности, и, сняв очки, зажмурился резко, а потом, открыв глаза, перевел взгляд на репродукцию «Рождение Венеры» кисти великого Боттичелли, висевшую немного косо, над бабушкиной кроватью. Слушай, Зинаида, – Яша покусал свой указательный палец, – давай, мы из тебя сделаем красавицу! А я, что, – Зинка слезла со стула, – некрасивая, по-твоему? Бабушка воспитала Яшу честным, что впоследствии осложнило ему жизнь, – нет, нормальная, местами вообще хорошо, но можно же лучше? И вот Зинаида, украшенная подобно дому Борщова, совершенно изменилась. За неимением раковины Яша поставил Зину в таз, из легкого газового шарфа соорудил Зине прическу, и загримировал ее – бабушкиной пудрой, маминой помадой и акварельными красками – провел зеленые стрелки от уголка глаза к вискам. Раздевать Зинку Яше даже не пришло в голову. И вот, в тазу, на пятом этаже хрущевки, вдруг появилась совершенно прекрасная девушка, красоте которой не помешала даже школьная форма и испачканный чернилами фартук. Яша, – бабушка варила кизиловый компот, – что ты делаешь? Зачем ты поставил Зиночку в таз? А что с её лицом? – бабушка сложила полотенце вчетверо и забросила его на плечо, – таки красотка! Надо же? Ты что, НАРИСОВАЛ ей новое лицо?
И Яша опять – задумался. О том, как можно изменить объект. Самыми доступными средствами. Преображенная Зинка-Карасиха переминалась с ноги на ногу, громыхая тазом, а Яша смотрел на неё – и влюблялся. Пойдем в кино? – спросил Яша, и Зинаида церемонно согласилась.
Бедная Яшина мама, запертая в коконе своего молодого еще тела, в однокомнатной квартире, в жалобном положении «разведенки», пыталась всячески превратиться в бабочку, и, радостно поведя обсохшими крыльями, вырваться из Новых Черемушек, сбросить дешевые туфли и заношенный костюм джерси и улететь – к морю. Маме повезло, Яше – не очень. Торопливо расцеловав сына, так отвратительно подробно напоминавшего Аде бывшего мужа, она улетела в Эйлат. Навсегда. А Яша подумал, что это неплохо, и даже прекрасно, потому что скоро наступит лето, а бабушка обязательно поедет на дачу, к своей подружке Наталье Генриховне и он с Зиной… а вот, что именно он будет делать с Зиной, Яша так и не придумал.
Отъезд бабушки в «Заветы Ильича» ровным счетом ничего не изменил. Опыта проведения любовных свиданий не было ни у того, ни у другой, но у Зины был отец, всё ещё влюбленный в жену, потому было представление хотя бы об антураже. Дешёвый «огнетушитель» портвейна был до половины выпит под мерцание новогодних витых свечек и музыку. Удачным оказался лишь музыкальный ряд – Зинка стащила у старшего брата диск «Yellow Submarine» и, торжественно, держа диск между растопыренных пальцев, водрузила его на резиновую тарелочку проигрывателя «Аккорд». Собственно, «Beatles», и спасли ситуацию – под музыку можно молчать, дышать, целоваться или, просто – прикрыть глаза. Портвейн оказал свое пагубное воздействие, и оставшуюся часть вечеринки Яша и Зина провели в совмещенном туалете, справедливо поделив «удобства». Яше досталась раковина. Больше к любви они не возвращались, к обоюдной радости, и, сдав положенные экзамены за 8 класс, решили, что достаточно держаться за руки в живой, наполненной чужими словами и смехом, полутьме кинотеатра. Зарубежная жизнь, блага которой в СССР так тщательно скрывались теми, кто этими благами пользовался, лезла изо всех щелей. Зарубежное кино, особенно доступный демократичный итальянец Челентано, демонстрировало невиданные в СССР интерьеры, шмотки, машины, стрижки, вина, еду – даже аромат духов витал в зрительном зале. Пока еще Яша размышлял о загранице, именно как о декорации, то есть, как бы Европа – это СССР, но удачно видоизмененный – берём «советские» кирпичики, украшаем! Оп! Берем Зинку, украшаем! Оп! ТАМ вроде было все, что есть здесь. Дома, машины, рестораны. Но что-то убеждало Яшу в том, что «Песняры» это не «Beatles», водка это не виски, а брюки техасы, пошитые рукодельцами в подвале, вовсе не джинсы «Lee». Зинка, та смекнула насчет разницы еще раньше, и носила джинсы старшего брата, прикрепляя их на отцовские подтяжки. Если сверху надеть мужскую рубашку, выходило даже очень и ничего, джинсы гремели при перемещении внутри штанин худых Зиночкиных ног, и клеш был такой, что нога болталась в них свободно – как язык в колоколе. Мешало одно – выбраться из них, чтобы сходить «в кустики», было проблематично. Зиночка вообще начинала меняться буквально на глазах, пропадала в очереди за французской тушью «Lankom», делала тональный крем из материнского Ланолинового, фабрики «Свобода» и пудры и какао, и вообще, обуржуазивалась буквально на глазах. Яшу же поразил заграничный интерьер, воспроизвести который в советских условиях было невозможно, даже при наличии связей в магазине сантехники или «1000 мелочей» на Ленинском проспекте. Пока Зина работала над внешним, Яша стал работать – над внутренним. Журнал «Посев», «Голос Америки», «Труба», «Плешка» – порочный путь, на который ступил Яша, был извилист, опасен, но привлекателен.
Публика, собирающаяся в центре Москвы, на «Плешке», была не похожа ни на замоскворецкую, ни на ново-черемушкинскую. Это было особое сообщество, близкое к тайному, имеющее один язык, одну моду и один закон – на всех. Яша с удовольствием перекатывал во рту сленговые словечки, хотя еще не решался называть Зину «герлой», но уже резво сыпал всякими «флэт», «парентса», «пипл», «сейшен». С прической было просто, Яша перестал стричься, а Зина, высунув от напряжения язык, подстригла при помощи хитрой бритвы, вправленной в расческу, волосы по пробору, и получилась вполне себе модная стрижка «голландский мальчик». Пошлые школьные очки в тяжелой оправе Яша заменил на кругленькие очочки, невесть как сохранившиеся у бабушки – и стал просто – Джон Леннон. То есть – портретное сходство. Как и когда круглый Яша удлинился, как и почему так причудливо трансформировалось его лицо – загадка. Яша вытянулся настолько, что даже стал сутулиться, рубашки носил без воротника, отпарывая его бритвой «Нева», а Зинка, начавшая всерьез благоговеть перед Яшей, расшивала его рубашки куриными лапками и смешными цветными червячками-цветочками. Не хватало самого главного – джинсов. Синие форменные школьные брюки, и, как альтернатива им, пошитые в ателье из приличной, как выражалась бабушка, шерсти зимние тяжелые брюки модели «Иван Бровкин на целине». Ткань в елочку. Штаны с отворотами. Нужны были джинсы, но не было у Яши старшего брата! Хотя была мама. Из Эйлата она давно перебралась в Ашкелон. Посылки шли в СССР и из Израиля, но процесс ожидания был долог, а таможенный досмотр мог и лишить Яшу вожделенных «Levi Strauss», или, как их называли на той же Плешке – левайсов. Мало кто из этих, как называла их мудрая Яшина бабушка, «босяков» был в курсе, что некий выходец из России, Джэкоб Дэвис, собственно и поучаствовал в рождении знаменитых штанов. Клёпочки приделал, всего делов! Через сто лет советские граждане и гражданки готовы были отдать сумму, превышающую их среднюю зарплату, только, чтобы втиснуть себя в это чудо. Цена вопроса была – 150 рублей. Таких денег не было. Зина сказала – Яшка! У брата есть две пары попиленных джинсов, давай сделаем из них – одни?
«Зингер» брал все. Даже кожу. Даже брезент. «Зингер» взял и левайсы. Джинсовый зад представлял собой просто шедевр. «Настроканные» друг на друга «лейблы» от одежды, кожаные растопыренные лапки, даже метки от белья для прачечной …все остальное состояло из обрезков, хаотично составленных, и простроченных изумительно, неправдоподобно ровной строчкой. Яша вспомнил свои кирпичи, свою тягу к совершенству, математически точно рассчитал натяжение верхней и нижней нити, и – первые джинсы «YASHA» вышли в свет. Зина, как и всякая влюбленная в гения дура, позволила себе остаться в тени.
Глава 3
Деньги любят того, кто к ним равнодушен. Скажите, что можно было сделать с большими деньгами в СССР? Ничего. Машину купить? Вот, просто так, без записи? Прийти в магазин, и купить себе «Жигули»? Цвета коррида? Как бы не так. Квартиру? Взнос на кооператив? Пацану в 9 классе, на что была такая уйма денег? У Яши появились магнитофоны кассетные, стереосистемы, непиленные диски, жвачка «Wrigley’s Flavours Juicy Fruit», дорогие сигареты, белые носки, кожаные куртки, фотоаппарат «Polaroid», журнальчики для мальчиков и даже презервативы. Джинсы «YASHA» принесли Измайлову не просто деньги. Они принесли ему славу. Яша оброс знакомствами. Ему доставали фирменные клепки, «зипперы» – молнии, а толковый парень с фабрики «Парижская коммуна» сделал для Яши фирменный label, не хуже «Wrangler». Толковая девочка из Текстильного моментально освоила юбки, конфедератки и рюкзачки – справедливо отстегивая Яше за «марку», чья-то мама снабдила Яшу суперпрочными нитками, чей-то папа привез из Калинина «штуку» классного индийского денима, и пошло, пошло, поехало-поехало. Пока джинсы ходили по своим, проблем не было – клиент сдавал две пары старых, доплачивал, получал пару фирменных, от Яши. Когда развернулись, к Яше, весело прожигающему жизнь в «Метле» за коктейлями, подсели нехорошие улыбчивые парни в кожаных куртках. Парни были из Грузии, и давно и пристально наблюдали за резвым парнишкой Яшей Измайловым. «Шампань-коблер» не располагал к дипломатии, но Яша быстро все понял, когда очнулся на задворках ресторана, рядом с вонючими мусорными баками. Ребята были грамотные, руки Яше не попортили, но ребра сломали. В те унылые дни, когда Яша лежал на простынях, помеченных лиловыми штампами городской больницы, он понял, что заниматься частным предпринимательством в СССР – опасно. Было два варианта – прийти на швейную фабрику и предложить свои услуги по пошиву брюк типа техасы, или выйти на Дом моделей на Кузнецком, просто так – поделиться опытом, и совершенно безвозмездно. Зинаида, с испуганными глазами, каждый день припиралась в больницу и сидела, страдая, на холодной железной раме кровати, ощущая, как безжалостные крючки, держащие сетку, впиваются в её молодые ноги. Зине хотелось роста Яшиной славы и сопутствующего славе материального благополучия, но не хотелось лишаться Яши как объекта любви. Оба её желания одновременно исполнены быть не могли. Грамотные ребята обеспечили Яшу водой Боржоми, фруктами с Центрального рынка, взяв взамен всего лишь слово – что «YASHA» джинсы теперь будут отшиваться в подвалах солнечного Кутаиси. Впрочем, Яше разрешили шить единичные модели – в подарок. В принципе, Яша не стремился стать богатым, ему было просто интересно делать то, что ему – нравится.
Диссидентство не увлекло Яшу. Там было слишком много различных направлений, сами диссиденты показались ему слишком пафосными, заумными, и вся эта таинственность больше напомнила ему опасную игру в «казаки-разбойники» – на которую он взирал свысока, с балкона 5 этажа ново-черемушкинской хрущевки. Реальной опасности Яша не понимал, ему просто было с ними – скучно и тревожно. Свобода казалась ему абстракцией, а уж куда вошли танки, и где тот Афган, и почему подавили Новочеркасск аж в 1962 году, когда Яши еще не было – это все было такой же мутной историей, как ГУЛАГ. К литературе Яша оказался восприимчив, правда, «Матренин двор» вызвал у него тоску, «Один день Ивана Денисовича» – брезгливый ужас, а сквозь «Архипелаг ГУЛАГ» он так и не продрался. Ходивший по рукам Булгаков впечатлил Яшу «Роковыми яйцами», впрочем, биологичка Женечка из МГУ честно сказала, что эти гады – живородящие, что, впрочем, не уменьшило остроты впечатления. Пожалуй, лишь «Доктор Живаго» задел Яшу, а фильм с Омаром Шарифом стал любимым навсегда, как становится любимой плюшевая игрушка – ты, взрослый, стесняешься, видя ее несовершенство, но не можешь уснуть, не прикусив старого матерчатого уха облезлого мишки. Шкатулочка, игравшая музыку Мориса Жарра, потеряет свой голос, но будет бережно хранима Яшей, уже Яковом Борисовичем Измайловым. Дело было в том, что «Доктор Живаго» оказался удачно подсунутыми нотами – именно тогда, когда Яша захотел петь. В 10 м классе пора уж было влюбиться. Верная Зинка-Карасик стала давно уже подругой детства, и, как ни драпируй ее в бабушкины шали, как не пудри, куда не ставь – через временно иную Зинаиду проглядывала та же, прежняя, с пальцами, испачканными пастой от шариковой ручки, и мятым пионерским галстуком. Пробовал Яша влюбиться в новую англичанку – Мариночку Пилипчук, сосланную в их школу после Мориса Тореза, но там все было плотно занято широкоплечими спортсменами и победителями межрайонных Олимпиад. Впрочем, как-то на дорогом «сейшене» на Кутузовском, Яша столкнулся с Пилипчук нос к носу, выпил с ней брудершафт и помялся в медленном танце под «Eleanor Rigby», был изящно высмеян и ретировался – зализывать раны. Любовь, как и деньги, часто появляются неожиданно, и Яша, решивший 17 августа навестить друга, живущего на станции метро «Молодежная», уткнулся носом в девицу в переходе на Киевской. Девица шла, уткнувшись в Воннегутовскую «Бойню номер пять», и налетала на мраморные холодные колонны.
По счастью, Яше не пришлось хвастать своими мужскими подвигами – ни в школьном туалете, ни на спортплощадке, ни в подъезде – нигде. Дистанция, проложенная между ним и одноклассниками, не позволяла им приставать с вопросами, а ему позволяла – не слушать их пошлого хвастовства, уснащенного такими грязными подробностями, какие и выдумать – сложно. Среди своих Яшка считался отшельником, философом, «крутым мэном» – поговаривали, что он балуется литературкой, стишки пописывает, на гитарке бренчит, картиночки рисует – и все ждали, когда он все это предъявит, вот так, в одну минуту – как козырную карту из рукава. «Золотые» девушки не особо к Яше льнули – ну, под Леннона косит, и что? Пол-Москвы таких. А в «Синей птице» – так и все. Пока Яшины джинсы были в моде, вокруг такое количество народа толклось – не продохнуть, вот, тогда и случились все его первые опыты. Самая первая попытка сорвалась – виной всему была огромная двуспальная кровать родителей самой крутой в их тусовке девочки по кличке Кобра. Кобра и впрямь была похожа на змею, с маленькой, гладко причесанной головкой и странным прикусом – верхняя губа как бы налезала на нижнюю. Родители Кобры были из Аппарата ЦК КПСС, Кобра объездила все страны, где только были компартии, а они были – везде. Кобра просто взяла Яшу за руку – и увела. В спальню. Там Яша долго пытался вызвать к жизни виденное в мужских журналах, но почему-то оживали лишь призраки – грузный Кобрин папаша с черными усами и бульдожьими щеками и сухая, как борзая, мать – известная коллекционерша царской ювелирки. Тут уж было не до опыта, Яша потел, вздрагивал, взбивал плотными пятками дорогие шелковые простыни, а Кобра лежала, курила, пускала сиреневый дым в расчерченный уличными огнями на клетки потолок, и думала о том, что те латинос, которые были у неё на Кубе – и есть настоящие мужики, не в пример этому веснушчатому бледнолицему Яше. Вторая попытка была успешной, и, в сущности, и стала первой. Умная, немногословная, некрасивая филологиня с романо-германского сделала все быстро, легко, и, не дав Яше возможности удивиться собственным достоинствам, похлопала его по плоскому еще животу и сказала, – нормальный мальчик, толк будет, – и исчезла. Дальше все пошло совсем уж легко, как все то, чего не хочешь. Яша, опираясь на мировой литературный опыт, предпочитал женщин постарше, но не сильно, замужних, не склонных ни к романтике, ни к расчету. С ними было просто, безопасно – и без ненужных чувств. А тут, на Киевской, на стылом перроне метро, он стоял и держал за левую руку чужую девушку, опустившую, наконец-то правую руку с книжкой, и думал – куда же мне теперь? Или нам? Яша влюбился.
Как бы ни надевали на себя маски равнодушия эти мальчики – влюблялись все, и, большей частью, трагически. А какой еще она может быть, первая любовь? Все эти фразочки -«Та-ка-а-а-я герла у Стаса, офигеть!», «Старики, я вчера такую герлу снял на Плешке», «Мы вчера с моей так зажгли, просто fuck your mother…» – все они заканчивались ожидаемо – «Она трубку не берет», «Я вчера ее видел с Русланом», «Её мать запретила со мной встречаться» – и так далее. Пили, не умея пить, водку, курили до рвоты, даже вены резали – все было. Приближалась пора выпускных экзаменов, вступительных экзаменов, и, в случае неудачи – самая главная советская страшилка – армия. От нее, армии, можно было откосить, но это требовало дополнительных усилий и мастерства. И вот, когда, казалось бы, надо обо всем забыть и думать о будущем, и приходили они, соблазны. Что Яшу понесло на Молодежную? Сидел бы дома, переписывал бы Зинкины конспекты, но – нет. И вот Яша держит за руку эту девушку, и слышит только грохот вагонов метро, и понимает, что нужно хотя бы имя спросить, и понимает, что имя ему неважно, ему вообще ничего не важно – ему бы только стоять вот так, и держать эту маленькую горячую ладошку и смотреть, как разлетаются от сквозняка её волосы, как она закусывает губу, и пытаться понять, куда она смотрит. Как тебя зовут, – наконец он выдавит из себя, а она ответит просто – Магда. Магда? – Яша удивится так, что отпустит ее руку, – в натуре – Магда? Да, а что? – она потеребила фенечку на запястье, – я привыкла. И это имя войдет в Яшу, поселится, и отныне и до века Магдой будет только она, единственная Яшина любовь. Магда Мигдаль, в джинсах клёш и в голубой майке тай-дай, в босоножках на пробковой платформе и с ноготками, крашеными лаком морковного цвета.