Ведьмовской Гримуар. Начало

От услышанного старший бишоп в миг напрягся всем телом и потупил взгляд. Между бровей у него пролегла глубокая складка.

– Что здесь происходит?! – не выдержала я сей сентиментальнейшей картины отчетливо начиная ощущать свою непричастность к семейному полотну, – Вы можете мне, наконец, объяснить?!

– Мэли, дочка, – замялся отец, отодвигая для Софи стул, на который впоследствии силой усадил ее сопротивляющееся тело.

«С чего ж начать» – насупился родитель еще сильнее, массируя лобную долю напряженными пальцами.

– Ну, пожалуй, начни с того, как она, – я указала рукой на судя по всему не совсем мать, которая продолжала всхлипывать и отрицательно качать головой каким-то своим мыслям, – смогла выносить меня девять с лишним месяцев и при этом ни разу не чувствовать моего шевеления у себя в животе.

Честно я сама не ожидала именно этого требования, ведь вела себя к этой точке исключительно в надежде узнать хоть что-то о причинах телекинетического сдвига в соей голове. А по факту под конец голос мой даже слегка фальцетировал, ведь именно это открытие стало самой важной достопримечательностью сего безумного дня. Стоило мне произнести вслух, самые что ни на есть логичные доводы своего рассудка, как кровь вновь отхлынула от конечностей, возвращая мандраж. А у окна послышались многочисленные хлопки, которыми заканчивали свой полет воздушные шары.

– Видишь ли, Мелисандра…

– НЕТ! – взвизгнула Софи, вскакивая на ноги, но порыв ее отец осадил одной рукой, что легла на субтильное плечо, вбивая ее назад в поверхность стула словно гвоздь. Некую грубость свою он тут же компенсировал, утирая со щек протестующей беззвучные слезы.

«Иначе, увы, никак…» – выдохнул для самого себя мой рупор правды и продолжил:

– Знаешь дочка, возможно в расплату, но порой жизнь лишает нас самого важного. Я не вспомню точное количество наших попыток обзавестись детьми. Не назову количества так и не зашевелившихся. Мы в штаты то переехали только в надежде на здешнюю медицину и на финансовую оснащенность для решения этой проблемы. Но и здесь картина оставалась той же, видом только с боку…

Старший Бишоп обошел стол и выдвинул еще один стул, жестом приглашая меня сесть напротив совсем отчаявшейся матери. Но сил в себе, чтоб подойти ближе я так и не нашла, продолжая растеряно стоять посреди гостиной.

– А я, пожалуй, присяду. – Коротким кивком, принимая мой афонический отказ, Джош занял свое главствующее по центру стола место, только с разворотом ко мне лицом.

– Это был день очередной чистки. К нам в палату зашла акушерка, та самая что, была рядом после каждой неудачи, и пусть не чувствовала, но по крайней мере понимала всю тягость отчаяния и боли.

В этом моменте отец очень глубоко ушел в свои мысли. Так, что я вновь увидела пробоину в чужой памяти, что позволяла мне взглянуть на момент своими глазами. И если в случае с лучшим другом мне хватило моральной ответственности и такта, чтоб не воспользоваться подобной возможностью, то сейчас я отчаянно хотела не только слышать, но и видеть.

18 лет назад

Мужские ладони сжимали в своих объятьях хрупкую, бледную, точно фарфоровую женскую кисть, отчаянно разгоняя кровь в тонких пальцах. Крохкая рука была сплошь покрыта ковром синюшных вен, в одну из которых безжалостно вонзался катетер, через который по силиконовой трубке в кровь отправлялась какая-то бесцветная жидкость.

– Мне очень жаль. – Послышался позади женский голос, но взгляд Джоша был точно прикован к болезненной картине, не позволяя мне полноценно воспринимать все происходящее вокруг.

– Мы попытаемся снова! – уверенно отозвалась Софи, вот только решительность сию отец явно не собирался поддерживать:

– Соня, ты врача слышала? И речи не может… – крепко сжимая руку супруги, начал он, но был оборван на полуслове:

– Я восстановлюсь, и мы попробуем еще раз! – упорствовала мать. В омутах ее почти черных глаз плескалась боль и отчаяние, проливаясь через край горячими слезами. Взгляд её устремился куда-то в сторону лишь бы разорвать связь глаза в глаза. Тому же примеру последовал и старший Бишоп, зрительно упираясь в пустующую детскую кроватку.

– Повторюсь – об этом не может идти и речи! – отцовский голос дрожал, но это не лишало его той самой непреклонной нотки, что всю мою сознательную жизнь свидетельствовала об одном – иначе не будет.

– Но… – не сдавалась Софи.

– Никаких, но! Мы потеряли много еще не родившихся детей, но терять в очередной попытке тебя я не хочу! И не буду! – В ответ послышался лишь гулкий всхлип, а отец, оторвав взгляд от мебели с фиксированным назначением, вернулся к своему цикличному действу.

– Знаете… – вновь раздался не знакомый женский голос, разящий легкой неуверенностью. Обладательница его видимо доселе слушала разразившийся супружеский спор, молча выполняя свою работу, – а ведь в мире множество малюток, напрочь лишенных того родительского тепла, которое вы так отчаянно хотите дарить.

Открытость девушки, что не побоялась отозваться в такой тяжелый момент, наконец, привлекла к себе внимание моего отца, позволяя лицезреть третьего человека в помещении.

– О чем вы? – рассеяно отозвался Джош, наблюдая за русоволосой миловидной девушкой, что в этот момент регулировала капельницу. Округлое лицо ее пестрило россыпью веснушек на пухленьких щеках и вздернутом носе, синие, бездонные глаза в обрамлении очков казались просто огромными, а поднятые в пучок волосы открывали обзор на тонкую белесую ниточку в районе виска – очень старый, возможно еще времен ее детства, шрам.

– Зачать и родить – ещё не значит стать родителями, – синеглазая говорила не спеша, наверно тщательно подбирая слова, – пусть даже в русском языке эти понятия и имеют общий корень, – обратилась она больше к матери, что начала утирать слезы, внимая каждому следующему слову, впитывая его как губка:

– Вот, к примеру, даже сегодня. Всего каких-то несколько часов назад роженица отказалась от своего ребенка. Эта маленькая, хрупкая девочка, осталась совсем одна в этом мире, – не видя препятствий в виде осуждения и полнейшего отторжения её взгляда на действительность, девушка стала уже совсем прямо подводить итог всему сказанному, поправляя подушку, за плечами Софи:

– Может быть, именно вам удастся скрасить её одиночество, поделившись своей материнской любовью, которой у вас в таком избытке и которой её так рано лишили.

Акушерку эту с её даром убеждения представители многих сомнительных организаций, чья главная задача обобрать до нитки честного, но наивного гражданина, разобрали бы с руками ногами и конопатым носом. Софья вмиг изменилась, её лицо озарила улыбка, а в глазах воспламенилась надежда. Возможно, последняя надежда стать для кого-то матерью.

– Да! – практически выкрикнула она, даже не дав своему мужу полноценно взвесить сложившуюся ситуацию, – Джош, я хочу стать матерью для этого ребенка.

– Я могу вас познакомить… – с вопросом она взглянула на родителя, беззвучно говоря мол, что не навязывает, а лишь предлагает для них реальное решение проблемы.

Но если мужчину и одолевали какие-либо сомнения, то они улетучились ровно в тот момент, когда слабая женская рука, все это время согреваемая его теплом, отчаянно сжалась. А далее короткий миг немого диалога и уверенное «познакомьте».

Девушка покинула палату, а через время вернулась в неё, неся на руках маленький комочек, недавно зародившейся человеческой жизни.

– Мы назвали её Мелисандра, но…

– Здравствуй Мелисандра… – оборвала акушерку Софи, – прекрасное имя, и очень ей подходит… – она улыбнулась и в нетерпении протянула руки. И я видела эту любовь в её глазах, которую наблюдаю, и по сей день. По сути, любовь к чужому человеку, но такую пылкую, такую безграничную, на которую возможно способна даже не каждая женщина по отношению к своему кровному дитю.

* * *

– Чуть позже она предупредила нас, что ты особенная, – донесся, словно сквозь вакуум, голос отца, воспоминание же свернулось подобно вееру, выталкивая меня в просвет реальности, – и мы обязательно разберемся, в чем именно и насколько, потому что ты наш ребенок, Мелисандра. Нет даже документального опровержения этому.

Мозги плавились под воздействием мыслей, а внутренняя бездна отчаянья становилась все обширней, и я все больше прижималась к стене самообладания, стараясь крепче уцепиться за хлипкие полки здравого рассудка. Умом я понимала, правильность сказанных акушеркой слов. Никогда за все свои 18 лет я не чувствовала себя лишней или чужой. Никогда не была чем-либо обделена, но…

– Ты наша дочь! – продолжает настаивать отец и встав со стула делает шаг в мою сторону.

«Но это ложь! Вранье длиною в жизнь!» – скребётся у дальней стенки разума злость, вторя родителю, а под моими ногами слышится хруст. Опустив глаза, вижу, как поддевается тонкой паутиной поверхность зеркального пола.

«Я не Бишоп. Я не их дочь!» – пульсирует в висках одна мысль и окна в комнате начинают дребезжать, словно по ту сторону разразилась буря, и они являются последней преградой, что сдерживает и не пускает её вовнутрь. На деле я уже понимала, что все ненастье сконцентрировано только в моей груди, и медленно начинала пятиться назад, наблюдая, как разрастается ковер из трещин под моими босыми ногами.

– Мэли… – врывается сквозь шум крови, что застит полноценный слух, в мой разум полушёпот матери, и в тот же миг я нахожу её испуганные глаза, с которых то и дело срываются немые слезы.

Софи так же принимает вертикальное положение, а отец делает еще один шаг ко мне. Мысли их, разящие болью и страхом за меня, а также страхом перед неизведанным во мне, переплетаются в тугую веревку на моей шее, лишая возможности сделать полноценный вдох. В конце концов, не выдержав подобной асфиксии, я сорвалась с места, уже принимая за обычай не решать проблемы, а сбегать от них. Тяжело дыша, буквально влетела в комнату, гулко захлопывая дверь и подпирая ее своей спиной. Наощупь, трясущимися руками принялась искать щеколду дверного замка и даже уже готова была спустить ползунок, как взгляд зацепился за мобильный телефон, оставленный ранее на прикроватной тумбе.

– Дарэн… – мысль превратилась в звук и прежде чем осознать свои действия, я уже держала девайс в руках, зажимая кнопку быстрого набора.

«Серьезно?» – взорвалась память, бросая в лицо компрометирующие снимки и заставляя отбить вызов. Но лишить себя последнего лекарства от тянущей боли в груди эгоист во мне так просто не мог, запуская личный аукцион. Беспрестанно вертя в руках мобильный и нарезая круги по комнате, я все пыталась убедить себя, что это нормально в текущем положении вещей позвонить лучшему другу и потребовать столь необходимую сейчас жилетку для впитывания всех своих горестей. Нормально, даже не смотря на то, что менее четверти часа назад я самолично обвела нашу дружбу тесными объятьями, взгромождая над ней жирный такой знак вопроса в виде поцелуя.

«К черту! Он мне нужен! Сейчас!» – устав от торгов я присела на кровать, и уже занесла большой палец над номером последнего исходящего:

«– Звонок другу – раз,

– Звонок Дарэну – два,

– Звонок, черт подери, самому дорогому человеку – три!

– Совесть продана!» – вызов пошел, но финальному третьему удару аукционного молота так не судилось прозвучать:

– Мели, доченька… – без стука миновав так и не запертую мной дверь, Софи вошла в комнату, заставляя сбросить вызов.

– Давай поговорим?

В моих доверительных отношениях с матерью что-то существенно надломилось, когда года полтора назад я захотела сделать татуировку и перекрасить волосы в смоляной цвет. Софи восприняла это с ужасом, говорила что-то о тлетворном влиянии общества Уолтерса на меня и о своем трупе. Впоследствии конечно с краской для волос так и не сложилась, но тату было набито, а родительнице все чаще приходилось прибегать к попытке понять меня молча. Ведь мне стало куда проще делить накопившийся негатив с Брианой или припадать на уши к, скатившемуся в немилость, Дарэну с каким-нибудь очередным катаклизмом из разряда «не хочу жить, ибо все слишком хорошо».

Да, я уже начинала отдавать отчет тому, что все те микроскопические проблемки, с которыми я сталкивалась раньше, по сути, и рядом не лежали с полным пиздецом, в который меня добротно окунул день насущный. Но сегодня в омутах материнских глаз было столько боли и немой мольбы, что, немного остыв в своих торгах и слегка приняв реальность, я решила попробовать плыть самостоятельно, откидывая в сторону свой спасательный круг. Телефон ухнул где-то за спиной, все еще продолжая светится.

– Только при условии, что ты не будешь называть меня так, – подразумевался режущий слух, и стискивающий грудную клетку семейный ранг к коему меня приобщала Софи, – Не сейчас!

Я видела и слышала, насколько безжалостно калечили материнское нутро мои слова. Но условие было принято. Пройдя вглубь комнаты, Софья присела на край стула, что стоял у стола напротив меня.

– Скажи, когда вы собирались мне об этом рассказать? – выпалила я на данном этапе самый важный вопрос, делая глубокие вдохи, дабы подавить вновь накатывающее чувство терпкого предательства. Оное заставляло все мое нутро сжиматься в пульсации, разносясь жаром по спине, вгоняя острые колья обиды в каждый позвонок.

– Никогда! – уверенность и пыл с коим было произнесено это страшное слово, впечатали его спазмом в гортань, высасывая по крупице воздух из легких. Лампа что была включена матерью при входе в комнату начала свой пляс, выдавая, что стабилизация моих эмоций выходит из-под контроля.

– Мы никогда не собирались тебе этого рассказывать. – С этими словами Бишоп взглянула мне прямо в глаза, видимо стараясь дотянуться до души. Но с этим не сложилось. Свои зеркала, прокладывающие путь к нутру, я обернула к полу, выстраивая защитный домик из подрагивающих рук. Сердце ритмичными толчками гнало по венам отравленную злобой кровь. Вдох снова давался крайне сложно, а мысли, точно превращались в загустевший сироп. Они текли медленно на столько, что я принялась озвучивать их на ходу, перебивая свою не совсем мать, дабы банально не потерять суть, того что я обязана сказать:

– Как думаешь, какого это, понять, что мир вокруг тебя лишь лживая иллюзия? Все… Абсолютно ВСЕ – один сплошной обман. Псевдоподруга! Псевдопарень! Псевдодруг! Псевдородители…

А дальше я замолчала. Вернее, отключилась звуковая трансляция, но изнутри меня продолжали пожирать боль, отчаяние, злость. Не находя для себя выхода, они дробили грудную клетку, вгоняли яд под кожу, кромсали мысли:

«Нет у тебя ничего настоящего! Ни подруги, ни парня… И верного друга ты просрала! И настоящие родители тебя бросили!»

– Мэли, доченька! – донеслось сквозь вновь возросший шум в ушах.

«ДОЧЕНЬКА» вгрызлось перекоробленное эхо у задней стенки разума. Голос матери точно превратился в пленку, которую старый касетник зажевал. В какой-то потерянный для меня миг я подняла на Софи взгляд, обнаруживая её совсем рядом. Одна ее рука как всегда покоилась на животе, вторая же тянулась ко мне, но так и замерла в нерешительности окаченная ледяным ужасом, что застыл в черных глазах.

– Я просила не называть меня ТАК! – прохрипела я, выпуская так сложно раздобытые капли кислорода.

В ответ же Софи мгновенно побелела, и, часто моргая, начала пятится, попутно отмахивая от себя нечто зримое только ей. После руки её обхватили голову, на лице отразилась мука, а из носа хлынула кровь. Происходящее в один миг потушило во мне бушующее пламя негодования, выкручивая душу до слезной пелены, что застила глаза:

– Мама… – только и успела произнести я, подскакивая с насиженного места, как Софья, поддев кончиками пальцев фонтанирующую кровь, вдруг с криком согнулась пополам. Руки её переместились на живот, оставляя кровавые отпечатки, но это было мелочью по сравнению с тем, как быстро окрашивался в алый цвет, прижатый к низу живота подол туники.

«Нет! Пожалуйста! Нет!» – вспыхнула в ее голове мысль, и тут же погасла вместе с сознанием.

Я взвизгнула, вторя глухому звуку падения материнского тела, и следом так же осела на пол. С головы до ног меня всю сковало оцепенение. Я должна была делать хоть что-то: подойти, стереть эти жуткие следы крови с материнского лица, в конце-концов вызвать долбаную скорую, но не могла. Я словно вросла в пол, уповая на нереальность развернувшейся пред моими глазами картины. Хотелось верить, что это всего лишь дурной сон и сейчас я проснусь там, где у моих ног не будет лежать тела матери, не будет гулкого открытия двери, и испуганного отцовского взгляда. Проснусь. Должна проснуться.

Но секунды шли, по щекам катились беззвучные слезы, а Джош размещал на руках бессознательное тело любимой женщины.

«Это ведь я?» пальцы вцепись в волосы, грудная клетка начала содрогаться в спазмах истерики и, подтянув к себе колени, я спрятала в них лицо.

– Это все я!.. Это сделала я! – твержу, уже захлебываясь в слезах, – Я чудовище!

– Мелисандра успокойся! – раздаётся уверенный голос родителя, но я-то знаю, какие внутренние терзания скрываются за все этой напускной решительностью. Слышу, как он мечется между двух огней, как страшно ему на самом деле.

– Посмотри на меня! – успешно давит панику и встает, наглядным примером заставляя сделать над собой усилие, поднять глаза, утереть слезы, глубоко вдохнуть.

– Я отвезу мать в больницу и вернусь, – крепче прижимая к себе Софи, отец делает несколько шагов в сторону выхода, – пожалуйста, дождись меня и, прошу тебя, не делай глупостей.

Соображается крайне туго, в груди все продолжает сотрясаться, сбивая дыхание, но видя запертую дверь к которой направляется родитель, нахожу в себе силы встать. Дальше действую больше по наитию, не думая, не чувствуя. Убираю одну преграду на пути отца, затем следующую что, отделяет его от машины и кое-как, не смотря на тремор в конечностях, справляюсь с более сложным устройством автомобильной ручки.

Наблюдать за тем, как Джош укладывает мать на заднее сиденье, попросту нет мощи, поэтому поспешно возвращаюсь в дом. Уже в гостиной слышу, как отъезжает папин Вольво, шурша гравием. Там же, собственно, эмоционально и спотыкаясь об стол. На оном все стоит праздничный пирог с полностью расплавленными свечами, что складывали поздравительную надпись. Рядом лежит материнский колпак со свистулькой, от созерцания которого с груди рвется очередной спазматический всхлип. Одной рукой прикрываю рот, чтоб подавить рвущуюся на свободу апатию, банально лишив ее кислорода, вторая же конечность тянется за ножом с целью разрезать любимую с самого детства выпечку.

Отдать дальнейшим действиям своим какой-либо логический отчет попросту не удается. Может, это какая-то защитная реакция. Может, просто дань вложенным материнским силам, или всего-навсего яркий признак повреждения рассудка. Одним словом, я понятия не имею что движило мной, заставляя через «не хочу» и «не могу» кусать, жевать, давиться пирогом, в вперемешку с собственными слезами. И повторять это до тех пор, пока традиционный первый кусок именинницы не оказывается полностью съеден.

В памяти то и дело вспыхивают картинки счастливых родительских лиц, освещенных пламенем свечи. От кадра к кадру менялась форма светил: 7, 11, 16… Уголки глаз матери поддевала возрастная паутина, отцовские скулы становились жестче, виски била седина, а горящие фитильки со временем отражались не только в глазах, но и на линзах очков. Неизменной была только эмоция полного счастья, что дарили все эти моменты, топкая любовь, которой полнились их взгляды и шарлотка.

Еще один взгляд, брошенный на то, во что превратился этот вечный пирог теперь. Судорожный вдох и бьющий эхом крик матери, что словно вклеился в барабанную перепонку – все это клубиться тупой, жгучей болью в солнечном сплетении. Живот скручивает, а гортань сковывает рвотный спазм.

Подавляя первый позыв к опустошению желудка, в отчаянии хватаю пирог и отправляю его в мусорное ведро. Туда же летит и смятая картонка, что некогда была важным праздничным украшением.

«Это все я! Все из-за меня!» Бьет наотмашь мысль, и снова прикрывая рукой рот, я вновь бегу вот только не от реальности, а на встречу с фаянсовым конем.

Опустошив и без того не шибко полный то желудок, открываю кран, помещая под ледяную воду трясущиеся конечности. В надежде на хоть какое-то облегчение отправляю пару всплесков в лицо, но тщетно, как и все попытки подавить нарастающие всхлипы.

Возвращается назад, в гостиную – боюсь: там слишком много не сбывшегося счастья на одну разбитую меня. А посему направляюсь комнату. Прикрыв дверь, склоняюсь в бессилии. Складывая руки в замок сжимаю их между коленями в надежде подавить дрожь. Взгляд цепляется за кровавое пятно на ковре, и я вторично осыпаюсь на пол, уже не в силах сдерживать рыдания. Опять плачу. Долго. Истошно. Пока, в конце концов, все эмоции не покидают меня, оставляя лишь пустоту. А с ней одну отчетливую мысль о том, что я должна уйти, что нет мне места в этом доме.

В борьбу с ней на первых парах вступает призыв о не совершении глупостей, оставленный отцом, но крайне быстро сдает свои позиции под натиском очевидного факта. Да, самой глобальной глупостью будет, как раз-таки остаться, и продолжить подвергать опасности жизни дорогих людей. А в том, что я потенциально опасна, сомнений уже не оставалось.

На сборы много времени не ушло. Босые ноги быстро облачились в носки, и были впихнуты в кеды. Поверх домашней футболки натянута теплая толстовка. В ее карманы всунуто немного наличности и пластиковая карта, где на счету еще должны были быть средства на запланированную покупку нового телефона. Что касается действующего средства связи – его я лишь окинула взглядом, прежде чем покинуть комнату, а после и дом.

Глава четвертая. «Дар или проклятье»

«Все, что видим мы, видимость только одна.Далеко от поверхности моря до дна»Омар Хайям

Начинало светать. Яркое, но в тоже время холодное осеннее солнце, раз за разом выбрасывало свои верные лучи, пробивая тонкое полотно тяжелых ноябрьских облаков, тем самым даря последние капли тепла, на которое было способно. А я все так же брела по заспанным улицам города. Не зная куда, не зная зачем. Сменился разве что темп. Былая скорость сдалась количеству проделанных поворотов, спусков и подъёмов, уступая первенство легкой сонливости и усталости.

Но я продолжала движение. Шла просто для того, чтоб идти. Моментами даже казалось, что стоит остановиться, и я окончательно свихнусь. Хотя, пожалуй, это был бы не самый худший вариант. Потерять связь с этой в край обезумевшей реальностью, провалиться в мир где все гораздо проще, где меня бы не гложило это чудовищное чувство вины. Вины за всю ту исполинскую боль, что умудрилась причинить дорогим людям за какую-то четверть часа при этом даже не ставя подобный садизм за цель.

Знакомые, истоптанные вдоль и поперек улицы, где, казалось бы, известен каждый камешек, каждая кочка, никогда еще не были соль чуждыми для меня. Как-то в одно мгновение я стала чужой в этом огромном мире. Он попросту выбросил меня на обочину, а сам продолжил свое повседневное движение. Город начинал просыпаться от глубокого сна. Все чаще мелькали машины. Заспанные людишки медленно начинали заполнять некогда пустынные переулки. Кутаясь в вороты, пряча глаза в телефоны, согревая руки об стаканчики с кофе, они неслись в бурном потоке, преследуя какие-то свои цели, путаясь в вереницах, все таких же странных для постороннего разума, мыслей. Казалось, что даже птиц стало больше – они словно зрители спешили к нашумевшей премьере, мостясь на ветках деревьев, промерзших лавках, чистили перья, запасаясь колой и попкорном.

– Прошу прощения. – Отзываюсь машинально, когда в силу усталости меня ведет в сторону, от чего цепляю плечом случайного прохожего. Старбаксовский стаканчик вылетает из его рук и катится мне под ноги.

– Что б тебя! Глаза разуй! – ругается мужчина автоматически, уныло прослеживая траекторию полета утраченной дозы кофеина. Взгляд, скрываемый завесой ресниц, на какой-то миг фиксируется у меня под ногами, а после начинает ступенчатый подъем телом. Щиколотки, колени, живот, грудь, подбородок, нос… Момент столкновения наших так званых зеркал души решающим ударом вышибает зародившуюся мысль вступить в прямую конфронтацию, дабы отстоять свое чисто человеческое право на оплошную случайность и анатомическую правильность строения своего тела, в котором обувь априори не может быть где-то на глазах. Но под стальным весом чужого взора мне напротив хочется иметь возможность «обуться» обратно. Внутренне все скручивается в позу эмбриона, от удивленного омерзения, что сочится в мою сторону, заставляя трусливо вдавливать голову в плечи и таки прятать глаза в свои конверсы.

– Прошу прощения! Я могу возместить… – сиплю, повторно удивляясь самой себе, ведь засовывать язык в жопу отнюдь не мой метод. Но от чего-то не могу и пары слов связать под тяжестью немого отвращения. Серьезно. Так обычно смотрят на экскременты, в которые вляпываются по случайности. Сконфужено начинаю шарить по карманам в поисках откупа. Да пусть возьмёт деньги пусть, черт подери, заберет гребаную душу только не продолжает вот так на меня пялиться. В конце-концов я НЕ ГОВНО!