- -
- 100%
- +
И я была такая же. В начале пути ты будто живешь в стеклянном шаре, из которого не хочешь видеть настоящую реальность. Мы не готовы впускать внутрь себя ту жизнь, о которой пишут особенные со стажем. Мы не хотим на нее даже смотреть. Кажется, что если впустить это знание, если допустить его хотя бы на секунду, то вся надежда рухнет. В голове живет единственный сценарий выживания: у нас все будет по-другому.
И мы даже не то чтобы искренне в это верим – просто иначе жить невозможно. Мы не видим себя в жизни, которая пошла по чужому сценарию, в жизни, где жуткий диагноз стал неотъемлемой ее частью.
Часто на этом этапе включается полная изоляция. Именно так было у меня. Когда я видела других особенных матерей, у меня поднималась паника. Я думала: «Нет. Это не про меня. Это вы можете с этим жить, а я не могу. Я в этом не выживу. Это черная дыра. Это кошмар». И, естественно, я тоже не принимала никакой помощи. Более того – они меня раздражали. Их спокойствие, их фразы, их советы – все вызывало у меня внутреннее сопротивление, как будто они пытаются утопить меня в своей реальности, к которой я еще совсем не готова.
Это тоже часть раннего горя. Замкнутость, отторжение, нежелание никого слышать – это защита. Это попытка удержать себя в живых хотя бы в каком-то виде.
Раннее горе – очень телесное. Это не просто про эмоции или мысли. Тело реагирует остро, сильно, иногда даже пугающе. Оно буквально сигналит о помощи. Словами это сложно передать, но я помню это ощущение: как будто все внутри дрожит, колотится. Где-то в районе сердца, солнечного сплетения, живота – словно что-то сжимается, вибрирует, не дает дышать. Дыхание тоже меняется. Оно становится каким-то поверхностным, прерывистым. Будто и не дышишь вовсе. Как будто не можешь сделать полноценный вдох, не можешь набрать в легкие воздух до конца.
В особо острых ситуациях появляется ком в горле, а сердце стучит так сильно, что кажется – оно вот-вот выпрыгнет наружу. Бывает даже ощущение, будто сердце бьется прямо у тебя во рту, – отсюда и тошнота, и какое-то странное физическое недомогание.
И все это на фоне постоянного желания спать. Но это не просто усталость. Это не про «я много делаю, мне нужно отдохнуть». Это про то, что ты не хочешь быть в сознании. Ты не хочешь смотреть на то, что происходит. Сон становится единственным способом сбежать хоть ненадолго. Это как единственная передышка от этой страшной, переворачивающей все реальности. Просыпаться не хочется.
Дыши.
Это то, что я часто говорю «ранним» девочкам на консультациях. Они оцепеневшие. Разговаривают, даже улыбаются, но практически не шевелятся и будто не дышат. Самыми живыми остаются глаза, полные вопросов и страхов.
Самое интересное, что мы этих телесных ощущений почти не замечаем. У многих на этом этапе вообще теряется связь с телом. Мы как будто отсоединяемся от него. Становимся «головастиками» – все внимание, вся энергия поднимается в голову. Там бесконечный мысленный поток: как спасти, куда бежать, что делать, как изменить. Поток без конца и без начала. Мы не замечаем, что не дышим. Не придаем значения головной боли. Отмахиваемся от напряжения, усталости, бессонницы, тошноты. Мы бросаем тело. Просто потому что сейчас не до него. Сейчас надо спасать. Надо выживать.
Внешне при этом мы можем выглядеть вполне жизнеспособно. Таскать из последних сил ребенка на занятия, мужественно выдерживать больничные манипуляции, варить мужу борщ. Но в нас – тьма.
Тебе есть ради чего жить. Соберись, все еще может быть хорошо. Надо надеяться и верить.
Да, да. Все так. Головой мы все это понимаем и даже соглашаемся, но внутри черная дыра. Все теряет смысл без нормального ребенка. Вернуть жизнь можно только через возвращение здорового сына или дочери, другого варианта мы просто не видим. Мы вообще не видим своего будущего. Его теперь нет.
Мне захотелось начать именно с этой главы. С главы про чувства и внутренние ощущения. Потому что каким бы ни был внешний контекст – диагноз, условия, поддержка или ее отсутствие, – в нас с самого начала разворачивается настоящая драма. Глубокая, разрушительная. Но почти всегда – невидимая. И не потому, что окружающие не интересуются или не хотят понять. А потому, что мы сами не можем понять. Это впервые. Это новый, чужой, дикий опыт – быть в таких чувствах, находиться внутри такого горя. Оно непривычно, невыносимо, необъяснимо.
Мы не можем его идентифицировать, мы не можем его даже описать. Мы сами себе в нем – чужие.
«Что ты чувствуешь?»
Этот вопрос психолога парализовал меня.
Господи, я столько всего чувствую, что это не передать словами, одновременно с этим я будто не чувствую ничего. Внутри ураган, который выжигает все живое, но если попытаться заглянуть внутрь – там пусто.
Сложность в том, что не каждая из нас в принципе способна на этом этапе ощутить себя и уж тем более облечь свое внутреннее в слова. Слишком сложный замес.
«Я вижу, что тебе тяжело…»
Я даже не знала, как реагировать на эту фразу, в которой каждое слово ну вообще не туда. Тяжело? То, что происходит со мной – это не тяжело. Это не вес, который можно поднять, не ноша, которую можно нести. Это такой комок всего, что проще просто не дышать, чем пытать об этом рассказать.
И на фоне этого – «я вижу»?
Да что вы можете увидеть, если я сама себя не вижу и будто не чувствую. Я не знаю, как реагировать на то неведомое и страшное, что происходит во мне.
Это и есть начало. Начало раннего горя – когда внутри все разваливается, а снаружи ты еще что-то изображаешь. И только тело знает, насколько тебе плохо.
Те, кто уже прошел этот этап, поймут, о чем идет речь. И вспомнят себя и те свои ощущения, которые я пытаюсь передать, но даже мне это сделать непросто. Потому что это состояние выходит за пределы языка. Его больше ощущаешь кожей, чем понимаешь головой. Если вы в раннем горе, возможно, вам откликнется и вы прислушаетесь к себе, а возможно, оттолкнете эту информацию, потому как излишняя саморефлексия может ранить еще сильнее. Сейчас проще заблокировать и не пытаться это идентифицировать. Замереть в своем горе, не вытаскивать его наружу, потому что так безопаснее. Психика нас спасает.
Раннее горе – это точка обнуления. Момент, когда все привычное исчезает, а новое еще не появилось. Дороги вперед нет, но и повернуть назад уже невозможно. И именно в этой пустоте психика бьется в конвульсиях, начинает искать путь, выводить нас. Куда-то бежать, хоть как-то спастись. Она не может оставаться в этом расплавленном состоянии слишком долго. Ей нужно направление. И неизбежно начинается следующий этап.
Глава 2. Что дальше? Этапы проживания особенного горя
Находиться постоянно в парализующей беспомощности максимального накала невозможно – это опасно. Долго жить в этом состоянии – значит, рисковать оказаться в тяжелой клинической депрессии. Поэтому психика нас безудержно спасает: выталкивает, показывает хоть какие-то пути к спасению. И начинаем мы чаще всего с того, что обычно называют отрицанием. Но я бы назвала этот этап иначе.
Верните меня обратно
Здесь мы отчаянно цепляемся за спасение. Ходим по врачам в надежде услышать хорошие новости. Находим таких же особенных родителей и жадно ищем подтверждения: если у них получилось – значит, получится и у нас. Читаем в интернете истории с хэппи-эндом и стараемся не видеть печальные. Мы не отрицаем, что все плохо. Напротив, мы проваливаемся в это ощущение так глубоко, что нам жизненно необходимо найти хоть что-то позитивное, за что можно уцепиться.
Мы блокируем истории с плохим исходом, избегаем тех, кто своим примером будто подсовывает нам страшную правду о жизни, в которой мы не готовы жить. Мы готовы на все, что хоть как-то дает надежду: врачи, новые обследования, редкие методики, святые места, целители, вера в Бога – весь мир становится зоной поиска шанса.
Мы продолжаем вариться в том же котле беспомощности, но теперь она толкает нас к действиям. Внешне кажется, что мы полны сил, но на самом деле нами движет страх. Мы живем на адреналине: переписки с врачами, реабилитации, лечение, бесконечные заказы лекарств, поиски специалистов. Все это – попытка вернуть себе прошлую жизнь, ту, где мир был безопасным. Но чем сложнее ситуация, чем дольше нет результата, тем быстрее на нас наползает паника.
Паника
Это было самое запоминающееся для меня время. Ты вдруг понимаешь: быстрых результатов нет, чуда не происходит, а значит, надо ускоряться.
Ночью я почти не спала. Не только потому что Маруся бодрствовала, но и потому что мозг не умел расслабляться. Он крутил одно и то же, искал, выстраивал пути спасения. Я читала статьи, форумы, медицинские исследования, листала сайты клиник по всему миру. Ты уже не просто ищешь – ты ищешь неистово, с трясущимися руками, потому что времени мало. Каждый день кажется промедлением. Ты пытаешься ухватить необъятное: и лечить, и развивать, и съездить на реабилитацию, и к святой Матроне в Москву, как же без этого, и попробовать волшебную диету, и купить новый препарат… даже если он запрещен. Я все равно его найду и попробую. На этой стадии нет ничего невозможного.
Мы уходим в тотальную тревогу. Адреналин подталкивает в бой, норадреналин выстилает в голове непроходимую пелену.
Я плохо помню тот период, все как в тумане.
Одна из самых частых фраз, которую я слышала от особенных мам. И я понимаю ее на сто процентов. Это не образное выражение, не метафора, это реальное физическое ощущение. Ты теряешь способность оценивать происходящее. Бессонная тяжелая голова, в которой живет только одна мысль: надо действовать. Ехать в другую страну? Легко. Собирать деньги на очередной вариант спасения? Обязательно. Записываться к эпилептологу на год вперед – даже если просто «на всякий случай». Мы действуем каждый день, и кажется, что дорога каждая минута. Любая пауза воспринимается как потеря времени, как будто кто-то отнимает у нас шанс.
Даже написав книгу, я сейчас понимаю, что упустила многие моменты. Ты их просто будто не помнишь. Лишь сейчас начинают всплывать лица, эпизоды, детали. И приходит ясность: тогда психика просто защищала меня. Гормоны словно обволокли тело туманом, притупили остроту, чтобы я смогла это выдержать.
На этом этапе тело работает за троих. Оно в боевом режиме, на чистом адреналине и показывает чудеса выдержки и силы. Мы таскаем тяжелые коляски на пятый этаж, часами носим детей на руках зимой по заснеженным дорожкам медгородков, потом не чувствуем рук и ног – но ничего, мы можем. Мы самостоятельно летаем с кучей сумок, оборудования и пересадок через несколько стран, как будто это обычное дело. Вспоминая ту себя, я иногда не верю, что все это действительно было.
У меня начался круговорот медицины в природе: от доказательной до волшебства.
Тревога + беспомощность + паника = невероятные возможности. Включается внутренний механизм выживания, который делает нас сверхлюдьми. Сил хватает на все: на спасение, на бесконечные звонки, переписки с врачами, оформление документов, борьбу с медицинской бюрократией и параллельное изучение новых методик. Мы валимся с ног, но точно знаем: утром начнем все заново.
В это время почти нет слез. Тело в боевой готовности, эмоции выключены. Не до сантиментов. Паника держит нас на плаву и одновременно медленно разрушает. Она срывает тело и рано или поздно приводит к тревожному расстройству или депрессии. Но разве мы об этом думаем? Нет. Мы не можем позволить себе отдых. Как можно не поехать в Израиль, если там есть хоть маленький шанс на спасение? Как можно лечь спать, если нужно реабилитировать, ведь кто-то сказал: «Надо успеть до трех лет». И мы стараемся успеть. Использовать все, что только возможно. Быстрее. Еще быстрее. А лучше – одновременно.
На этом этапе очень важно, чтобы рядом был человек адекватный. Что значит «адекватный»? Это не тот, кто будет махать руками и кричать «все будет хорошо», и не тот, кто будет читать нам нотации о том, что «надо успокоиться». Адекватный – это тот, кто умеет реально оценивать ситуацию. Кто видит ее тяжесть, не обесценивает, но и не впадает в драму. Кто может быть устойчивым, когда нас самих шатает.
Чаще всего проблемы с близкими начинаются именно здесь. В первую очередь с мужьями. Потому что наш накал, эта готовность бежать, спасать, отдавать последние трусы и не спать ночами – она не всегда находит отклик. Помню, однажды муж сказал: «Я лучше потрачу деньги на поездку на море всей семьей, чем на очередную какую-то волшебную диету или реабилитацию». Мне хотелось его разорвать. Мне казалось, что он меня предал, что он не понимает серьезности ситуации, что он не хочет спасать, что у него нет эмпатии. И я знаю, что эта история типична – очень многие особенные мамы рассказывают, что в этот период отношения с близкими сильно портятся. Мы просто не находим у них такого же адреналинового накала, который горит в нас самих.
Лучший вариант, если таким «адекватным» и устойчивым человеком становится врач. Авторитетный. Тот, кто может спокойно сказать: «Вот это делаем, вот это нет. Это поможет, а это пустая трата сил». Такой человек может быть маяком, направлять, давать план действий. Но, по моим наблюдениям, это большая редкость. Чаще всего общение с врачами – это короткие встречи, консультации, приемы. Даже если врач хороший, он осторожен. Он понимает, что все сложно, и боится давать категоричные прогнозы и советы. Он не знает, как будет наверняка, а потому вся ответственность моральной гирей ложится на мать.
Я пишу это и сама улыбаюсь: да, на этом этапе нам остро нужен рядом такой устойчивый человек. Но одновременно с этим я понимаю – вряд ли мы способны его услышать. На этапе паники и адреналинового тумана психика просто не готова принимать чужую, отличную от твоей стратегию. Любая фраза из серии «Не трать последние деньги» воспринимается как насилие и непонимание. Любой тяжелый вздох, любой совет отдохнуть – как личное оскорбление. Потому что для нас в этом состоянии отдых = потеря времени, а потеря времени = смерть.
Мы живем в ощущении, что любое замедление убьет надежду. Поэтому мы бежим. Бежим, пока хватает сил, пока тело держит на адреналине, пока внутри гудит только один сигнал: «Спасать. Срочно. И прямо сейчас».
Надлом
Я очень хорошо помню свой надлом. Он случился после приезда из Израиля. Та самая поездка, на которую ушло столько сил, нервов, времени и денег, – ее я подробно описала в первой книге. Это был наш первый большой поход за чудом. Была надежда. Была паника, которая толкала использовать все методы и не упускать ни единого шанса. Израиль казался решением. Известный профессор, новые методы, другие врачи, другой уровень медицины – казалось, вот оно. Сейчас поможет. Сейчас все изменится.
А потом было то утро, которое я помню до мелочей. Я посадила Марусю завтракать, готовила кашу и вдруг краем глаза увидела, что она уходит в приступ. И вот в этот момент я ощутила надлом. Не истерику, не крик, а именно внутренний хруст. Я просто подошла, взяла ее обмякшее тело на руки, аккуратно положила в манеж, села на лестницу и долго плакала. Это были мои первые слезы осознания, что все наши действия не сработали. Что никакой волшебной кнопки нет. Что мы выложились на сто процентов, а мир не изменился.
Этот момент – как падение с обрыва. Адреналин, который раньше держал нас на плаву, вдруг выключается. С этого момента энергия резко уходит. Мы становимся менее активными, уже нет того бешеного драйва «спасать любой ценой». Появляется вязкая усталость. На смену панике и сверхмобилизации приходит разочарование. Слезы становятся ближе. Любой совет, любая фраза, любая чужая радость – все больно.
На этом этапе руки опускаются. Ты больше не хочешь реабилитировать, не хочешь записываться на бесконечные процедуры. Ты заставляешь себя что-то делать, потому что «надо же хоть что-то делать», но веры в эти действия больше нет. Тело тоже начинает громко говорить. Появляется настоящая усталость, которую уже не перекрывает адреналин. Сигналы тревоги – боли, бессонница, сбои в желудке, скачки давления – все это становится частью жизни. Мы, как правило, их не слышим, а если слышим, то глушим таблетками и надеждой, что все пройдет.
В надломе психика ищет опору хоть где-то. Мы можем уходить в алкоголь – просто чтобы отключить этот вязкий ком. Кто-то уходит в религию, в эзотерику, в поиски знаков, смыслов, обрядов. Нам нужно за что-то зацепиться, потому что опоры в теме с ребенком нет. А в себе найти опору невозможно, потому что мы надломлены.
Это уже не та активная беспомощность, которая раньше толкала бежать, бороться, искать. Это вязкая беспомощность. Она липкая, тянущая, как болото. И в ней нет сил на движение. Ты просто ищешь, за что ухватиться, чтобы не утонуть и пережить новый день.
Надлом может произойти по-разному. Иногда – резко, как у меня, жестоко, как будто хрустнула сухая ветка. Вчера ты еще неслась по жизни на адреналине, спасала, надеялась, верила, делала ставку на один-единственный шанс: на врача, на дорогостоящую реабилитацию, на консультацию «того самого» специалиста, на новый препарат, который «точно должен помочь». Ты вкладываешь туда последние силы, деньги, надежду. И вдруг – пустота. Метод не сработал. Врач развел руками. Препарат не дал чудес. И это ощущается как катастрофа. Внутри будто что-то ломается с глухим треском.
Но бывает и другой надлом – медленный. Как у ветки, которую долго швыряет ветром, она гнется, трещит, но никак не решится окончательно сломаться. Ты живешь на ритме «надо», составила график, расписала реабилитации, поставила себе дедлайны, веришь, что вот еще немного, и будет прогресс. Ты встаешь утром, ведешь ребенка на занятия, терпеливо ждешь результатов. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. И вдруг приходит тихое понимание: ничего не меняется. Или хуже того – становится только тяжелее.
Этот медленный надлом почти незаметен для других. Его не видно в соцсетях, он не отражается в привычной улыбке, когда ты рассказываешь знакомым «мы боремся, мы стараемся». Ты сама стараешься в него не верить. Отгоняешь мысль: «Нет, я еще могу, я еще выдержу». А на самой глубине уже идет этот тихий процесс. Ветку мотает, она все сильнее трещит, и вместе с ней трещит что-то в тебе.
Я слышу по утрам, как она проснулась. Но я не хочу к ней вставать. Я могу лежать еще час и молиться, когда она уснет, чтобы не видеть ее.
И эти внутренние ощущения – вязкая смесь усталости, разочарования, злости и бесконечной грусти – постепенно начинают тянуть вниз. Ты еще держишься, но все труднее поднимать себя по утрам и нестись в бой с тенью. Все труднее верить, что станет лучше.
Выгорание
Надлом неизбежно приводит к выгоранию. Ты уже не просто разочаровываешься в методах. Ты не просто не видишь результата. Здесь появляется что-то более глубокое – нежелание вообще прикасаться к этой теме. Я помню, как перестала читать «особенные» чаты, которые раньше штудировала ночами. Перестала искать новые статьи, чудо-методики, истории спасения. Я не могла заставить себя заниматься с Марусей дома – а ведь это когда-то было моей нормой: ежедневные занятия с игрушками, упражнения, АВА-терапия. Раньше я могла часами выкладываться, а теперь просто сидела на кухне с чашкой чая, смотрела на Марусю, на эти игрушки и понимала: я больше не могу. И – что самое страшное – я не хочу.
Выгорание несет тотальное разочарование и одновременно полное нежелание быть в теме. В нем много усталости, но и много скрытой агрессии. Внутри звучит: «Я ничего не могу… а стоит ли вообще?» – и следом: «Да и не хочу тогда!» Появляется вызов самому миру, как будто протест: «Ну и занимайтесь сами, я больше не буду». Это выгорание с обидой, с внутренним криком: «Хватит, я устала, оставьте меня».
Мы продолжаем возить ребенка на занятия, делаем все привычные дела, вроде бы живем свою прежнюю жизнь. Но в нас уже поселилось то самое тотальное выгорание, и на этом этапе появляется много саморефлексии. Если раньше мы рвались в бой, было «не до себя», «не до чувств», «надо спасать», то теперь движение меняется: мы поворачиваемся внутрь. Появляются вопросы, от которых невозможно отмахнуться: «А хочу ли я вообще жить? А зачем я живу? А зачем вот это все?» Глобальный контекст, который раньше прятался за делами и суетой, расцветает именно здесь, в выгорании, ярким и болезненным светом.
Бесконечные больницы. Первые два года я еще относилась к этому спокойно, а потом стало очень тяжело. Я не могла уже это выносить. Ничего не хотелось.
Но везде есть свои плюсы. На этом этапе мы начинаем позволять себе слабость: можем плакать, можем быть честными с собой. Кто-то из нас впервые за долгое время начинает изучать не тему ребенка, не очередную реабилитацию, а себя. Мы открываем книги по психологии, включаем лекции, фильмы – сначала просто чтобы отвлечься, сбежать от темы болезни и бесконечной борьбы. Но вместе с этим психика тихо ведет нас в другое направление: к попытке понять, что происходит с нами.
На этом этапе выгорания мы часто проваливается в депрессивное состояние: «Я не хочу никого, ничего и ничем заниматься» – и погружаемся в это надолго, словно в вязкое болото. А потом психика выводит нас в смену фокуса. «Я не могу больше заниматься больным ребенком и всем, что с ним связано. Но, может быть, я займусь чем-то другим».
От желания уйти из жизни и планирования я вдруг незаметно для себя самой пришла к вышивке – смешному занятию, которое я сама обесценивала: «Ну что я делаю? Чем я вообще занимаюсь?» Но психика нашла способ вытащить меня хоть на какой-то воздух. Я сидела и вышивала портреты, подбирала нитки, делала схемы. В моей жизни появилась отдельная маленькая вселенная, никак не связанная с особенным материнством, которое раньше полностью заполняло мои мысли.
И это важный момент. Такой путь – смена фокуса – это не бегство и не предательство себя. Это начало восстановления. В этих тихих увлечениях, в простых делах психика ищет силы, чтобы снова ожить.
Замедление
Важнейший этап, с которого начинается движение к известному «принятию». Это момент, когда мы впервые позволяем себе не бежать. Мы замедляемся. Это не значит, что мы бросаем реабилитацию, перестаем ездить к врачам или полностью выходим из процесса. Внешне жизнь может выглядеть все той же: занятия, приемы, процедуры. Но внутри… внутри что-то меняется.
Мы даем себе право не ускоряться. Нет больше той паники, что раньше сжимала сердце: трясущихся рук, ощущения, что если мы не попадем к врачу завтра, все рухнет. Внутренний мотор, который раньше гнал нас на пределе, постепенно стихает. На этом этапе надежда все еще рядом. Мы можем продолжать искать «волшебную таблетку», пробовать новые методы, цепляться за маленькие шансы. Но уже нет того дикого отчаянного огня, что горел в начале, на этапе веры в исцеление. Теперь бал правит другое состояние: замедление.
В нем снова открывается пространство для саморефлексии. Кто-то на этом этапе начинает психотерапию, обращается за поддержкой, принимает антидепрессанты. Кто-то проваливается в свое внутреннее болото, проживая накопившуюся боль. А кто-то, наоборот, находит смену фокуса – и все глубже уходит в новые занятия, никак не связанные с особенным материнством.
Замедление – это как долгий выдох после многих лет жизни на адреналине. И именно с этого выдоха начинается движение к принятию.
Вывод:
Все эти этапы мы проживаем в состоянии беспомощности. Она всегда с нами, просто меняет свой градус и форму. Где-то она активная, рвущаяся наружу и агрессивная – как в панике, когда мы мечемся и пытаемся спасти мир. Где-то она зависимая и цепляющаяся – как в попытках вернуть себе прежнюю жизнь с помощью врача, волшебного препарата или чуда, которое должно произойти. А где-то она становится уставшей, смиренной и тихо замедленной – когда уже нет сил бороться и мы просто плывем по течению.
На всем этом пути мы тотально беспомощны и бессильны. Но меняется наше восприятие этой беспомощности. Сначала она кажется невыносимой, бьет, как шторм, и бросает нас о скалы. Потом мы начинаем замечать, что в этом есть какая-то странная сила – способность выжить даже там, где мы ничего не можем изменить. Но это приходит только со временем.
Глава 3. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца
Фраза, которая лучше всего отражает наше состояние в определенный момент: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Она может накрывать нас в самые разные моменты. Иногда – совсем в начале пути, в остром шоке, когда кажется, что ты уже на пределе. Ты начинаешь фантазировать о любых возможных выходах, и этот, самый страшный, внезапно выглядит наиболее «логичным» и «реальным». Но чаще этот этап подкрадывается позже, уже в процессе выгорания, когда ты прожила месяцы попыток, бросков, надежд и разочарований, когда ты сделала все, что могла, – и все равно не получила того, ради чего рвалась изо всех сил.