Летучий корабль

Сторонясь Маши, Павел перебирал, кто из женщин, которые окружали его, был заведомо свободен, и вспомнил про занятную девушку с медовым затылком и со смеющимися глазами, пережившую, как поведала ему Раиса Кузьминична, военно-полевой роман и занятую больной матерью. Ее декларативный, со слов соседки, отказ от серьезных отношений означал, что она свободна и не недотрога, – что она не недотрога, Павел еще тогда установил по бедовым искоркам, которые прыгали в ее глазах, по чуть насмешливой улыбке, по чему-то необъяснимому в выражении лица – по всему.

Как-то после работы он от безделья замаскировался на лавочке за яблонями у Ирининого дома, приладился к амбразуре между листьев и вперился в поворот с улицы. Стремительный и упругий шаг, схваченный боковым зрением, заинтересовал его; он повернулся и узнал Лиду, которая так разительно отличалась от изможденной и вымотанной публики, так раскованно и задорно, вскинув голову, летела над дорожными колдобинами, что очарованный Павел залюбовался. Закатное солнце сквозь пересыпающуюся листву золотило ее мягкие волосы. На Лиде было платье со знакомыми уже Павлу васильками, а с ее плеча свисала вязаная сумка; девушка покачивалась и выкидывала вперед ноги, словно шла по песку. Восхищенный Павел заметил, что она босая и что она легкомысленно помахивает босоножками, зацепив их тонкие ремешки за палец.

Пропустить такое было нельзя, и кавалер ломанулся из кустов, не разбирая дороги. Увидев его, Лида нахмурилась, но узнала знакомого и приняла заигрывания спокойно. Павел шутливо предположил, что она занимается гимнастикой, – на «Витязе» работал экстремал, который ходил по снегу босиком и иногда разворачивал для ночлега тент под балконом, – но она лишь покачала головой.

– Каблук шатается, – сказала она.

– Надо прибить – заметил Павел.

– Прибей.

Павел подхватил ее реплику, как мячик, брошенный ему в пинг-понге:

– Я не ношу молоток и гвозди.

Он протянул руку, но Лида спрятала руки за спину – Павел догадался, что она стесняется стоптанной обуви, – но потом решилась и протянула ему многострадальные босоножки. Павел, который не умел чинить обувь, пошатал кривой каблук и хладнокровно отодрал его от подошвы, довольно заметив, как вздрогнула испуганная Лида.

– Теперь я, как честный человек, обязан возместить ущерб, – пояснил он.

Он знал, что у метро есть мастерская, и догадывался, что если Лида не воспользовалась ею по дороге, то это значит, что у нее нет денег на ремонт.

Лида хранила олимпийское самообладание. Павел направился к метро; девушка, подняв уголки виньеточных губ, двинулась следом.

– Уже не хромаешь? – спросила она, и его тронула ее чуткая к болезни наблюдательность. Он рассказал, что хромал, потому что неправильно приземлился, и получилось, что он ей первой рассказал о рисковом прыжке.

Сапожник долго приколачивал каблук и раздражающе мешкотно тянул руку к кнопке, медля включать шлифовальную машину. Терпеливый Павел не роптал, но, когда ему предъявили готовое изделие, он недрогнувшей рукой оторвал каблук и потребовал переделать, как положено, на совесть.

– Работа над ошибками – мой конек, – пояснил он Лиде. – Знакомый говорит, что я за него спасаю ситуацию, – он имел в виду Игоря.

Сапожник, оценив крепкую фигуру клиента, смолчал и приколотил каблук намертво. Павел сделал еще одну – на этот раз тщетную – попытку и, награжденный за усилия, услышал радостный Лидин смех. Хохоча, они вышли на улицу, и Лида весело запрыгала по асфальту.

Они отправились бродить куда глаза глядят. Павлова спутница говорила о себе без хитростей, и Павел узнал, что Лидина мать, Альбина Денисовна, больна диабетом, из-за которого ей по частям ампутируют ноги. Что Лида отучилась только десять классов и вынуждена работать, хотя Альбина Денисовна – кандидат химических наук. Что отец с ними не живет и где он, Лида не знает, хотя, если судить по алиментам на шуструю сестру Ксюшу, с которой никакого нет сладу, он не благоденствует. Когда Лида говорила, наблюдательный Павел видел, как замирают припухшие веки над ее серыми глазами, – и понимал, что она готова, как только ей помнится снисходительность благополучного счастливца, развернуться и уйти. Но Павел был предупредителен, и болезненно чуткая Лида не обижалась на его слова, а, услышав что-нибудь отрадное, расслаблялась, и в ее глазах скакали смеющиеся зайчики. Пара гуляла без цели, но Павел на любой развилке автоматически сворачивал на знакомую дорогу к себе, и, когда они подошли к Павлову дому, красно-желтое закатное зарево погасло и наступил вечер.

– Вот и драка, – сообщила Лида, приметив, что на проезжей части сцепились двое.

Одним драчуном был Игорь. Стычка казалась серьезной, и Павел отстранил Лиду, но, когда он подоспел, Игорев соперник – парень с впалой грудью под рубашкой, приталенной с деревенским шиком, – был нокаутирован коротким ударом. Тренированный Игорь, который с детства был мастаком на подобные атаки, отряхивался и прихорашивался так добросовестно, что даже не удивился, когда Павел прибыл к нему постфактум.

– Отелло хренов, – процедил он злобно в ответ на вопрос. – Что? Да ничего!

Дернув плечом, он разгоряченной пьяной походкой зашагал по тротуару. Обессиленный противник лежал на мостовой, отбросив жилистую руку и едва подавая признаки жизни. Наклоняясь над поверженным с опаской – как бы тот не вспомнил про запрятанный в кармане нож или про битое стекло, – Павел встретился с полными отчаяния глазами. Страдалец с суетливым страхом, что его добьют лежачим, ползком отпрянул от Павла.

– Не надо здесь лежать, – осторожно проговорил Павел, которого обеспокоило, как непредсказуемо метались в орбитах эти безумные глаза.

Лежащий скрипнул зубами от бессилия, но боль отрезвила его, и он доверчиво, тяжело дыша, подался навстречу спасителю; Павел потянул на себя чужое, пахнущее потом тело. Он дотащил неуклюжего драчуна до газона и уложил под дерево, когда произошло то, чего он боялся, – в приближающемся шуме заскрежетали тормоза, и из-за угла вылетел грязный «Жигуленок». Автомобиль занесло и юзом протащило по дороге; потом он, оставляя резиновую полосу, вильнул, выровнялся, пролетел на красный свет через перекресток и скрылся так же внезапно, как появился. Павел похолодел, представив торжественный выезд пятью минутами раньше. Звук двигателя стих за домами, и наступила относительная тишина – такая отчетливая, что Павел разобрал приближающийся топот Игоря, который сначала бежал, но, разглядев, что проезжая часть пуста, перешел на быструю ходьбу, подошел и встал, переводя дыхание. Упиваясь мгновением торжества, Павел не прерывал паузу. Он чувствовал, как преданно смотрит на него Лида. Спасенный из-под колес незнакомец засучил ногами и потом, с усилием сохраняя равновесие, поднялся и побрел прочь. Игорь очнулся, неестественно сложил дрожащие губы в кривой улыбке и произнес:

– Чувак, у тебя талант к исправлению моих ошибок.

Он кивнул Лиде, отвернулся и зашагал к дому, на ходу восстанавливая твердость знакомой Павлу походки.

– Мерзавец, – бросила Лида вполголоса.

Павел, воздерживаясь повествовать об Игоревых дарованиях, ответил:

– Я знаю его с первого класса. Он гений.

– Он мерзавец, – с горечью повторила Лида. – Я на таких нагляделась, пока мама болеет. Сильные санитары леса, готовы разорвать слабого, – закон стаи.

Вынеся Игорю окончательный приговор, она посмотрела, развернув Павлово запястье, на его часы, – и гуляки встрепенулись, что поздно. В автобусе Павел, повиснув на поручне, с мечтательной улыбкой качался в такт колесным толчкам, пока Лида, сидя в кресле, провожала задумчивыми глазами фонари и редкие автомобили. Проводив девушку и придя домой, Павел был так доволен вечером, что не хотел нарушать приятный целостный эффект, разнимая его на составные части. Даже Анна Георгиевна, которая опасалась сюрпризов ночной Москвы и встречала сына с тревогой, когда он возвращался поздно, заметила что-то радостное в его лице и улыбнулась в ответ.

Этот вечер показался ему глотком свежего воздуха среди напряженного рабочего ритма, от которого у Павла иногда опускались руки. Входя в порученную ему тему, он столкнулся с новым математическим аппаратом; подразумевалось, что претендент на работу, которую курировал Бородин, априори должен владеть затейливой наукой, но для Павла незнакомая область связывалась с предметами, которые ему удавались в институте хуже прочих. Его сильнее тянуло к деятельности, в которой участвовала Маша, – она днями напролет пропадала в административном корпусе у темноглазого биолога, Сергея Борисовича Толмачева. Маша рассказывала, что там кипит работа, которая казалась инженерам, привыкшим к формулам и к иссушающим мозги расчетам, занимательной синекурой. Как-то Павел застал Машу с Толмачевым в их комнате и, не участвуя в разговоре, искоса разглядывал толмачевскую руку – с лиловатыми, усеянными рябью ногтями, сжимавшую тетрадку из характерных, в зеленоватую полоску, листов бумаги. Такая бумага доставалась счастливцам по блату: она поступила на «Витязь» в комплекте с электронно-вычислительной машиной и попала в фонд для приближенных особ, а остаток растащили ценители прекрасного, которые фигуряли заграничными благами, как дикари бусами. Разглядев вытянутые в струнку строчки толмачевского почерка, Павел удивился нестандартному наклону: буквы заваливались не вправо, как у всех, а влево.

У Глеба Николаевича любили заключать на сладости пари, выигрыш от которых поступал на чайный стол. Павел пару раз честно проиграл, но, когда речь заходила о самолетах, он разбивал соперников в пух и прах, потому что не любил игры в поддавки. Один раз он выиграл спор, когда речь зашла о летающем крыле, и Павел вспомнил «полблина» Черановского. Во втором споре дискутировался экраноплан Бартини, который Павел, держа в памяти хитрые контуры – катамаранные поплавки, непривычную компоновку крыльев и осторожную шею, высовывающуюся из горбатого фюзеляжа, – вытащил на прилюдное обсуждение, и Маша, плохо разбиравшаяся в авиации, признала себя побежденной.

Она бродила вокруг чайного стола, усеянного обломками печенья «Земляничное», очень взрослая в цветастом платье, которое добавляло ей лет, – она всерьез воспринимала былое замужество как переход в солидную возрастную категорию. За окном бушевал осенний дождь, и потоки воды, стекая на подоконник по стеклу, размывали контуры пейзажа. Зонтик припозднившегося Льва стоял в углу, роняя капли на испорченный паркет. Пока участники чайного общества излагали поверженной Маше программу, Павел был слишком занят, чтобы разыгрывать превосходство. Накануне он достал у перекупщиков, которые толклись у «Педагогической книги», редкую монографию по нужным ему главам математики и намеревался вечером, когда стихнут соседи за перегородками, засесть за термины, смысл которых убегал от него в дневной суматохе.

Он предвкушал медленное чтение, представляя грусть покинутого людьми пространства – раскрытые книги, бумаги, ручки в стаканах, семейные фотографии, настольные лампы, календари, – и переливающийся за окнами город, и блики на стеклах, и осеннюю темноту. Его мечты прервал звонок Анны Георгиевны.

– Слышал, какой ужас с Леной? – спросила она душераздирающим голосом, и Павел вообразил, что рассеянная мечтательница, которая часто не замечала светофоров, попала под машину или свалилась в метро с эскалатора. Но Анна Георгиевна рассказала, что Ленины близкие гнали чудовищные догадки, будто она пыталась лишить себя жизни, и Павел потряс головой. Ему было дико стремление себя убить, когда кругом кипела жизнь. Недавно прибегал Бородин, обсуждая революционную, намекающую на немыслимые подвижки в верхах газетную статью; Слава из комитета комсомола говорил, что «Витязь» построит кооперативный дом, и народ изготовился писать заявления; два молодых специалиста рассказывали, как они, дежуря в дружине, сторожили буйного безумца до приезда санитаров; Маша мечтала о театральном спектакле. Среди этого бурлящего неистовства казалось неестественным слышать, что здоровой девушке пришло в голову глотать яд.

– Из-за Игоря, – скорбно пояснила Анна Георгиевна. – Ты слышал, чего он учудил?

Павел не слышал, – с напоминанием Анны Георгиевны он обнаружил прореху в душевном строе, где Игорь всегда занимал важное место.

– Он связался с продавщицей! – ужасалась Анна Георгиевна. – С теткой из мясного магазина. Бедная Екатерина Алексеевна лежит замертво… но он ведь не женится на ней. Он всегда выходит сухим из воды.

Она считала, что он обязан заехать к Лене. У скривившегося Павла при мысли о плаксивой кликуше задрожали руки. Тяжело вздохнув, он смирился, что вечер испорчен. Пока он, отдаляя уход из учреждения, где правили разум и логика, медленно собирался – раскладывал бумаги, проверял чернила в шариковой ручке и даже сверял часы, позвонив в службу точного времени, – прибежал Глеб Николаевич. Сбросив все заботы, начальник ввязался в общественно-политический спор – он являлся принципиальным противником советской власти и не упускал возможности высказаться по этому поводу.

– Какая глупость! – восклицал он, обращаясь к консерватору Виктору Ивановичу. – Получается, я не могу дать им, – взмах его руки указал на Машу и Павла, – зарплату выше слесаря. Конечно, они могут плюнуть на образование, пойти рабочими на завод, где матюги и пьянство, и получать больше двухсот. Государство заставляет их платить за приличный круг общения, а самолеты, которые они делают, – это государству ни к чему? Чтобы люди чувствовали себя униженными, государство рискует развитием, – так, выходит?..

Павел, который с удовольствием поучаствовал бы в споре, вышел на улицу и направился к метро, огибая лужи по синусоиде. После скорбного рассказа Анны Георгиевны он боялся застать Лену среди отвратительных деталей, которые сопутствуют больному человеку, – в постели, на несвежем белье, среди санитарных приспособлений. Поэтому, увидев Лену в брюках и в закрывавшей горло водолазке, он выдохнул с облегчением.

– Зачем пришел? – Лена вытянула сухие, с бамбуковыми узлами суставов, чуть дрожащие пальцы и опустила глаза, а Павел сел на табуретку, понимая, что приглашения все равно не дождется.

– Видишь, – она усмехнулась. – Даже самоубиться не могу, как положено… Что скажешь? Как работа? Успехи в личной жизни?

– Хорошо. Знаешь, – сказал Павел, удивляясь, что ее блеклые волосы не светятся золотом, как всегда. – Мы потрясающий самолет делаем.

Ее глаза блеснули злобой.

– Ненавижу ваши самолеты, – проговорила она. – Только и думаете, что о самолетах… а потом подбираете всякую дрянь и женитесь на дрянях.

– Мама сказала, он на ней не женится, – вставил сострадательный Павел. – Не знаю… он выкрутится.

Она с азартом – карикатурно и размашисто – хлопнула ладонями по коленям.

– Выкрутится! Это точное слово про него… выкрутится!

Его испугали немигающие глаза с расширенными зрачками. Всегда холодно-голубые, они сейчас казались черными, и Павел подумал, что Лена нечетко его видит.

– Понимаешь, он управляется рефлексами. Надевается на летчика, как протез.

– То есть? – Лена подняла брови. – Он мягкий?

Стылое, как церковный воск, лицо сказало Павлу об ожидании подвоха: Лена заподозрила, что он ее разыгрывает. Паузу наполнила раскаленная тишина, которая исходила от дверного косяка. Кто-то подслушивал его слова, телескопически вытянув ухо, точно локатор, но Павел, представляя состояние Лениных родителей, принял лазутчика без ропота. Он рассказывал Лене, что пикирующие на добычу соколы не бьются о землю, потому что управляют крыльями, как человек – рукой или ногой. И что авиатор, обученный в детстве ходить и говорить, так же научится летать, если связь с воздушной средой не потребует от него дополнительно осмысливать цифры и значения, а подействует прямо на органы чувств. Что если неправильно или невовремя толковать приборные показания, то случаются катастрофы со смертями и горем. Что недавно в Учкудуке сорвался с эшелона в плоский штопор «Ту-154». Что в Пензе из-за ложной информации разбился на взлете «Ту-134», а еще одна «тушка» – упала в Сургуте, потому что экипаж неверно действовал при посадке. Павел, живописуя кровавые подробности, не жалел Лену, давая понять, ее проблемы не стоят выеденного яйца. Потом из коридора неодобрительно зашуршало, сигнализируя гостю, что больная утомилась, а Павел счел, что его визит закончен, и распрощался.

Следующий день принес ему неловкий сюрприз: исполняя повинность, Маша не отделалась бросовой сладостью, а принесла на работу торт «Москва», который Павел особенно любил, и наблюдательные сотрудники поняли, что девушка умело акцентировала внимание к удачливой в споре стороне. Павел, сконфуженный Машиным реверансом, проглотил свою порцию и скрылся от озорных комментариев, готовых сорваться с языка нескромных коллег, в секретной библиотеке. Перелистывая отчет, он поглядывал на женщин, которые мелькали в окошке, и гадал, кто из них может быть Машиной мамой, – и так зазевался, что очнулся только после шутливого оклика:

– Чувак, не узнаешь меня, что ли?

Павел вздрогнул и обнаружил рядом недоуменного Игоря.

– Ты у Лены был? – спросил он, и Павел встретил этот простительно высокомерный фальцет без раздражения. – И о чем говорили?

– Я ей про самолет рассказывал.

Игоревы веки, комично скошенные и дававшие ему птичий, как у нахохленной совы, облик, взмыли вверх от изумления.

– Чтооо? – И Павел подивился непредвиденному ходу Игоревой мысли. – Нашел кому рассказывать. Лучше бы мне рассказал. А то хранят тайны… – Ироничный взгляд нырнул вниз, и спохватившийся Павел обнаружил, что он машинальным, уже усвоенным от сотрудников «Витязя» жестом прикрыл разворот отчета.

– Зайдешь потом? Знаешь, где я? – Игорь улыбнулся и, словно забыв, что разговор шел про Лену, кивнул Павлу и отправился к окошку, за которым скучала предположительная Инна Марксовна. Вернувшись к отчету, Павел вздрогнул от ужаса: закрыв от Игоря страницу, он не заметил, что его рука испачкана в кондитерском креме, и теперь на секретной бумаге расплывалось жирное пятно. Густой мазок насквозь пропитал страницу под ссылкой «рисунок 3.1», выезжавшей на правое поле, и Павел представил, что скоро едкая субстанция разъест чернила. Это была середина отчета – семьдесят восьмая страница. Поставить пятно на какой-нибудь из последних страниц, куда никто не добирается, было бы не таким криминалом.

Работа была скомкана, и у него, сконфуженного, все валилось из рук. Как только ему выпал получасовой интервал, когда его некому стало бы искать, он отправился к Игорю.

Рыбаков занял просторный зал на третьем этаже соседнего здания, и Павел удивился, что пространство линовали высокие перегородки, как в вычислительном центре. Подвижный, уверенный в себе Игорь, картинно сродненный с серебристо-серой рубашкой, казался Павлу восхитительно стильным. Он провел друга к окну, где была ниша с горой книг, объясняя, что груды томов, журналов и брошюр – зародыш библиотеки, которую мечтает создать для подчиненных заботливый Рыбаков; что в этих академических завалах много трудов на английском, – Игорь, пролистав взятую наугад тарабарскую книжицу, продемонстрировал, что легко пользуется иноязычными источниками.

Потом разговор все-таки зашел о Лене.

– Не знаю, что делать, – говорил Игорь, разводя руками. – Как я должен себя вести, чтобы чужой человек не выкидывал цирковых фортелей? В доме психоз… родители и раньше недолюбливали Снежану, а теперь выставляют ее убийцей. А Снежана мне очень помогла. – Оживленное Игорево лицо на минуту замерло, окаменев в несимметричной гримасе. – После той истории.

Разговорный поток напоролся на преграду. Тактичный Павел опустил глаза.

– У меня похожий случай, – сказал он, имея в виду, что Анна Георгиевна недолюбливала Лиду, – это неприязненное отношение Павел, который хорошо знал мать, ощущал всей кожей.

В беспорядочной пирамиде среди синеватых книжиц и папок его бездумный взгляд наткнулся на узнаваемую тетрадку из зеленой бумаги – ту, которую Толмачев недавно держал в руке с рябыми, аккуратными до фанатизма ногтями.

– Это чье? – удивился он, потянув за потрепанный уголок. – Я у кого-то из наших видел… Ввозьму – спрошу?

Игорь великодушно разрешил:

– Бери. – И, покончив с ничтожным вопросом, он предложил: – А давай на дачу съездим? Я Снежану возьму, ты – свою. Познакомим их… раз у родителей такой бзик, – найдут общий язык.

У Игоревых родителей была в подмосковном поселке половина бревенчатого великолепия, в котором всегда певуче, отголосками семейных преданий, скрипели под ногами половицы. Павел с детских гостевых набегов обожал эту несимметричную, с пристройками и светелками, избу, окруженную участком, где росли корабельные сосны, где под ногами хрустели иголки и пахло хвоей.

– С радостью. – Он увидел в предложении Игоря призыв покончить с недоразумениями, – но потом осекся, вспомнив, с каким трудом Лида выгадывает минуты, вырываясь на прогулку. – Правда, у моей проблема… мать больная.

Но он уже завяз в счастливой идее: это был отличный повод, чтобы поставить их с Лидой отношения на другой уровень. Из уединения двух пар на пустой даче следовал вывод, который не требовал комментариев.

Они с Игорем, перейдя на шепот, стали наперегонки обсуждать, когда лучше ехать, что взять с собой и какие мелочи продумать, чтобы поездка удалась. Погруженный в любезные душе предчувствия Павел представлял Лиду, оторванную наконец от ее безжалостных долгов. У нее не хватало времени для свиданий, и ему, вынужденному приходить в гости в напоминающую лазарет квартиру, надоело сидеть на кухне рядом с соблазнительной девушкой и каждые пять минут терпеть ее отлучки к хозяйственным заботам. Он уже подружился с Лидиной матерью, Альбиной Денисовной, он приятельствовал с бойкой Ксюшей, рассыпавшей зазывные намеки, над которыми они с Лидой подтрунивали, но от добропорядочной идиллии ему хотелось утянуть Лиду в более романтичный антураж. Мечтая, он вернулся на рабочее место и только там обнаружил, что держит свернутую трубочкой зеленую тетрадку со строчками, которые характерно заваливались не вправо, как обычно, а влево.

Хмурый Павел спрятал тетрадку под бумаги, на которых лежал бутерброд, завернутый в ватман со старым чертежом. Порыв прошел, и он понимал, что сделал. Забывшийся молодой специалист отдал приятелю чужую рукопись, а тот схватил ее и унес, как сорока-воровка, – и все происходило на секретном предприятии, где лишнее слово, написанное на листочке, теоретически оборачивалось тюремным сроком. Налицо была досадная ошибка или непонятный умысел, но логику умысла Павел не понимал и опасался, что, влезая без понятия на неверный лед, он оскандалится, как слон в посудной лавке, и, возможно, подведет кого-то под монастырь. Весь день он размышлял над деликатным эксцессом, но так и не пришел к верному выводу. Под вечер он решил действовать, не задумываясь, и довести идиотский маневр до конца.

Когда все разошлись, он поборол колебания и добавил к вещам, которые перед дорогой убирал в сумку, бесхозную тетрадь и отправился знакомой дорогой к Толмачеву. Перед распахнутым дверным проемом, который дышал механическим, вызывающим першение в горле холодом, он замедлил шаг, оправдывая робость фантастическим предположением, что все уже, наверное, забыв про засовы, разбрелись по домам. Непонятные приборы, массивные кожухи, ведущие на антресоль лестницы из перфорированного металла, перила из труб, – единственным светлым пятном, выхваченным из темноты лампой на струбцине, было рабочее место под лестницей, вблизи которого любопытный Павел рассмотрел зеленоватые экраны – по одному из них метался бегунок в виде многогранника. Незваный гость потоптался и кашлянул, когда сверху раздались шаги, которые выбивали из металлической лестницы ритмичный чечеточный степ.