Алые лепестки

ВТОРАЯ КНИГА

Глава 1. Возвращение к снегу

Снег встретил меня без всякого восторга, словно старый знакомый, которому давно надоели бесконечные повторы моих возвращений и уходов, и он теперь лишь равнодушно кивал в ответ, рассыпая в лицо холодные иголки, будто хотел напомнить, что радости в этом мире всегда вперемешку с болью; я шла сквозь белую пелену и слышала, как хрустит под ногами корка, будто хрупкие кости чьих-то надежд, застывших навеки под ледяным покрывалом, а в груди перекатывался странный комок – смесь раздражения и облегчения, будто кто-то наконец вернул меня в исходную точку, где всё началось, где запах хвои и дым из старых печей разливаются по воздуху, смешиваясь с тем самым холодом, который впивается в кожу и делает её почти чужой, словно тело перестаёт принадлежать себе и становится частью этого промороженного мира.

Я чувствовала, как пальцы медленно деревенеют, и, чтобы отвлечься, пыталась шутливо сравнить себя с плохо высушенной тряпкой, которую забыли на морозе: вроде бы она ещё ткань, но уже наполовину кусок льда, тяжёлый, ломкий, неспособный выполнять своё назначение; именно так казалось и моё сердце – оно сохраняло форму, но внутри давно застыла жидкость, а каждая попытка согреться напоминала бессмысленное усилие разжечь костёр в мокром лесу, когда ветки только трещат и чадят, но не дают тепла; и, конечно, я знала, что рядом идёт он, Мастер Теней, и, как всегда, смотрит исподлобья, будто измеряет расстояние между моими шагами и его дыханием, словно хочет убедиться, что я не исчезну в этом бескрайнем снегу.

Он шёл молча, что, как я давно поняла, означало гораздо больше, чем если бы он бросался привычными саркастическими репликами; его молчание всегда было гуще любого разговора, словно стылый туман, через который невозможно прорваться, и от этого хотелось то ли ударить его, то ли рассмеяться, то ли признать, что именно в этом молчании прячется какая-то странная забота; я вспомнила, как в прошлый раз, когда снег завалил дорогу, он с усмешкой сказал, что у меня походка испорченной кошки, и предложил не отставать, а потом неожиданно подхватил, когда я всё же оступилась, и его руки тогда оказались теплее любого огня, хотя сам он притворился, что просто обязан меня тащить, потому что я слишком бесполезна, чтобы справляться самостоятельно.

Деревья вокруг стояли в застывших позах, словно огромные каменные фигуры, облепленные белыми одеялами, и я почти слышала их дыхание, хриплое и глубокое, как у стариков, которые помнят слишком многое и оттого больше молчат, чем говорят; иногда мне казалось, что лес знает больше обо мне, чем я сама, и что каждый шаг по этому снегу – признание, каждая трещина под ногами – новая строчка в книге, которую я не выбирала писать; и всё же именно сюда меня снова привело какое-то упрямое чувство, что только в холоде можно найти правду, потому что тепло слишком часто оказывается обманом, маской, прикрывающей пустоту.

Я видела, как на его плечи ложатся снежинки и сразу тают, будто даже сам мороз не решается задержаться на нём дольше мгновения; от этой картины становилось одновременно смешно и больно, потому что в его взгляде всегда было больше огня, чем в любом пламени, но огонь этот обжигал, а не согревал; хотелось спросить, зачем он всё ещё идёт рядом, но язык не поворачивался произнести такие слова – слишком уж напоминали они о слабости, а признавать её вслух я давно разучилась, потому что каждая слабость в прошлом оборачивалась ударами, холодом и предательством, и теперь даже признание в простой усталости казалось опасным.

Ветер донёс запах дыма, и в памяти всплыла картинка детства: как мать топила печь в маленьком доме, и тёплый воздух разливался по комнате, пахнущий хлебом и сажей; я тогда ещё верила, что мир прост и надёжен, что любовь можно найти в чашке горячего чая и в том, что кто-то поправляет на тебе одеяло ночью, но теперь эта вера обернулась крошками, которые ветер разметал по снегу, и я не знала, можно ли когда-нибудь собрать их обратно, или придётся учиться печь новый хлеб из обугленных зерен собственной памяти.

Он наконец сказал, что дорога длиннее, чем я думала, и улыбнулся так, будто видел в моей усталости повод для шутки; я ответила сарказмом, сравнив его с деревенской собакой, которая всегда знает короткий путь, но всё равно ведёт хозяина кругами, лишь бы показать, что без неё человек беспомощен; он фыркнул, но не возразил, и я почувствовала, что между нами снова завязалась та странная перепалка, которая вместо того, чтобы разъединять, только крепче связывала, словно каждая колкая реплика – это узел на невидимой нити, удерживающей нас от падения в пропасть.

Снег ложился всё гуще, и мир казался нарисованным одним цветом, без оттенков, без полутонов, и в этом было что-то честное: белизна не лгала, она просто скрывала всё, что могло ранить; но я знала, что под этим белым ковром лежит кровь, прошлые битвы, неотпущенные воспоминания, и что каждый новый снег – всего лишь временная повязка на старых ранах; в груди поднималось чувство, что и мои собственные шаги – лишь очередной слой на этой бесконечной дороге, и рано или поздно придётся признать, что вся жизнь – это хождение по чужим костям, даже если называешь это путешествием к себе.

Он остановился, посмотрел на меня так, будто впервые увидел, и сказал тихо, что впереди – не только снег, но и выбор, который придётся сделать, даже если я буду сопротивляться; в его голосе звучала и угроза, и забота, и я не знала, что перевешивает, но от этой смеси по коже побежали мурашки, будто холод проник под одежду глубже, чем прежде; хотелось ответить остро, но слова застряли в горле, и я только усмехнулась, потому что иногда усмешка – лучший щит, когда всё остальное рушится.

Где-то вдалеке протянулся крик птицы, и в этом крике я услышала напоминание о том, что всё живое стремится вперёд, даже если дорога покрыта льдом; я вспомнила тот вечер, когда впервые встретила Мастера Теней, и поняла, что с тех пор ни один шаг не был сделан в одиночку, даже когда хотелось убежать; это осознание было похоже на укус – неприятное, но пробуждающее, потому что в нём слышался ответ на вопросы, которые я боялась задать: зачем возвращаюсь, ради кого продолжаю идти, и почему снег больше не кажется только врагом.

Я снова вдохнула, почувствовала, как лёгкие наполняет холод, и на мгновение показалось, что сама становлюсь прозрачной, как этот воздух, и что, может быть, именно в этой прозрачности скрыта правда: человек – это лишь след в снегу, который скоро заметёт, но пока он есть, его можно увидеть, прочитать, вспомнить; и если хоть кто-то заметит этот след, то, возможно, он не зря пройден; в этот момент я почти поверила, что и моё возвращение к снегу не было напрасным, что за каждым шагом скрывается не только усталость, но и новая дорога, ведущая туда, где ещё теплится надежда.

Он двинулся дальше, и я пошла рядом, чувствуя, как ритм его шагов становится странно близким к моему, будто мы разделяем не только путь, но и дыхание; снег всё падал и падал, и в его бесконечном падении слышалось обещание, что впереди будут новые встречи, новые испытания и новые ответы, и что, как бы ни хотелось остановиться, дорога всегда будет звать, потому что снег никогда не устаёт возвращать тех, кто однажды решился вступить на него.

Глава 2. Тепло на миг

Пламя костра колебалось, словно ему тоже приходилось делать выбор между выживанием и угасанием, и каждая искра, взмывающая в темноту, казалась маленькой попыткой сопротивляться безжалостному холоду, окружавшему нас с каждой стороны; запах дыма въедался в волосы и кожу, и я чувствовала, как он останется со мной надолго, как память о вечере, который слишком легко было бы назвать обычным, но который на самом деле таил в себе напряжённость, от которой кровь становилась чуть горячее; сидя ближе к огню, я вытянула руки и заметила, как дрожат пальцы, будто тело всё ещё не верило, что тепло возможно, даже если оно так близко, и в этой дрожи было не только ощущение холода, но и тень страха потерять этот миг.

Мастер Теней устроился напротив, на камне, который выглядел неудобным до безобразия, но, кажется, ему было всё равно: он сидел прямо, с насмешливым выражением, словно сам костёр для него – излишняя роскошь, ведь его внутренний холод и так держал всё под контролем; он бросил взгляд, полный той особой иронии, от которой хотелось одновременно кинуть в него чем-то тяжёлым и рассмеяться, и заметил, что я выгляжу так, будто впервые вижу огонь; я ответила, что некоторые из нас умеют радоваться мелочам, в отличие от тех, кто давно перепутал жизнь с игрой в бесконечные загадки, и его губы изогнулись в той редкой улыбке, которая не грела, а разозлила, потому что в ней звучало признание моей правоты.

Тепло распространялось по рукам и ногам, но оно было слишком хрупким, слишком зависимым от тонких веточек, которые я бросала в огонь, и я вдруг вспомнила, как в детстве в старой печи у бабушки дрова всегда трещали громко, весело, будто радовались собственной участи, а здесь пламя казалось осторожным, недоверчивым, словно знало, что его вот-вот могут задушить; это напоминало и обо мне – каждое мгновение тепла внутри было лишь передышкой, за которой следовал новый удар, и потому радоваться становилось трудно, ведь сознание всё время подсказывало, что радость слишком быстро превратится в пепел.

Я сказала вслух, что костёр хотя бы честнее людей, потому что он показывает, сколько у него осталось сил, и никто не ждёт от него большего, чем он может дать; он усмехнулся, спросил, не слишком ли я драматизирую, и напомнил, что люди тоже бывают честными, особенно когда им нечего терять; я парировала, что он – последнее существо, которому можно доверять такие заявления, и добавила, что его честность, если и существует, то наверняка прячется под семью слоями сарказма и ещё парой ледяных стен; он пожал плечами, будто ему доставляло удовольствие наблюдать, как я злюсь, и в этом молчаливом жесте было что-то упрямо вызывающее.

Ночь сгущалась, и тени вокруг костра становились всё гуще, переплетаясь, словно кто-то плёл из них узор, невидимый глазу, но ощутимый кожей; казалось, что тьма прислушивается к каждому слову, ждёт, когда между нами выпадет пауза, чтобы заполнить её собственным эхом, и от этой мысли становилось неловко; я вспомнила один вечер в детстве, когда осталась дома одна и свеча, догорев до конца, погасла, оставив меня в полной темноте, и тогда мне казалось, что сама тьма смотрит на меня, и что каждое движение, каждый вздох может стать её добычей – то же ощущение возвращалось сейчас, хотя рядом сидел тот, кого сама тьма считала своим союзником.

Я поймала себя на том, что слежу за его руками: длинные пальцы спокойно лежали на колене, но время от времени двигались, будто он что-то считал или перебирал невидимые струны, и в этих движениях было странное напряжение, словно он держал под контролем не только себя, но и пространство вокруг; я подумала, что именно в этом заключается его сила – в умении управлять молчанием, жестами, даже пустотой, превращая всё это в оружие; и от этого становилось одновременно безопасно и страшно, ведь когда рядом с тобой кто-то такой, никогда не знаешь, какая именно его сторона проявится в следующую секунду.

Огонь потрескивал, и я невольно закрыла глаза, позволяя себе почувствовать хоть на миг иллюзию покоя; в памяти всплыла картина: мама поёт тихую песню, я лежу под одеялом, а за окном завывает ветер, и кажется, что весь мир хочет пробраться внутрь, но её голос держит его на расстоянии; этот образ согрел сильнее костра, и я поняла, что даже самые далёкие воспоминания могут возвращаться тогда, когда меньше всего ожидаешь, чтобы напомнить: у тепла есть не только источник во внешнем мире, но и внутри самого человека, и если его не отпускать, то, возможно, можно прожить даже самую длинную ночь.

Когда я открыла глаза, он смотрел прямо на меня, и в его взгляде не было привычной иронии – только что-то тяжёлое, почти нежное, но слишком суровое, чтобы признать это вслух; я усмехнулась, спросила, не собирается ли он наконец произнести что-то умное, и он сказал, что иногда молчание важнее слов, потому что слова слишком легко обмануть; я возразила, что молчание – это тоже ложь, только более коварная, и он тихо рассмеялся, словно я произнесла именно то, что он хотел услышать; этот смех отозвался во мне неожиданным теплом, но я быстро спрятала его за новой колкой репликой.

Тепло костра постепенно пробиралось к коже, но в душе всё равно оставалась пустота, которую не мог заполнить даже огонь; я пыталась представить, что будет дальше, какие города ждут нас впереди, какие тайны откроются в древних залах, и понимала, что любое тепло здесь – временно, любая радость – на миг, а за ней обязательно придёт холод, и только способность смеяться над ним и спорить с теми, кто рядом, делает дорогу сносной; и в этом странном балансе между болью и иронией вдруг появлялась слабая надежда, что, может быть, даже самый суровый холод можно обмануть хотя бы на одно дыхание.

Он снова бросил в огонь ветку и сказал, что я слишком много думаю, а это портит настроение всем окружающим; я ответила, что у меня нет обязанности радовать его настроение, и что, возможно, именно его угрюмость заражает пространство; он усмехнулся и сказал, что, возможно, мне стоит попробовать хотя бы раз помолчать и насладиться моментом; я парировала, что если я замолчу, то он, скорее всего, тоже, и тогда мы оба просто превратимся в каменные изваяния вокруг костра, и, честно говоря, в этой перспективе было что-то пугающе знакомое.

Ветер усилился, и огонь затрепетал, но всё же устоял, словно доказал нам обоим, что даже хрупкое тепло может держаться дольше, чем кажется; я посмотрела на его лицо в отблесках пламени и вдруг ощутила, что между нами что-то меняется: больше не было той явной стены, хотя сарказм и ирония по-прежнему служили щитом, и в этом огне я увидела не только отражение его глаз, но и собственный страх, который не позволял признать простую истину – что, возможно, именно такие мгновения делают дорогу терпимой, именно такие разговоры и перепалки не дают окончательно замёрзнуть.

Я подтянула колени к груди, обняла их руками и почувствовала, как тепло задержалось внутри чуть дольше, чем прежде; ночь всё ещё оставалась холодной, но костёр доказал, что даже в самом суровом мире есть место для искры, которая отказывается гаснуть; и я подумала, что, может быть, всё наше путешествие именно об этом – о том, чтобы находить такие короткие мгновения тепла и держаться за них, даже когда они кажутся слишком малыми, чтобы иметь значение; в конце концов, именно такие искры однажды могут сложиться в пламя, которое согреет не только тела, но и сердца.

Глава 3. Тени прошлого

Снег ложился на плечи так спокойно, словно весь этот мир давал понять, что устал от шумных голосов и резких движений, и теперь хочет накрыть всё ровным белым покрывалом, чтобы никто не заметил трещин в камне и шрамов на земле. Шаги тонули в сугробах, и каждый новый звук казался слишком громким, слишком неуместным в этой тишине, которая будто пришла из прошлого и принесла с собой не только холод, но и память. Я всматривалась в линии заснеженных руин, которые выглядели так, словно время давно перестало о них заботиться, и ловила странное чувство: будто эти стены помнили гораздо больше, чем я когда-либо могла себе позволить.

Мастер Теней шагал рядом с ленивой неторопливостью, будто сам снег обязан был раздвигаться перед ним. Его плащ собирал снежинки, превращая их в тонкий иней, и в этом было что-то раздражающе красивое, как если бы сама зима решила выбрать себе любимца. Я пробормотала, что только ему могло прийти в голову устроить прогулку в развалинах, где каждое эхо напоминает о том, что однажды здесь жили, смеялись и умирали люди. Он усмехнулся и заметил, что прошлое – лучший собеседник, потому что никогда не перебивает и всегда слушает молча, чего явно недоставало мне.

Я ответила, что прошлое слишком часто лжёт, ведь оно всегда подстраивается под то, кто на него смотрит, и человек видит не то, что было, а то, что хотел бы вспоминать. Он усмехнулся шире, сказал, что мои слова звучат как оправдание для собственной забывчивости, и спросил, не боюсь ли я встретить здесь собственные тени. Я пожала плечами, хотя сердце кольнуло: в этих руинах и правда было что-то тревожно-знакомое, словно я уже ходила здесь раньше, только в другой жизни. Воспоминание о старом доме, где стены были холодными даже летом, вынырнуло неожиданно и заставило замедлить шаг.

Я вспомнила, как в детстве на стене моей комнаты был рисунок – тень ветвей, что скользила по штукатурке от фонаря на улице, и по ночам мне казалось, что эти ветви шевелятся сами собой, тянутся ко мне. Сейчас руины вызывали то же ощущение: будто камни и снег следят за каждым движением. Мастер Теней, заметив мою заминку, ехидно спросил, не собираюсь ли я замереть тут навсегда в позе испуганной статуи. Я бросила в ответ, что если уж кто-то здесь напоминает камень, то это точно он, и добавила, что мне остаётся только молиться, чтобы однажды его улыбка тоже окаменела.

Он рассмеялся тихо и сказал, что моя дерзость похожа на факел, который освещает дорогу, хотя я сама не замечаю, как часто он чадит. Я ответила, что, может быть, этот факел и чадит, но зато не гаснет в таких вот развалинах, и в этом его преимущество. На мгновение между нами повисла пауза, и тишина руин показалась особенно тяжёлой, словно сами стены ждали продолжения спора. Но он замолчал, глядя куда-то в темнеющий пролом, и это молчание оказалось громче любого слова.

Снег хрустел под ногами, и я чувствовала, как холод пробирается сквозь сапоги, забираясь всё выше, словно хотел напомнить: он всегда найдёт щель, всегда доберётся до кожи. Я сжала пальцы в кулаки, пытаясь вернуть ощущение тепла, и поймала себя на мысли, что именно здесь, среди обломков, легче всего вспомнить те моменты, когда тепло было не только телесным, но и душевным. Перед глазами встала бабушка, которая однажды сказала, что прошлое – это не цепи, а тени, и что только от человека зависит, пойдут они впереди или останутся за спиной. Сейчас эти слова казались особенно ясными.

Мастер Теней снова заговорил, тихо, почти рассеянно, будто обращался не ко мне, а к самим развалинам. Он сказал, что у каждой тени есть свой голос, и что чаще всего люди просто боятся его услышать. Я спросила, неужели и его тени разговаривают с ним по ночам, и он посмотрел на меня долгим взглядом, в котором впервые не было насмешки. Он ответил, что его тени не молчат, но предпочитают говорить не словами, а жестами, холодом и сновидениями, которые невозможно забыть. Мне стало неуютно, словно чужая боль прикоснулась к моему плечу.

Я поспешила сменить тему, заметив, что здесь слишком пустынно для города, о котором он говорил раньше. Он сказал, что именно поэтому его и не разрушили окончательно: иногда забвение надёжнее любой стены. Я хмыкнула, сказала, что у него талант превращать каждое слово в загадку, и спросила, не устал ли он сам от собственного театра теней. Он усмехнулся, но не ответил, и в этом молчании была какая-то непривычная тяжесть.

Мы дошли до площади, где снег покрыл полуразрушенный фонтан, и я почувствовала, как внутри поднимается странное чувство: будто это место когда-то принадлежало мне. Камни, трещины, даже пустота между арками – всё отзывалось эхом воспоминаний, которых я не могла назвать. Я присела на край фонтана, провела рукой по холодному камню и услышала внутри себя далёкий смех, словно кто-то когда-то здесь играл и смеялся вместе со мной. Сердце сжалось, и я резко поднялась, чтобы Мастер Теней не увидел растерянности.

Он наблюдал молча, и только глаза выдавали, что ему всё давно известно. Я сказала, что не люблю, когда он смотрит так, словно знает то, чего я не знаю о себе самой. Он тихо ответил, что тени прошлого редко бывают чужими: чаще всего они принадлежат именно тем, кто отказывается их признать. Я вздохнула, отвернулась, чтобы спрятать поднимающееся раздражение, но в груди вместо злости возникла пустота, которая пугала сильнее любых руин.

Снег продолжал падать, укрывая наши следы так быстро, что казалось, будто сами стены пытаются стереть факт нашего присутствия. Я подумала, что, возможно, именно так и выглядит борьба с прошлым: каждый шаг заметает холод, но эхо всё равно остаётся, и оно будет возвращаться снова и снова, пока человек не научится слушать. И в этот момент я поняла, что тени прошлого – не враги и не друзья, а зеркало, в которое всё равно придётся однажды взглянуть, даже если отражение окажется страшнее самой тьмы.

Глава 4. Шрам под кожей

Снег перестал падать внезапно, словно кто-то щёлкнул пальцами, и небо очистилось от белых хлопьев, но тишина не ушла, она только стала плотнее, почти ощутимой на коже, как покрывало, под которым трудно дышать. Мы остановились у полуразрушенной стены, где камень треснул пополам и обнажил внутри странные слои, похожие на слоёный пирог, только приготовленный не пекарем, а временем. Я провела пальцами по трещине и почувствовала, как под кончиками остаётся холод, который не отпускает, будто прилипает к коже. Этот холод напоминал мне старый шрам на боку, давно заживший, но всё ещё умеющий болеть по ночам, особенно в дождь.

Мастер Теней, заметив мой жест, усмехнулся и сказал, что каждый камень здесь помнит удары сильнее, чем любой человек, но в отличие от нас не умеет жаловаться. Я ответила, что у камня, наверное, есть преимущество: он не живёт с воспоминаниями, а просто терпит. Он хмыкнул, добавил, что терпение – худшая из масок, и что чаще всего именно за ней скрывается самая глубокая боль. В его голосе было что-то, что заставило меня на секунду замолчать. Я почувствовала, как собственное тело отозвалось: старые раны, о которых я почти не вспоминала, вдруг напомнили о себе покалыванием.

Тишина между нами была почти осязаемой, но не той лёгкой, что возникает, когда двое могут позволить себе молчать без неловкости, а густой и тяжёлой, словно воздух пропитался невысказанным. Я поймала себя на том, что хочу нарушить её любой фразой, даже глупостью, лишь бы не слышать этого странного молчания, которое, казалось, разъедает изнутри. Поэтому я сказала, что его привычка всё превращать в уроки начинает раздражать, и добавила, что, может быть, именно поэтому его стены всегда такие мрачные – они впитали слишком много чужой назидательности. Он рассмеялся низко, с оттенком насмешки, и ответил, что мрачные стены всё же честнее, чем улыбающиеся лица.

Я фыркнула, но внутри почувствовала, как что-то шевельнулось: память о человеке, который однажды сказал мне почти то же самое, только гораздо мягче. Его слова тогда прозвучали как утешение, но я всё равно не поверила. Воспоминание вспыхнуло и погасло, как искра, оставив за собой пустоту. Я попыталась стряхнуть его, вернувшись к настоящему, и посмотрела на Мастера Теней так, словно хотела доказать, что он не имеет права знать обо мне больше, чем я сама. Он встретил мой взгляд спокойно, но в этом спокойствии было что-то настораживающее, как у человека, который уже видел твой шрам и знает его историю.

Мы двинулись дальше по узкому проходу, и снег под ногами сменился льдом, скользким и предательским. Я чуть не оступилась, и он подхватил меня за локоть так легко, будто ждал этого момента. Его пальцы оказались холодными, но хватка была уверенной, и я почувствовала, как сердце дернулось быстрее, не от страха падения, а от близости, которую не хотела признавать. Я резко вырвала руку и сказала, что могу идти сама, но он только пожал плечами и заметил, что гордость иногда дороже целых костей. Его сарказм звучал легко, но оставил внутри странное эхо.

Ветер усилился, подняв с земли снежную пыль, и она закружилась вокруг нас, словно хотела спрятать дорогу. Я подумала, что это похоже на мысли, которые тоже любят кружить, сбивая с пути, и что, может быть, каждый человек в такие моменты сам себе враг. Внутри появилось неприятное жжение, как от старого воспоминания, когда я смотрела в зеркало и видела там не лицо, а сплошную усталость, и казалось, что вся жизнь проходит мимо. Теперь это чувство возвращалось, только с примесью страха: вдруг под снегом скрыто не только прошлое, но и то, что ещё впереди.

Мы добрались до площадки, где стояла полуобрушенная арка, и он остановился, положив ладонь на холодный камень, как будто хотел услышать его дыхание. Я спросила, зачем он это делает, и он ответил, что у каждого шрама есть своя память, и арки ничем не отличаются от людей. Я усмехнулась, сказала, что тогда ему стоило бы написать книгу о болтливых камнях и продавать её доверчивым девушкам.