ИУДА

ПРОЛОГ

Человек который не принял свет

Иногда кажется, что всё уже произошло, что предательство случилось где-то далеко, в другой жизни, в другом веке, и к нам оно имеет такое же отношение, как пыль к стеклу, но стоит провести пальцем – и отпечаток тепла остаётся, словно кто-то внутри всё ещё ждёт признания. Человеческая память не хранит событий, она хранит отражения. То, что мы называем грехом, – это просто место, где истина была отвергнута. Никто не замечает, как именно это происходит: одна мысль, один страх, одно оправдание – и свет, ещё мгновение назад казавшийся естественным, становится нестерпимым. Мы начинаем щуриться, отводить взгляд, придумывать причины, и это движение – от света к объяснению – повторяется в каждом.

Где-то в старом монастыре лежит рукопись, в которой нет ни имени автора, ни даты, ни адреса, но между строк можно прочитать дыхание того, кто хотел оправдаться. На полях остались цифры, геометрические линии, пропуски, будто текст сам себя стыдился. Учёные называют это криптографией, богословы – ересью, но ни тем, ни другим не приходит в голову, что, возможно, это просто исповедь, записанная языком шифра, чтобы не признаться вслух. Там есть слова о страхе, о сделке, о серебре, но главное – о тишине, наступившей после. И если смотреть достаточно долго, можно увидеть не символы, а человека, который не выдержал правды, и именно в этом – самое человеческое.

Говорят, Иуда повесился. Но что, если он просто не смог выйти из комнаты, где стало слишком светло? Мы повторяем его путь, только без верёвки, медленно и незаметно, оправдывая свои решения, объясняя, что всё было необходимо, что мы не хотели зла, что обстоятельства сильнее нас. И всякий раз, произнося это, мы добавляем к невидимой стене ещё один кирпич. Стена растёт не от ненависти, а от страха. Мы думаем, что защищаемся, но на самом деле запираем себя от Бога.

Книга, которую нашли, не учит ничему. Она не обещает спасения и не грозит наказанием. Она лишь повторяет: всё уже было. Каждая цифра, каждый знак повторяет то, что человек делает сам с собой – прячет правду под словом, заменяет боль рассуждением, страх – анализом, веру – знанием. Это не тайна, а привычка. Поэтому рукопись не читается до конца: в какой-то момент текст начинает ломаться, буквы стираются, остаётся только белое поле, и в этом поле вдруг слышится тишина. Она не осуждает, но требует. Она – не голос Бога, а отсутствие оправданий.

Те, кто нашли рукопись, спорили. Один говорил, что это крик отчаяния, другой – что это ключ, спрятанный в форме. Но никто не заметил, что строки, если читать их по диагонали, складываются в слова «Я хочу». И каждый, кто произносил их вслух, чувствовал странную усталость, будто эти два слова вытягивали из него не желание, а вину. Возможно, потому что в них заключена вся человеческая сделка: я хочу жить, я хочу быть прощённым, я хочу, чтобы всё имело смысл. И ни одного – я верю. Только просьба без доверия, только голос страха, переведённый на язык разума.

В архивах есть ещё одна особенность: в рукописи постоянно отсутствует третье число. Есть первое, есть второе, а потом пробел. Учёные объясняют это ошибкой переписчика, но может быть, это символ утраченного шага. Один – осознал. Два – попросил. Три – не сделал. В этих трёх движениях заключена вся анатомия души. И пока третьего нет, круг остаётся незамкнутым. Свет не входит, потому что дверь не открыта, но и тьма не покидает, потому что ей некуда уйти. Человек живёт между. Между страхом и покаянием, между знанием и молчанием. И это «между» – единственное, что у него остаётся.

Я видел этот текст однажды на экране монитора, чёрные буквы на белом фоне, и подумал: может быть, Иуда просто был первым, кто попытался закодировать совесть. Он не верил в прощение, но верил в структуру. Он надеялся, что правильная форма спасёт содержание. Это и есть ошибка всех, кто пишет: думают, что если точно подобрать слова, Бог услышит их. Но Он не читает. Он слушает паузы между словами. И в этих паузах слышит не страх, а то, что осталось от любви, если она пережила оправдание.

Свет в этой истории – не метафора, а участник. Он не спорит и не убеждает. Он просто есть. Его не нужно искать – нужно перестать от него прятаться. Но человек не умеет без оправданий, ему кажется, что голая правда унижает. Поэтому он создаёт системы, веры, ритуалы, чтобы не чувствовать стыд. Иуда был первым архитектором этой стены. Не потому что хотел зла, а потому что не смог выдержать простоты прощения. Простить себя труднее, чем предать другого. Потому что для этого нужно принять свет, который обнажает всё.

В каждой эпохе находятся те, кто считает себя не Иудой, а судьёй Иуды. Они пишут книги, трактаты, строят теории, но все эти слова – тот же страх, только в иной форме. Никто не хочет признаться, что предательство – это не событие, а состояние. Оно длится столько, сколько длится оправдание. Каждый день человек объясняет, почему сделал не то, что должен был, и этим продлевает свою ночь. Свет не уходит, он просто ждёт, когда ему позволят войти. И, может быть, всё спасение – в этом простом разрешении.

Те, кто читал рукопись до конца, исчезали. Не физически – просто больше не писали, не говорили, не спорили. Словно нашли формулу, которая не требует слов. Кто-то называл это безумием, кто-то – просветлением. Но, возможно, это просто принятие. Когда оправдания иссякают, остаётся пустота, и в ней уже нечего доказывать. Может быть, это и есть то, что называют покоем. Не прощение, не забвение, а отсутствие необходимости объяснять.

Я не знаю, был ли Иуда реальным человеком или выдуманным зеркалом. Возможно, имя – лишь пароль, открывающий в каждом из нас ту часть, которая боится света. Но если допустить, что всё это правда, тогда смысл один: Бог не проклял Иуду, Иуда проклял себя, потому что не смог принять, что прощение возможно. Он не выдержал света. Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как просто всё могло быть. И в этот миг свет остался прежним, только его больше некому было увидеть.

Если эта книга – зеркало, то смотреть в неё нужно без слов. Она не судит, не спасает и не утешает. Она просто отражает выбор: оправдать или принять. И где-то в глубине каждой страницы, между строк, есть едва заметная фраза – не призыв и не проклятие, просто напоминание: *Он просто не принял свет.*

ГЛАВА 1 – ПРАХ

Всё началось с запаха пыли, осевшей на книге, которую никто не открывал слишком долго, и с тусклого света, пробивавшегося сквозь оконную решётку, будто не решаясь войти окончательно. Воздух был густ, неподвижен, наполнен крошечными частицами, в которых мерцала чья-то память. Они двигались, как живые, и казалось, что каждая несёт в себе нечто забытое, имя, которое никто не произносил. Человек у стола поднял взгляд, и в этот момент мир будто задержал дыхание: он не знал, откуда это чувство – тревога или узнавание, но понял, что всё, к чему прикоснётся, уже будет не тем. И книга, и свет, и он сам.

Прах всегда возвращается первым. Он не спрашивает, не требует, просто появляется там, где память пытается стереть след. Когда человек дышит, он вдыхает его, не замечая, как частица прошлого входит в кровь. Эта книга пахла не временем, а выговоренным страхом, слежавшимся между страницами. Края её были темнее середины, будто кто-то держал её руками, полными сомнения. Он провёл пальцем по корешку и увидел след, не от пыли – от себя. Прах принял его прикосновение, как признание, как первую строчку того, что ещё не сказано. Всё вокруг было неподвижно, но в тишине нарастал шёпот, не голоса, а дыхание того, что просыпается.

Он не читал, он вслушивался. Каждая буква словно имела собственную температуру, собственное тяготение. Книга не открывалась сразу, будто испытывала того, кто посмел коснуться её. Когда переплёт поддался, в воздух поднялся тонкий дым – не пыль, а воспоминание о том, как что-то было сожжено, но не догорело. Слова в начале не имели смысла, отдельные фразы, числа, пустые строки. Он провёл взглядом по первой: *Иуда был не человеком, а зеркалом.* Ни автора, ни даты, ни печати. Только слова, написанные рукой, которая боялась остановиться.

Он почувствовал странное: будто текст наблюдал за ним. Каждая строка знала, что он ищет, и прятала ответ чуть дальше, чем хватало взгляда. Он читал медленно, понимая, что слова не объясняют, а растворяют. Между предложениями зияли пробелы, словно страницы дышали. На полях – три цифры: 1, 2 и знак, похожий на разорванный круг. Он запомнил его. Всё в этой книге выглядело будто незавершённым, как исповедь, обрезанная страхом. И вдруг ему показалось, что прах вокруг сгустился, как если бы время собралось в комок и ждало, когда он вдохнёт его полностью.

За окном медленно таял свет. Вечер сжимался, и в стекле отражалось его лицо, но не как отражение, а как ещё один текст – с теми же разрывами и шепотом внутри. Он подумал, что, возможно, и сам когда-то написал нечто подобное, только другими словами. В каждой букве был вес, в каждом пробеле – дыхание. Когда он произнёс вслух: *Иуда был зеркалом,* воздух стал холоднее. В этом утверждении не было ни осуждения, ни понимания. Только факт, равнодушный и точный, как след от пепла. И в этом следе скрывалось что-то живое.

Он закрыл книгу, но слова не исчезли. Они продолжали звучать, не в памяти, а где-то ближе – под кожей, в крови, где не существует грамматики. Прах медленно оседал обратно на стол, и в каждом его движении было что-то намеренное, как будто он создавал новый узор. Он понял, что это не просто книга, а след, который ждёт, когда кто-то осмелится идти дальше. И что, возможно, этот след ведёт не вперёд, а внутрь. В то место, где человек перестаёт различать прошлое и будущее, добро и вину, свет и пепел. Всё становится прахом, но прах, если к нему прислушаться, дышит.

Он попытался вспомнить, кто мог оставить такую рукопись, но память не дала ни имени, ни лица – только ощущение, будто он уже был свидетелем этого письма, когда ещё не родился. На обратной стороне первой страницы стояло одно слово, выцветшее почти до неразличимости: *страх*. Он провёл по нему ногтем, и бумага хрустнула, словно под кожей у книги пролегала жила. Он почувствовал лёгкое головокружение – не от старости текста, а от узнавания. Это было начало чего-то, что не принадлежало никому, но жило в каждом, кто хоть раз объяснял свой поступок.

В комнате не было ни часов, ни звука, только мерное дыхание света, и это дыхание шевелило прах на страницах, словно время пыталось подсказать ритм. Он не замечал, как пальцы стали двигаться по строчкам, будто следуя музыке. И тогда слова начали меняться: они перестали быть написанными, стали внутренними. Он услышал их не ушами, а где-то между мыслью и сердцем: *каждый человек – Иуда, пока оправдывает свой страх.* Простая, почти бытовая фраза, но в ней было что-то, от чего стало холодно. Он хотел записать, но рука не поднялась.

Снаружи медленно оседала ночь. Сквозь узор решётки луна оставляла на полу форму креста, но без верхнего перекрестья, как знак незавершённости. Он подумал, что, может быть, Иуда просто не сделал последний шаг – не к предательству, а к принятию. Свет лежал на полу, как приглашение, но он не переступил. В этом была странная, почти нежная логика: даже падение может быть актом страха, не злобы. Прах в это время стал собираться вдоль строк, выстраивая невидимые линии, две ровные, третья прерванная. Он понял, что это не просто совпадение, а память, проявляющая форму.

В каждом движении пыли он видел повторение одного и того же узора – будто сама комната была частью шифра. Он не искал смысла, просто наблюдал, как форма становится словом, а слово – молчанием. И вдруг понял, что книга не спрашивает, кто написал её. Она спрашивает, кто осмелится ответить. В этот момент в голове возникло короткое: *я хочу.* Слова, не принадлежащие ни устам, ни разуму. Они звучали без адреса. И именно потому были правдой. Он закрыл глаза, но фраза осталась, как свет, от которого некуда спрятаться.

Он встал, отодвинул стул, и тишина шагнула вслед за ним. Мир казался прежним – пыль, стекло, книга, но всё изменилось: теперь каждый предмет дышал отдельно, как тело, потерявшее общий пульс. Он понял, что возвращения не будет. Любой, кто прочитал хотя бы первую страницу, уже несёт внутри себя продолжение. Оно не требует памяти, только присутствия. Он хотел выйти, но рука легла на книгу снова, как будто внутри неё ещё оставалось нечто недочитанное – не фраза, а пауза, ожидание, которое не кончается.

Когда он вышел, утро уже начиналось, и свет был мягким, как первый вдох. Прах всё ещё висел в воздухе, и теперь в нём что-то сияло, едва заметно, будто каждая частица знала, что была свидетелем выбора. Он оглянулся – книга лежала раскрытая, страницы шевелились от сквозняка, словно продолжали читать себя. И в этом движении было что-то живое, что-то, что не нуждается в понимании. Он подумал, что, возможно, свет – это не прощение, а просто то, что остаётся, когда всё объяснено. И если прислушаться к пыли, она шепчет не осуждение, а дыхание.

ГЛАВА 2 – ТЕНЬ

Когда он вернулся на следующий день, комната показалась другой – чище, но не светлее. Пыль осела, как будто её уговаривали остаться, и на поверхности стола лежал едва заметный отпечаток ладони, будто кто-то касался дерева между сном и явью. Он не стал стирать этот след. Книга была раскрыта на другой странице, хотя он помнил, что закрыл её. Слова казались знакомыми, но не узнанными. Иногда смысл появляется только после того, как его потеряешь. Он читал, но не глазами, а внутренним вниманием, тем, что возникает, когда перестаёшь пытаться понять.

Там не было ни сюжетов, ни имён, только череда голосов, говорящих одно и то же разными языками: я хотел, но испугался; я испугался, но хотел. Он ловил их интонации, как ловят тени, и замечал, что одни становились плотнее, другие – едва касались бумаги. В каждом слове пряталась тень предыдущего, и он понял: смысл не в самих фразах, а в их наложении. Когда правда повторяется, она перестаёт быть правдой, но если слушать её как эхо, можно услышать первозвук – тот, что был до оправданий.

Он вспомнил, как в детстве боялся собственной тени, особенно вечером, когда лампа бросала её на стену и она становилась больше его самого. Тогда казалось, что она живёт отдельно, что, если отвернуться, она сделает шаг вперёд. Теперь это ощущение вернулось. Тень ложилась на страницы, и слова под ней словно угасали. Он наклонился ближе и заметил, что буквы под пальцами теплее, чем вокруг. Может быть, книга дышит, подумал он, а может быть, это он сам стал частью её дыхания.

Внизу страницы стояла надпись: свет не враг тьмы, он просто позже приходит. Он улыбнулся – впервые за всё время. Эта фраза звучала как оправдание, но не для Бога, а для человека, который боится света. Он закрыл глаза, и перед ним возник образ – не лица, а силуэта, стоящего у порога, не входящего, не уходящего. В этом стоянии была вся суть: вечное «почти», застывшее между решимостью и страхом. Иуда, возможно, так и не шагнул не потому, что не верил, а потому что слишком понимал.

Тень стала двигаться. Не от ветра и не от света, а от самого воздуха. Она ложилась на стены, на пол, на его лицо, словно проверяя, где заканчивается он и где начинается то, что в нём чужое. Он почувствовал, как границы тела растворяются, и в какой-то момент ему показалось, что он больше не человек, а лишь отражение, плоть, заполненная эхо. Тень не принадлежала ему – она принадлежала всему, что он когда-либо отрицал. И теперь она вернулась, не мстить, а показать, как долго он объяснял то, что нужно было просто принять.

В книге оставались символы – треугольники, вычеркнутые числа, куски латинских фраз, и среди них короткое, почти незаметное слово: credere – верить. Он провёл по нему ногтем, и буквы дрогнули, словно вспыхнули изнутри. Тогда он понял, что всё написанное до этого – подготовка к одному движению: признанию. Но вера – не акт, а состояние. Она не приходит после объяснения, она начинается, когда слова заканчиваются. И в этот момент, на границе света и пыли, он впервые почувствовал, что тень может быть не врагом, а проводником.

Он поднял глаза, и комната будто отдалилась от него, как уходит берег, когда лодка отчаливает, ещё медленно, но необратимо. Свет изменился – теперь он был не отражением, а веществом, плотным, ощутимым. В нём двигалась пыль, похожая на стаю крошечных существ, и он понял, что они живут только в луче, за его пределами они исчезают. Так живёт и вера: она видима только там, где проходит свет. Он протянул руку, но прах рассыпался, и это было напоминание, что нельзя поймать то, что само становится взглядом.

На последней строке страницы было написано: ты – не тот, кто ищет, ты – тот, кто был найден. Он перечитал несколько раз, но смысл ускользал. Найден кем? Кем-то изнутри? Светом? Или самой тенью? Возможно, всё это одно и то же. Он ощутил лёгкое покачивание, словно текст двигался вместе с дыханием, как если бы слова существовали в той же материи, что и он сам. И в этом движении было странное спокойствие: он понял, что книга не задаёт вопросов. Она просто жива.

Он встал, прошёлся по комнате, пытаясь вспомнить, зачем вообще вернулся сюда. Снаружи стены казались толще, чем прежде, и тень следовала за ним не по полу, а по воздуху, как отражение в дыму. Он понял: она больше не принадлежит свету. Она стала его внутренней частью, чем-то вроде памяти, которую нельзя стереть. Тень – это не отсутствие света, а след от встречи с ним. И всякий раз, когда человек закрывает глаза, чтобы не видеть правду, она остаётся, дышит в темноте и ждёт, когда он перестанет оправдываться.

Он вернулся к столу и заметил на обложке новый след, тонкий, будто отпечаток птичьего крыла. Бумага дышала теплом. На мгновение ему показалось, что из книги исходит запах ладана и дождя, и этот запах был не из прошлого, а из того, что ещё не случилось. Он подумал: может быть, вся история не о вере и не о предательстве, а о способности человека выдерживать собственный свет. Тень – лишь способ научиться не отворачиваться. Потому что даже Бог, если верить строкам, не уничтожает тьму. Он оставляет её, чтобы человек мог выбрать.

Он сел, открыл последнюю страницу и увидел пустоту. Там, где должен быть текст, – только белое пространство, как вдох перед словом. Он провёл ладонью по этой белизне и понял, что это не конец, а начало следующей главы. Возможно, каждая книга устроена так: она пишет человека, пока он думает, что читает её. Прах, тень, свет – не события, а формы дыхания, чередующиеся в нём. Он закрыл глаза и услышал, как внутри раздаётся короткое, не произнесённое вслух: я хочу.

Когда он вышел на улицу, солнце стояло низко, и всё вокруг было золотым и неподвижным. Деревья отбрасывали длинные, почти прозрачные тени, и в них было что-то живое, будто сама земля пыталась сказать то, чего человек не слышит. Он шёл медленно, стараясь не наступать на эти тени, как на чьи-то спящие лица. Свет бил в глаза, но он не отвёл взгляда. Мир был всё тем же, но впервые казался честным: без прикрас, без оправданий, просто существующий.

Он подумал, что, может быть, это и есть путь – не разрушить тень, а пройти через неё, не отводя глаз.

ГЛАВА 3 – ХОЛОД

Холод не приходит внезапно – он просачивается, как мысль, которой долго не было названия. Он ощущается не телом, а где-то глубже, в том месте, где разум соприкасается с памятью. Когда он вошёл в комнату, окно было приоткрыто, и воздух тянул по полу прозрачным слоем, словно река, в которой отражается чужое небо. Книга лежала на том же месте, но страницы едва заметно шевелились, будто в них кто-то дышал. Он подумал, что, возможно, именно так выглядит истина – не пламя и не свет, а едва ощутимый холод, напоминание, что что-то рядом, но пока не позволяет к себе прикоснуться.

Он подошёл ближе, не спеша, и почувствовал, как пальцы становятся тяжёлыми. Не от страха – от присутствия. Холод был живой, он двигался вокруг, как дыхание чужого существа. Слова на странице выглядели яснее, чем прежде, будто кто-то их только что написал. Когда человек оправдывается, Бог молчит. Простая фраза, но от неё в груди стало тесно. Он провёл по ней пальцем, и буквы будто втянули в себя тепло. Он понял, что это не предупреждение, не приговор, а факт. Молчание – не отказ, а пространство, где истина ждёт, пока страх выдохнется.

Он вспомнил, как когда-то зимой долго стоял на улице, пока снег покрывал плечи, и не чувствовал холода, пока не начал двигаться. Тогда понял: холод не снаружи, а в момент, когда начинаешь сопротивляться ему. Сейчас было то же. Холод возник не потому, что окно открыто, а потому, что он пытался понять, вместо того чтобы принять. Книга была зеркалом, в котором отражался этот бесполезный труд – объяснять то, что не требует объяснения. Каждый раз, когда он искал смысл, страницы становились холоднее.

Он сел, закрыл глаза, и время будто перестало течь. В голове крутилась мысль: страх и холод – родные. Оба живут там, где человек ещё не решился довериться. Он открыл глаза, и всё вокруг казалось одинаковым – стены, окно, книга, но в этой одинаковости было что-то правильное, словно мир наконец стал честным. Без притворства, без тепла, но с дыханием. Он вдруг понял, что именно так, возможно, чувствует себя Бог, глядя на человека: спокойно, без осуждения, ожидая, пока тот перестанет оправдываться.

Он заметил, что на краю стола лежит белая нить. Не помнил, чтобы она была раньше. Потянул за неё, и из книги выпал кусок бумаги, сложенный вчетверо. На нём был текст – короткий, неровный, словно писанный на коленях: страх не умирает, он замерзает. Он перечитал несколько раз, чувствуя, как эти слова начинают жить внутри. Страх не исчезает с признанием, он просто ждёт нового дыхания. И пока человек жив, он может снова проснуться. Холод – не наказание, а память о нераскрытом тепле. Он положил лист обратно.

Снаружи медленно темнело. Холод усиливался, но в этом было странное утешение: он больше не пугал. Воздух стал плотным, почти осязаемым. Он подошёл к окну и увидел своё отражение в стекле. Лицо казалось чужим, глаза – неподвижными, как лёд. Но где-то в глубине этого отражения он заметил дрожь света, слабую, почти незаметную. Она двигалась, как дыхание, как попытка остаться живым. И тогда он понял: холод – не конец, а форма ожидания. Свет ещё не пришёл, но путь к нему уже начался.

Он не зажигал свет. В темноте вещи дышали по-другому, будто освобождённые от необходимости быть видимыми. Он слышал, как дом разговаривает с ветром: короткие потрескивания, редкие вздохи, движение дерева в стенах, – и всё это звучало как шёпот старого языка, где каждое слово значит «ждать». Книга на столе была едва различима, только бледное пятно её страниц вырастало из тьмы. В какой-то миг ему показалось, что буквы сами начинают излучать слабое сияние, но, моргнув, он понял – это глаза устали. Холод впитывал зрение, как ткань впитывает воду.

Он сел, не зажигая огня, и понял, что видит лучше, чем при свете. Очертания вещей стали мягче, но отчётливее – словно видимыми были не предметы, а их тени. Он подумал, что, может быть, так и устроена душа: её можно увидеть только во мраке. Когда свет ослепляет, остаётся одна форма – оправдание. А в темноте исчезают причины, остаётся только дыхание. Он вдруг понял, что холод не только телесен. Он наполняет время, делает его плотным, вязким, и каждое движение превращается в усилие, словно проход через ледяную воду к самому себе.

Он вновь открыл книгу. На полях кто-то оставил метку – три короткие линии, из которых видны только две. Он узнал этот знак. Вчера он казался просто символом, а теперь – живым напоминанием, что каждый человек делает два шага: первый – когда хочет, второй – когда объясняет, и останавливается, не дойдя до третьего, где не нужно ни хотеть, ни оправдывать. Там начинается вера, но туда почти никто не доходит. Он понял, что эти линии – не код, а зеркало. Пропавшая третья – это место, где человек должен сам сделать шаг.

Он долго смотрел на этот знак. Казалось, стоит чуть-чуть прикоснуться – и линии соединятся. Но чем дольше он глядел, тем яснее понимал: нельзя завершить чужой путь. Каждый должен дойти до конца своего страха сам. Холод усиливался, и в нём появлялось странное спокойствие, как будто все звуки мира отдалились и осталась только тишина, в которой можно услышать, как бьётся сердце. Он думал о том, что, возможно, Иуда тоже стоял перед этой линией, боясь сделать третий шаг, и повернул назад – не к Богу, а к себе.

Он почувствовал лёгкое дрожание пола, как будто дом вспомнил прошлое. Воздух стал суше, словно выдох затих. Он вдохнул – и вдруг ощутил, что холод исчезает. Не потому что стало теплее, а потому что он перестал быть врагом. Это был тот самый миг, когда страх не уходит, но теряет власть. Он посмотрел на ладони, на бледную кожу, и понял, что не чувствует ни холода, ни тепла – только равновесие. Может быть, это и есть молитва: не слова, а состояние, когда всё внутри перестаёт оправдываться.