Колобок. Место где меня ждали

Я помню то утро, когда меня слепили, хотя у теста нет памяти в обычном смысле и у круга нет углов, за которые можно было бы зафиксировать время; но я помню запах, потому что запах – это тоже язык, и он сказал мне: ты родишься там, где будет тепло, и первое, что ты узнаешь о мире, будет не взгляд, не слово и даже не прикосновение, а дыхание печи, медленное и равномерное, как шаги ночного сторожа вокруг маленькой деревни. Старуха держала меня на ладонях, как держат что-то смешное и любимое, – чуточку стыдясь этой любви и всё же уже не в силах отказать себе в ней, а старик при этом шевелил губами, считая воображаемые монеты, которые они сэкономили на сегодняшнем обеде, и я услышал в его счёте улыбку, очень тихую, вроде той, что бывает у человека, который вдруг заметил, что в конце пути есть ещё один поворот, и он не ведёт в пропасть. Печь – как маленькое солнце – втягивала воздух и выдыхала жар, и мне казалось, что я плыву по неведомой реке, и у этой реки нет берегов, а есть лишь тёплые волны, и каждая волна шепчет: не бойся, ты – лёгкий, пока ты ещё не остыл, ты – податливый, пока ты ещё не стал своим собственным телом. Старуха гладкой ладонью делала меня круглым, и я понял, что круглость – это не форма, а обещание дороги, потому что круг не имеет начала и конца, а значит, где бы ты ни был, ты всегда рядом с отправной точкой и в то же время всегда далёк от неё, как звезда далека от своей первой искры.

Они посадили меня на подоконник – на границу света и тени, жизни и ожидания, – и я лежал, глядя в окно, а мир снаружи был похож на тетрадный лист в узкую линейку: поле, тропинка, изгородь, лес. Я ещё не умел смотреть, но уже умел видеть: в щербинках на деревяшке было записано, как тут живут ветра, как они приходят с холмов и уносят с собой запахи; в пылинках, медленно танцующих перед стеклом, было записано, что мир не спит даже в самую сонную минуту; в морщинке у глаза старика было записано, что человек всегда надеется, даже когда говорит, что не надеется.

Старуха разговаривала со мной, как разговаривают с котёнком или с луком на грядке: она называла меня ласково и просила не убегать, хотя ещё не решила, съест меня или оставит до вечера, и я услышал в её голосе не запрет, а просьбу о дружбе; она говорила: у нас мало хлеба, но в сердце должно быть много места, иначе мы задохнёмся, и я кивнул изнутри своего ещё мягкого теста, как кивают земля и небо, когда соглашаются с дождём. Я высох, я стал упругим, я почувствовал пределы – как чувствует своё крыло птица, только что вышедшая из яйца, и понял, что пределы не заключают, а дают направление, потому что если бы я не был круглым, я бы не покатился, и если бы я не имел корочки, мир бы меня разобрал на крошки и не узнал бы меня как «меня».

Вечером пришла прохлада, и я услышал, как тянется к окну лес, он тянется не руками и не ветвями – он тянется тишиной, и эта тишина трогает стекло, как трогают лоб ребёнка, когда хотят убедиться, что он не жаркий. Я подумал: если я останусь, меня съедят, потому что так устроена любовь, у которой мало хлеба; а если я уйду, возможно, меня тоже съедят, но в этом будет другое – в этом будет дорога, и дорога сделает меня не только едой, но и вопросом. И я перекатился к форточке и почувствовал, как мир чуть-чуть накренился навстречу мне, – возможно, это просто сквозняк, но я предпочёл подумать, что так улыбнулась судьба. Я прыгнул, и это был мой первый полёт, хотя я не птица и не пилот, и всё же я понял, что полёт – это не свойство крыльев, а согласие с риском, и воздух подхватил меня, как подхватывают маленький шарик, который сорвался с ниточки.

Земля встретила меня мягко, как встречает слишком смелого ребёнка, который соскочил с подоконника: сначала испуг – «упал», потом тихая гордость – «встал». Трава шуршала, как бумага, на которой кто-то пишет письмо, и я катился, оставляя за собой едва заметную бороздку, а эта бороздка была похожа на строку, и я подумал, что если б у меня был карандаш, я бы записал в ней: я ушёл не потому, что меня не любят, а потому, что хочу узнать, что такое любовь там, где она не знает слова «надо».

На опушке меня встретил Заяц. Он был белый, как незапечатанное письмо зимой, и глаза у него были огромные, словно в них отражался весь лес плюс кусочек неба на всякий случай. Он посмотрел на меня и сказал без всякой злости: ты похож на солнце, которое упало и не обожгло траву; куда ты так спешишь, маленький круглый? Я ответил, что я не спешу, я просто иду тем способом, который мне дан, и если бы мне были даны ноги, я бы шёл шагами, но мне даны вращение и любопытство. Заяц засмеялся, как смеются те, кто торопится и поэтому давно разучился смеяться громко, и тихий его смех был похож на то, как ветер пытается свистеть, да у него это выходит неуклюже.

Он сказал: я всю жизнь бегу, потому что за мной бегут, и когда я останавливаюсь, тишина догоняет меня и спрашивает: ну, что, живой? и я снова бегу, чтобы не отвечать. А ты не боишься, что тебя съедят? Я сказал: боюсь, потому что любой, кто родился тёплым, боится стать чужим теплом; но я понимаю, что страх – это не страж, а предупреждение, и если прислушаться к нему, можно выбрать красивую тропинку вместо короткой. Заяц приблизился и спросил чуть тише: а что ты ищешь? Я сказал: место, где меня не едят; не потому, что я слишком ценен для еды, а потому что там, где не едят, слушают дольше одной минуты. Заяц кивнул – кивком, который был почти прыжком: иди к реке, она рассказывает всем одно и то же, но каждый слышит в ней своё; у меня нет времени слушать, у меня есть дела, у меня всегда есть дела.

Я пожелал ему доброй дороги, хотя знал, что его дорога – это бег по окружности страха, и покатился дальше, и у меня внутри осталась маленькая белая тишина его вопроса, будто в мою корочку вложили перышко. Река была не широка, но очень уверена в своём пути, и она говорила обо всём сразу: о глади, которая кажется покоем, и о глубине, которая кажется молчанием, и о камнях, которые умеют ждать веками и всё же скользят, когда им шепчет течение. Я остановился на песке, и тёплые зернышки стали липнуть к моей стороне, как липнут к слову новые смыслы, когда оно слишком долго лежит на солнце. Вода спросила меня не человеческим голосом – у воды нет голоса, у воды есть рисунок, – и в этом рисунке было: ты круглый и лёгкий, зачем тебе берег, если ты создан для дороги?

Я сказал: дорога не только вперёд, дорога ещё и внутрь; я хочу узнать, что внутри у того, кто катится всегда по поверхности. Вода улыбнулась волной у моих ног и сказала: внутрь – это значит вглубь, а ты боишься глубины, потому что в ней нельзя катиться, в ней можно только доверять. Я задумался и впервые почувствовал тяжесть, очень лёгкую тяжесть, как пыльное пальто, которое кто-то повесил мне на плечи: это было знание, что на любой дороге есть мосты, а мосты появляются там, где кто-то согласился перестать быть только собой.

Я пересёк реку по бревну – оно скрипело, как старый стол, на котором писали важные письма, – и на другом берегу меня ждал Волк. Его глаза не были злые; они были голодные, то есть честные, – и в этой честности было что-то похожее на уважение к самой жизни. Он сказал: я вижу, ты маленький, ты годишься мне в еду; мир устроен просто, как пасть: то, что входит, становится частью меня, то, что не входит, остаётся снаружи. Почему я должен слушать тебя дольше одной минуты, если через минуту ты можешь стать моей силой? Я ответил: сила не в том, чтобы в тебя вошло много; сила в том, чтобы ты мог удержать то, что вошло, не разрушив его до неузнаваемости.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.