ПАМЯТЬ ВЕТРА

КНИГА 3

Глава 1. Приказ о временном возвращении чудес

В тот день ветер принёс в таверну не только запах мокрых трав и чуть-чуть прогорклого солнца, но и бумагу, на которой чернила ещё не успели высохнуть. Лисса стояла у окна, прислушиваясь к звону вывески, и не сразу поняла, что тонкий свёрток, прилипший к стеклу, – вовсе не мусор, а, возможно, новая беда. Она поддела его ножом, развернула и прочитала вслух, потому что иначе слова казались слишком нелепыми, чтобы быть правдой. «Во исполнение Приказа №1 о временном возвращении чудес, предписывается немедленно…» – дальше текст съел дождь, но смысла и без того хватало. Она опустилась на табурет, хмыкнула и сказала коту Шмелю: «Видимо, кому-то снова нечего делать в Министерстве Неожиданностей». Кот не ответил, но подёрнул ухом так выразительно, что смысл его жеста можно было перевести как «я предупреждал».

Снаружи город, пахнущий пылью и хлебом, вёл себя так, будто ничего не изменилось. Люди спешили, как всегда, но в воздухе было что-то странное – лёгкое колебание, словно сама реальность слегка подрагивала, привыкая к возвращённой магии. Уличный фонарь моргнул трижды и зажёгся голубым пламенем. Лисса вздохнула. «Ну вот и началось». Вчерашняя сажа в очаге зашептала, вспоминая своё огненное прошлое, а кувшин с элем тихо бурчал, будто недоволен, что его не долили. Мир, который так долго изображал здравомыслие, снова начинал разговаривать.

Она вытерла руки о фартук, поставила на плиту чайник, надеясь, что он хотя бы сегодня не вступит с ней в спор о температуре воды, но тот возмутился первым делом. «Сорок пять градусов – оптимум», – пискнул он. «Для кого как», – буркнула ведьма. Она чувствовала, как под кожей щекочет лёгкое волнение, похожее на первый вдох после долгой простуды. Приказы всегда приходили сверху, но чудеса возвращались снизу – из глубины, где прячутся забытые привычки быть живым.

Ветер, как старый приятель, вломился в дверь, растрепал скатерть и развеселил свечи. Лисса поймала одно из пламён ладонью и увидела в нём мелькнувшее лицо – то ли своё, то ли Мастера Теней, давно растворившегося в дыме. Она не знала, радоваться ли этой встрече или бояться. «Если чудеса возвращаются, – сказала она самой себе, – то, может, вернут и тех, кто ушёл слишком рано».

С улицы донёсся крик мальчишки: он гонялся за шляпой, которая вдруг обрела собственное мнение и унеслась на перекрёсток. Кто-то хлопал в ладоши, кто-то крестился. Дворник, старик с лицом, как сморщенное яблоко, пробормотал: «Опять началось, как в старые времена». В его голосе было столько тоски, что Лисса поняла – люди могут скучать даже по беспорядку, если в нём было тепло.

В таверне запахи начали спорить: хлеб хотел пахнуть детством, чай – тишиной, а дым из камина – путешествием. Лисса сняла с полки банку с засушенными мятными листьями, но они рассыпались на стол, складываясь в слово «ждём». Она усмехнулась: «Ждёте чего? Меня? Или беды?» Шмель лениво перевернулся на спину и зевнул. Кот был мудрее всех: он никогда ничего не ждал, просто существовал в своём шерстяном покое, где даже гроза не повод вставать.

Когда стемнело, она вышла на порог. Небо дышало глубоко, словно само училось жить заново. Вдали, за холмами, гремел гром, но не угрожающе – как барабан, отбивающий ритм возвращения. Лисса подняла лицо к ветру, и ей показалось, будто воздух стал гуще, насыщеннее, как будто в нём снова растворили волю к чуду. Вдалеке мелькнуло что-то огромное и медное – небо на секунду осветилось, и она могла бы поклясться, что увидела силуэт дракона. Но потом тень рассеялась, и лишь дождь остался, тихий и домашний, как старая песня.

Она вернулась внутрь, закрыла дверь и поставила чайник обратно на плиту. Мир, кажется, действительно решил вспомнить себя. На столе лежал приказ, промокший, мятый, с неровным краем. Она прижала его ладонью, чтобы не улетел, и прошептала: «Ну что ж, временное возвращение – значит, и временное безумие». Где-то в глубине дома щёлкнул замок – сам собой, без причины. Из погреба донёсся звон бутылок, будто кто-то осторожно выбирал вино для праздника.

Лисса улыбнулась впервые за долгое время. Смешно, как просто всё начинается: с ветра, бумаги и плохих чернил. Смешно и немного страшно – как в детстве, когда загоралась свеча, а ты не знал, кто к тебе заглянет из огня. Она наливала чай, и в каждой капле отражалось что-то живое – как будто мир действительно решил снова дышать.

Лисса не спешила гасить свечи – огонь был сегодня особенно разговорчив, он потрескивал с какой-то игривой насмешкой, как старый друг, который наконец вернулся и не знает, с чего начать разговор. Пламя дрожало, отражаясь в оконных стёклах, и на секунду ей показалось, будто за окном стоят тени, выстроившиеся в очередь – может быть, это чудеса, которые когда-то выгнали приказом, а теперь они стучатся обратно, робкие, но настойчивые, словно не верят, что им позволят войти. Она поставила рядом тарелку с хлебом и кружку чая – на случай, если кто-то из них решит присесть. В мире, где всё долго молчало, надо уметь угощать даже тишину.

Чай пах мятой и дождём, а хлеб был немного пересолен – то ли от волнения, то ли от старой привычки готовить на эмоциях. Лисса облокотилась на стол и уставилась в пламя. Когда-то, много лет назад, она думала, что чудеса – это громкие вспышки, летающие котлы, молнии на заказ. А потом оказалось, что чудо – это когда кто-то утром улыбается, хотя вчера плакал. Когда хлеб не пригорел, когда ветер не унёс крышу, когда в доме остался смех. И, может, этот приказ сверху, с гербовой печатью, – просто бумажный способ признать, что чудеса никуда не уходили, они просто меняют профессию, становятся немного тише.

Шмель подошёл, сел рядом и уставился на дверь, как будто знал, что туда кто-то придёт. Он вообще часто что-то знал – слишком много для кота, слишком мало для философа. Из подпола донёсся слабый скрип, за ним – чих. Лисса вздрогнула. Скрип – ладно, дом старый, но чих? Она взяла метлу, осторожно открыла люк и увидела, как из темноты поднимается нечто пыльное и удивлённое. Это была Сола – дух домашнего очага, которую, как считалось, развеяли ветром при отмене чудес. Сола была похожа на облако с руками: волосы из золы, глаза из искр. Она посмотрела на Лиссу с лёгкой обидой.

– Ты хоть представляешь, каково это – десять лет прятаться в трубе? – сказала она сипло. – Все эти отчёты, указы, проверки… А я тут, коптю себе тихо.

– Я думала, тебя… – начала Лисса.

– Испарили? – фыркнула Сола. – Они пробовали. Только у них вышло больше дыма, чем толку.

Лисса засмеялась. Смех получился странным, будто проржавевший колокол наконец нашёл голос. Мир вокруг сразу стал теплее, даже ветер у двери стих, будто прислушиваясь.

– Ты слышала про приказ? – спросила она.

– Все слышали. – Сола кивнула. – Даже камни шепчутся. Говорят, чудеса возвращаются временно. Как будто можно быть чудом на полставки.

Они обе замолчали, слушая, как трещит полено. У каждого звука был свой характер – старое дерево жаловалось, огонь спорил, чайник вздыхал. Сола вытянула руки к пламени, и оно охотно переплелось с её пальцами.

– Знаешь, – сказала она, – мне кажется, чудеса просто притворялись мёртвыми, чтобы люди научились скучать.

Лисса кивнула. В глубине груди шевельнулось что-то похожее на согласие – тёплое, как воспоминание о лете.

Снаружи дождь стал гуще, будто хотел доказать, что он тоже умеет быть настойчивым. Капли барабанили по крыше, и каждая звучала как маленькое «да». Лисса открыла окно – и вдруг комната наполнилась запахом мокрых трав, земли и чего-то сладкого, как у забытого детства. Ветер влетел внутрь, сорвал приказ со стола, закружил его и аккуратно прицепил к стене. Лисса усмехнулась. «Ну что ж, пусть висит. Хоть кто-то теперь будет соблюдать порядок».

Шмель запрыгнул на подоконник и, не моргнув, уставился в темноту. Издалека доносились шаги, и снова этот ритм – уверенный, медленный, как у человека, знающего, куда идёт. Может быть, тот самый путник из прошлого, а может, просто кто-то, кому нужен чай. Она не стала зажигать больше света – пускай ночь сама выберет, кого привести.

Сола ушла к печи, бурча: «Сколько пыли накопилось, будто годы тут жили, а не люди». Лисса улыбнулась. Всё вернулось на свои места – огонь, кот, даже ворчание духов. Мир опять дышал, пусть и чуть сипло, как старый аккордеон, но от этого только теплее.

Когда дверь скрипнула, Лисса не удивилась. Мужчина, тот самый, вошёл без слов. Мокрый плащ, усталые глаза и голос, похожий на ветер, что бродит между облаками. Он снял сапоги у порога, сел и сказал просто: «Ты помнишь, как всё начиналось?» Она кивнула. Конечно, помнила. С того самого дня, когда запретили смех и чудеса, она ждала, что кто-то скажет это. Они сидели молча, пока чай не остыл, а за окном не рассвело.

Утро пришло не сразу – оно пробиралось робко, словно проверяя, можно ли теперь светить. И когда первые лучи коснулись хлеба на столе, тот слегка дрогнул, как будто проснулся. Лисса посмотрела на него и сказала: «Доброе утро». Хлеб не ответил, но треснул мягко, как улыбаются старики. Шмель зевнул, Сола чихнула, мужчина налил себе ещё чаю. Всё стало на удивление правильным. Даже мир, казалось, кивнул из-за окна: «Ну вот, наконец-то».

Глава 2. Где хлеб снова начал разговаривать

Утро пахло сдобой, дымом и чем-то живым – неуловимым, как первый вдох после сна. Таверна просыпалась медленно: ветер царапал ставни, сквозняк поднимал со стола хлебные крошки, превращая их в маленьких путешественников, а кот Шмель зевал с таким достоинством, будто встречал посольство чудес. Лисса месила тесто, и оно ворчало, как старый друг, которому всё известно о её настроениях. Сегодня оно было особенно разговорчивым – пузырилось, шепталось, требовало соли, спорило с мукой о смысле существования. Ведьма хмыкала и поддакивала: пусть выговорятся, авось на душе полегчает всем.

Свет был мягким, тёплым, будто кто-то подмешал к нему немного мёда. За окном улица ещё дремала, но где-то уже слышались шаги и плеск вёдер – город возвращался к жизни, к той странной, подзабытой форме магического нормального, где хлеб мог обидеться, если его разрезать без благодарности. Лисса поставила миску на стол, укрыла полотенцем и села, ожидая, пока чудо поднимется. Шмель устроился рядом и прищурился на тесто, как на подозреваемого в государственной измене.

– Не смотри на него так, – сказала Лисса. – Оно нервничает.

– Оно подслушивает, – сказал кот. Голос у него был ленивый, чуть сиплый, как у существа, привыкшего говорить только по делу.

– Подслушивает, но молчит, – вздохнула ведьма. – Значит, учится приличию.

Но тесто и не думало молчать: под полотенцем послышалось возмущённое бульканье, потом тихий смешок, потом – слова, хоть и приглушённые. «Я ведь всё слышу, знаешь ли». Лисса сняла покрывало, посмотрела на округлый комок, и тот дерзко вздулся, как грудь певца перед арией.

– И что ты там слышишь, болтун? – спросила она.

– Всё, – важно ответил хлебный голос. – Даже то, что ты не говоришь. Ты думаешь о нём.

Лисса застыла, чувствуя, как между пальцами проскальзывает мука. Хлеб знал слишком много, а значит, мир действительно начал дышать.

– Я думаю о чае, – сказала она. – И о том, что ты пересоленный самодовольный ком.

Хлеб фыркнул и снова замолчал. Кот философски вылизал лапу: «Слова возвращаются туда, где их забыли». Лисса хотела ответить, но в окно постучал ветер – трижды, ровно, как всегда, когда приносил новости.

Она подошла к окну и увидела старуху Марту, торговку травами, что жила через улицу. Марту можно было принять за скелет, обмотанный воспоминаниями. Она махала рукой и что-то кричала, но слова терялись в шуме. Лисса вышла на улицу, укутанная в запах хлеба, и сразу ощутила – воздух изменился. Он стал гуще, вязче, словно насыщен невидимыми голосами. На крыше сидела чайка, и, к ужасу всех присутствующих, напевала куплет из старой солдатской песни.

– Видела? – Марта ткнула пальцем. – Они возвращаются! Даже чайки теперь с припевом!

Лисса засмеялась. – Если они запоют в рифму, я напеку им пирог.

– Пирог не удержит чудо, – покачала головой Марта. – Его нужно кормить верой. Или хотя бы добрым словом.

– А у меня остались только мука и ирония, – ответила ведьма.

На это Марта хмыкнула и пошла прочь, оставляя за собой шлейф запаха сушёной мяты и пророчеств. Лисса вернулась в таверну, а хлеб уже дулся – будто хозяйка нарушила договор.

– Ты ушла, не попрощавшись, – обиженно сказал он.

– Я вышла на минуту.

– Для хлеба минута – вечность.

– Тогда вечность подожди, пока я вскипячу чай, – сказала она.

Он не ответил, но тихо треснул – видимо, примирительно. Лисса улыбнулась. Всё это напоминало старые времена, когда вещи имели мнение, но не злобу. Магия возвращалась не как буря, а как мягкое дуновение, напоминая: «Я была здесь всегда, просто вы перестали слушать».

Она поставила чайник, и тот, конечно же, зашипел с характером. «Не перегрей воду!» – предостерёг он. Лисса закатила глаза, но послушалась. Всё в мире снова требовало внимания – каждая крупица соли, каждая ложка сахара, каждый вдох.

Кот зевнул и сказал: «Иногда чудеса возвращаются, потому что людям стало слишком тихо». Ведьма кивнула. Может, именно так всё и устроено – сначала мир устает от самого себя, потом начинает скучать и зовёт обратно то, что потерял.

Она вытащила хлеб из миски, положила на противень, и тот радостно вздохнул, как человек, которому наконец позволили встать. В воздухе запахло жаром, и даже дождь за окном стал тише, будто слушал. Лисса смотрела, как пламя играет в печи, и думала: если хлеб умеет говорить, значит, скоро заговорят и стены, и ложки, и, возможно, память.

Когда он испёкся, корка треснула, выпуская аромат, от которого захотелось плакать. Лисса отломила кусочек, подула и спросила: «Ну что, доволен?» Хлеб хрустнул и ответил, не без гордости: «Теперь ты тоже снова живая».

Ведьма не нашлась, что сказать. За дверью смеялся ветер, на подоконнике мурлыкал Шмель, а Сола где-то в глубине дома пела старую колыбельную, которая когда-то умела лечить тоску. Мир снова разговаривал – не громко, не пафосно, но достаточно, чтобы почувствовать: жить можно.

Печь медленно остывала, пахло корицей, дымом и чем-то старинным, будто этот аромат пришёл из другого времени, где всё было проще и смешнее. Лисса села у очага, поставила перед собой горячий хлеб, и от пара на мгновение затуманились очки, если бы у ведьм они, конечно, водились. Она смотрела, как корка светится, словно под ней дышит что-то живое, и подумала, что, может, хлеб и есть душа дома – простая, упрямая, говорливая, всегда пахнущая детством. Кот Шмель улёгся у ног, и его мурчание совпадало с треском углей, превращаясь в низкий ритм спокойствия, в тот самый звук, который слышен только тогда, когда всё наконец правильно. Ветер, любопытный как ребёнок, всё ещё заглядывал в щели, но теперь тише, будто уважая покой завтрака.

Лисса переложила хлеб на доску, отрезала ломоть – нож вошёл с мягким треском, словно вскрыл тайну, – и тихо рассмеялась, услышав знакомое ворчание: «Потише! Щекотно!» Она закатила глаза: даже еда теперь требовала внимания. Впрочем, разве не так было всегда? Просто раньше чудеса не разговаривали, они только смотрели из-под руки и дожидались, когда человек вспомнит, что в нём тоже живёт немного магии. Она взяла кусочек, намазала сливочным мёдом, и вдруг из банки донёсся вздох – сладкий, тягучий, будто сама нежность устала быть молчаливой. «Серьёзно?» – сказала Лисса, – «Вы все теперь заговорите?» Банка обиделась и плотнее закрылась.

Из угла раздался смешок Солы, духа очага, которая возилась с кочергой. – Они просто радуются, – сказала она. – Ты разве не чувствуешь? Дом опять полон.

– Полон, да не того, чего хотелось бы, – пробурчала ведьма. – Сколько теперь с ними мороки.

– А ты что думала, чудо – это порядок? – рассмеялась Сола. – Нет уж, чудо всегда немного крошится.

Шмель встрепенулся, глядя на дверь, и замурлыкал громче. Лисса обернулась – на пороге стояла Марта, промокшая, с корзиной трав, пахнущей мокрой мятой и железом. На лице её читалось то самое выражение, с которым люди приходят не за ответом, а за чайником.

– Ну? – спросила ведьма. – Принесла новости или просто устала от собственной мудрости?

– И то, и другое, – ответила Марта, ставя корзину. – В городе говорят, что статуи на площади шевелятся. Одни машут руками, другие плачут. Мэр велел их закутать в одеяла, чтобы не простудились.

Лисса прыснула, уронив нож. – Серьёзно?

– Более чем, – сказала Марта. – Городское управление по делам чудес снова открыли. И теперь всем положен учёт. Даже котам.

Шмель фыркнул и отвернулся: «Я уже числюсь в реестре философов, спасибо».

Марта села у очага, вытянула руки к теплу. – А у тебя тут, как вижу, чудо полное, – кивнула она на оживший хлеб, который гордо лежал, будто трофей.

– Сам говорит, сам спорит, – сказала Лисса. – Осталось, чтобы сам себя ел.

– Осторожнее с такими идеями, – хмыкнула старуха. – Мир сейчас восприимчив.

Они пили чай и слушали, как дождь спорит с крышей. За окном кто-то громко чихнул, и в ответ вся улица эхом повторила это «апчхи!», будто подхватила весёлую заразу. Марта сказала: – Чудеса возвращаются не ради славы. Просто людям стало скучно быть серьёзными.

Лисса кивнула. – А я вот думаю, – сказала она, – может, они возвращаются, чтобы напомнить нам, что всё это уже было, просто мы перестали верить в собственную нелепость.

Сола подпевала печи тихое шипение. Воздух густел от запахов – мёда, мяты, тёплой муки. В них было что-то священное, но без пафоса: как будто дом снова вспомнил, зачем ему стены.

К полудню дождь перешёл в мелкий шепот, а по улице пошли слухи: будто где-то в порту видели человека, который разговаривает с ветром по имени. Лисса слушала, и в груди у неё шевелилось что-то похожее на надежду, но она не позволила себе улыбнуться. Пусть сперва докажет, что умеет слушать ветер, а не только хвастаться.

Хлеб к вечеру остыл, но продолжал дышать – едва заметно, как ребёнок во сне. Она завернула его в ткань, поставила на полку и сказала тихо: «Ты молодец». Хлеб не ответил, но в доме стало светлее, словно каждая крошка восприняла это как благословение. Шмель подмигнул ей из-под стола, Сола протянула кочергу, как дирижёрскую палочку, и огонь в очаге послушно вспыхнул ярче.

Когда солнце окончательно утонуло за холмом, ветер вернулся, несущий с собой запах соли и далёких дорог. Он проскользнул в окно, прошелестел по комнате, коснулся письма на стене – того самого приказа о временном возвращении чудес, – и, кажется, рассмеялся. Бумага тихо задрожала, а потом сложилась в форме птицы и взлетела, кружась над столом. Марта выронила чашку, Сола ахнула, Лисса только выдохнула. Птица сделала круг над их головами и улетела в ночь.

– Вот и всё, – сказала ведьма. – Теперь приказ живёт сам по себе.

– А чудеса? – спросила Марта.

– Они всегда жили сами по себе, – ответила Лисса. – Мы просто мешали им, проверяя документы.

Снаружи гулко стукнула ставня, потом всё стихло. Таверна дышала ровно, как сердце, нашедшее свой ритм. В этот миг Лисса подумала, что, возможно, вся магия мира – это хлеб, который всё ещё тепл, даже когда его уже сняли с огня.

Глава 3. О философских свойствах кота Шмеля

С утра Шмель сидел на подоконнике, свесив хвост, как маятник, отмеряющий ритм мира, и наблюдал, как дождь спорит сам с собой. Он был уверен, что капли – это формы мысли, не сумевшие оформиться словами. Каждая падала с небес с собственным аргументом, а потом, ударившись о крышу, превращалась в смирение. Кот был философом не по призванию, а по необходимости – слишком долго жил с ведьмой, слишком часто слышал разговоры о природе чудес и о том, как трудно отличить их от случайностей. Мир снова оживал, и Шмель чувствовал, что его шерсть электризуется от избытка вопросов, которые никто не собирался задавать вслух.

Лисса внизу что-то колдовала над чайником. Не в магическом смысле – в бытовом, то есть с руганью. Её ругательства были частью ритуала: вода закипала быстрее, если в воздухе витали слова покрепче. Шмель слушал, как она ходит по кухне, бормочет о хлебе, что разговаривает во сне, и о Марте, которая теперь ведёт учёт чудес в тетради, где каждая страница пахнет отчаянием и лавандой. Кот знал: если ведьма начинает жаловаться вслух, значит, она боится – не чего-то конкретного, а просто самой возможности, что чудо опять исчезнет, как исчезает запах хлеба к вечеру.

Он спрыгнул на пол, мягко, беззвучно, как мысль, решившая не становиться действием. В таверне пахло мукой, дымом и тем особым утренним покоем, когда мир ещё не выбрал, в каком настроении проведёт день. Лисса стояла у печи и размешивала в чашке молоко, явно забыв, зачем.

– Ты выглядишь так, будто обсуждаешь с облаками мораль, – сказал Шмель, потянувшись.

– Я думаю, – ответила она, – сколько чудес нужно, чтобы человек перестал бояться обыденности.

– Одного достаточно, если оно вовремя, – сказал кот. – Например, свежий хлеб. Или тёплое молоко.

– Или разговор с котом?

– Это не чудо, это необходимость, – ответил он с достоинством.

Она усмехнулась и села рядом. Снаружи ветер решил поиграть в оратора – распахнул дверь, задрожал в петлях и выдохнул внутрь запах мокрой травы. Всё вокруг снова стало напоминать сказку, которая знает, что она сказка.

– Слушай, Шмель, – сказала Лисса, глядя в окно. – Ты ведь чувствуешь, что что-то меняется?

– Всё время что-то меняется, – сказал кот. – Особенно, когда кажется, что нет.

– Нет, я серьёзно. Вчера хлеб говорил, сегодня свеча шептала мне, чтобы я перестала ждать. Даже дождь теперь пахнет словами.

– Мир скучал, – сказал Шмель. – Когда скучно, он начинает разговаривать сам с собой.

Ведьма посмотрела на него, как смотрят на зеркало, которое вдруг ответило. В её взгляде было то редкое состояние, когда даже усталость становится священной. Шмель знал – это опасный момент: если в нём застрять, можно стать деревом, тенью или идеей.

Лисса встала, поправила полку с травами, и несколько сухих стеблей мяты посыпались на пол. Они, к удивлению всех, начали двигаться – медленно, но уверенно, как черви после дождя. Кот подошёл ближе, ткнул лапой. Мята зашипела, выпустив тонкий аромат и тихо сказала: «Не трогай, я занята воспоминаниями».

– Ну вот, – вздохнула ведьма, – теперь даже растения разговаривают. Где же нам жить, если каждый предмет требует внимания?

– Там же, где всегда, – сказал Шмель. – Между звуком и тишиной.

Он любил говорить вещи, смысл которых появлялся только через час. Иногда он сам забывал, что хотел сказать, но эффект был верный: Лисса переставала тревожиться.

Сола, дух очага, возникла из пламени, как запах корицы.

– Вы слишком серьёзны для утра, – сказала она. – Я вот наблюдаю за пламенем, и оно смеётся.

– Пламя всегда смеётся, пока его не зальют, – ответила Лисса.

– Вот именно, – сказала Сола. – А вы смеётесь только после дождя.

Кот подумал, что, возможно, духи – это чувства, которые научились не стареть. Он вылизал лапу и сказал: – Пламя смеётся, ветер плачет, дождь рассказывает истории. Всё как всегда. Только мы забыли, кто в этой пьесе зрители.

Лисса глянула на него и улыбнулась. – А ты, Шмель, кем себя считаешь?

– Я – рецензент, – ответил кот. – Молча наблюдаю и оставляю следы на самых глупых страницах.

Он снова устроился на подоконнике, глядя, как по улице пробегают первые жители. Старик несёт зонтик, который спорит с ним о направлении ветра, мальчишка катит бочку, в которой кто-то тихо напевает. Мир снова выдыхает и вдохновляется.

Лисса заварила чай, добавила в него веточку той самой мяты, что недавно обиделась. Напиток получился странный – с лёгкой горечью прощения. Она сделала глоток, прислушалась. Кажется, где-то в глубине вкуса звучала музыка.

– Шмель, – сказала она, – а если чудеса вернулись не насовсем?

– Тогда нужно смеяться чаще, – ответил он. – Чтобы им не захотелось уходить.

Она подняла взгляд и вдруг заметила: солнце прорезало тучи не светом, а паром, как будто сам небосвод заварил себе чай. В этом было столько нежности, что хотелось плакать и смеяться одновременно.

Шмель прищурился. – Вот видишь, – сказал он, – философия проста: всё живое ищет повод для тепла. Даже небо.