ПАМЯТЬ ВЕТРА

Тени у колодца исчезли. Остался лишь след – три отпечатка на влажной земле, похожие на тени карт. Дом вдалеке скрипнул ставнями, будто подтверждая: всё верно, урок принят.

Лисса поднялась, выпрямилась, вдохнула глубже. В груди было не пусто и не тяжело – как после хорошего смеха, когда внутри остаётся место для чего-то нового.

На обратном пути она заметила у крыльца небольшую лужу. На её поверхности отражалось небо, но в отражении не было облаков – вместо них двигались карты. Плыли тихо, медленно, как листья по реке. «Шут из Золы», «Три Ложки Соли», «Память Ветра» – все они проходили перед глазами, пока вода не дрогнула и не превратила их в сплошной свет.

Она наклонилась, черпнула ладонью воду. Вкус – солоноватый, с привкусом дыма и хлеба. Настоящий. Тот, что напоминает: жизнь – это не магия, а процесс закваски. Надо просто вовремя мешать, не давая ей скиснуть.

Когда она вернулась в дом, Шмель уже устроился у окна, глядя на улицу.

– Там что-то меняется, – сказал он. – Воздух другой.

– Конечно, – ответила Лисса. – Тени теперь играют на стороне света.

Она достала старый журнал, где когда-то записывала рецепты и заклинания, и добавила туда новую строчку: «Магия вечерних игр: не выигрывать, а помнить». Потом закрыла, положила на полку и надела свой потёртый плащ.

– И куда теперь? – спросил Шмель.

– Надо сходить к ветру, – ответила она. – У него всегда есть новости раньше всех.

Дверь распахнулась легко, без скрипа. Снаружи стоял полупрозрачный свет, напоминая молоко, разбавленное золотом. В нём плавали пылинки, как звёзды, что не успели лечь спать.

Лисса шагнула в этот свет, и дом тихо вздохнул ей вслед. На пороге остался только запах соли и хлеба.

Когда она шла по дороге, ветер уже знал, кто она и зачем идёт. Он не дул в лицо, а шёл рядом, почти касаясь. И где-то между их шагами, между её дыханием и его шелестом рождалась та самая музыка, что звучит, когда чудо не пытается быть великим.

Внизу, в долине, ждал новый день – неяркий, спокойный, с тенью улыбки на горизонте. И Лисса подумала: если каждая тень – это свет, который решил отдохнуть, значит, она сама тоже имеет право посидеть, подышать и просто быть.

Она посмотрела на карту, всё ещё лежащую у неё в руке. Надпись на ней поблёкла, но теперь под золотыми буквами появилось ещё одно слово – рукописное, небрежное, будто кто-то добавил его от себя: «Живи».

И в этот момент Лисса впервые за долгое время почувствовала, что дом, хлеб, кот, ветер и даже воспоминания дышат в одном ритме. Мир наконец перестал спорить с собой – и это было лучше любого чуда.

Глава 23. Почему чай – лучший способ заклинаний

Всё началось с того, что чайник закашлялся. Не тихо, не прилично, а нагло, с надрывом, как пожилой бард, решивший исполнить балладу о несварении. Лисса, стоявшая у очага, вздохнула – чайник, похоже, снова пытался привлечь внимание, а значит, сегодня день будет разговорным. Дом любил утренние беседы, особенно когда дождь за окном лениво мял облака, как остывшее тесто.

Она сняла крышку, заглянула внутрь. Вода в чайнике дрожала, но не от жара – там плавала тень. Совсем крошечная, похожая на полупрозрачную рыбку. Она плавала кругами и время от времени подпрыгивала, словно проверяя, заметят ли её. Лисса взяла деревянную ложку и осторожно перемешала. Тень сменила траекторию и вырисовала в воде спираль.

– Ну что, завтракать или заклинать? – спросила она у чайника.

Тот буркнул в ответ, и на его носике выступила капля – густая, янтарная, пахнущая терпением. Лисса знала этот запах. Это был аромат времени, настоянного на ожидании.

Шмель, дремавший на подоконнике, приоткрыл один глаз. – Если ты снова решила разговаривать с жидкостью, я уйду к соседям.

– С жидкостью проще, чем с людьми, – ответила она. – Вода хотя бы не спорит, пока не закипит.

Она засыпала травы – немного зверобоя, каплю мёда, листья мяты, щепотку соли. Но не обычной – той, вчерашней, из мешочка, оставленного ветром. Когда соль коснулась воды, пар поднялся медленно, будто проверяя температуру её дыхания. Воздух в комнате сразу изменился: запах стал плотнее, как старое одеяло, в которое завернулись спящие мысли.

Лисса знала, что правильный чай – не напиток, а процесс возвращения к себе. Сначала он заставляет тебя ждать, потом смотреть, как пузырьки рождаются и исчезают, а затем – слушать, как они лопаются, оставляя за собой мягкое шипение. Это звук терпения, и он способен превратить любое заклинание в молитву.

Когда чай заварился, она налила его в три чашки. Одну – себе, вторую – дому (он любил, когда с ним делятся), третью – поставила на окно. Для ветра. Ветер всё ещё обижался, что его не позвали в игру с тенями, и теперь Лисса старалась быть дипломатичной.

Она поднесла чашку к губам. Вкус был неожиданным: сначала дым, потом сладость, потом лёгкая горечь, похожая на сожаление, которое перестало быть болью. Именно так должен работать хороший чай – как память, которую научили не кусаться.

Дом заскрипел, словно кивая. С потолка упала пылинка, поймала луч солнца и закружилась, будто маленький дух. Лисса улыбнулась: даже пыль знала, как вовремя появляться.

– Знаешь, – сказала она коту, – ведь все великие заклинания когда-то были просто способами не сойти с ума.

– И чай среди них первый, – буркнул Шмель, вытягиваясь. – Он, по крайней мере, не требует героизма.

Лисса подошла к окну. Снаружи двор выглядел усталым – мокрые доски, лужи, отражающие небо, кривая бочка, в которой что-то звенело на ветру. Но именно это ей и нравилось: несовершенность пространства была честной. В каждом пятне грязи – прошлое, в каждом отражении – ожидание.

Она достала из кармана старый обрывок пергамента. На нём были записаны формулы, но не магические – рецепты. Чай от тоски. Чай для разговоров. Чай, который возвращает цвет голосу. Бабка говорила, что между настоем и молитвой разница только в температуре воды. Лисса заварила ещё немного.

Пар поднимался, обвивая её лицо. В каждом вдохе она чувствовала прошлые годы: холодный утренник, запах хлеба, шорох пальцев по книге, смех Мастера Теней – не громкий, а такой, что будто оседает на сердце, как свет на пыль.

Она опустила ладони над чашкой, не касаясь её, и тихо произнесла:

– Пусть этот чай напомнит тем, кто забыл вкус дома, что мир всё ещё теплее, чем кажется.

Пар дрогнул. В нём мелькнули силуэты – короткие, почти смешные: Шмель, хлеб, старый дракон, рука, подающая кружку. Потом всё исчезло. Только чай остался – обычный, тёплый, настоящий.

Шмель подошёл ближе, понюхал пар. – Если ты его снова оживишь, он нас всех разбудит.

– Не оживлю, – сказала она. – Я просто позволю ему помнить.

Она взяла вторую чашку, поставила у очага. Дом, казалось, действительно пил. Треск углей стал мягче, воздух – теплее. В уголке под лестницей кто-то тихо вздохнул. Может, половица, а может, дух, что пришёл на запах.

В этот момент снаружи зазвенели стекла. Ветер постучал. На подоконнике стояла третья чашка – и теперь она была пуста. Только круглая капля чая стекала вниз, оставляя за собой след, похожий на символ. Ветвистый, как старое дерево.

– Принял, – сказала Лисса. – Вот и отлично.

Она убрала волосы за ухо, вдохнула запах. И поняла: теперь этот чай больше не для неё. Он стал частью дыхания дома, частью самого ветра, частью утреннего ритуала, который делает жизнь чуть более настоящей.

Чайник, довольный, издал короткий звук, похожий на благодарность. Лисса провела рукой по его боку. – Видишь, – сказала она, – не нужны ни формулы, ни пентаграммы. Просто кипяток и немного нежности.

На миг ей показалось, что пар из носика складывается в лицо – знакомое, с уставшими глазами и мягкой улыбкой. Мастер Теней. Или память о нём. Лисса не испугалась. Она просто поставила чашку на пол и добавила: – Ты тоже можешь. Даже без тела вкус не исчезает.

Лицо растворилось, но запах остался – терпкий, с привкусом дыма и чего-то вроде надежды.

Шмель прищурился. – Если он начнёт к нам ходить на чай, я уеду в горы.

– Тогда тебе придётся общаться с козами, – сказала Лисса. – А они, между прочим, куда разговорчивее духов.

Он подумал и не ответил – просто улёгся на полу, поджав лапы, и закрыл глаза, будто решил: в этом доме слишком много чудес, чтобы ещё что-то обсуждать.

Лисса собрала чашки, сполоснула их и поставила сушиться. На стене, где обычно оставались разводы от пара, теперь отпечатался рисунок – кружок, из которого расходились линии. В центре – точка. Символ тепла. Символ того, что даже магия любит форму.

Она улыбнулась, коснулась пальцем центра рисунка. Тёплый. Значит, заклинание сработало.

Иногда, думала она, чтобы вернуть чудо, достаточно просто заварить чай и подождать, пока запах напомнит о чём-то добром. Даже если никто не придёт. Даже если чай остынет. Ведь чудо не требует присутствия – ему достаточно внимания.

За окном ветер смеялся. Дом тихо гудел. А в сердце Лиссы разливалось то самое ощущение – когда жизнь и волшебство неразделимы, потому что оба пахнут одинаково: свежим чаем и теплом, которое остаётся после разговора.

Дверь, конечно, не выдержала и приоткрылась сама, впуская внутрь полоску ветра с запахом мокрых трав и давно потушенной молнии, и эта полоска сразу нашла на столе оставленную для неё чашку, облизнула край, будто проверяя, не подменили ли настой на что-то скучное, и, удовлетворённо вздохнув сквозняком, втиснулась в дом полностью, заставив огонь в очаге пригнуться, а занавески – подняться на носки, как ученицы перед старым учителем, которого очень любят и немножко боятся; Лисса, не спеша, переложила на блюдо ломти хлеба – корка потрескалась золотыми островками, мякиш сохранил в себе тепло печи, и когда нож отсёк очередной кусок, всё помещение вдохнуло глубже, словно дом вспомнил, что у него есть сердце, и это сердце пахнет пшеницей и терпением.

Шмель решил, что приличия требуют присутствия кота там, где присутствует хлеб, и со всем присущим философам достоинством опустился на лавку, положил лапу на самый скромный ломтик, заявляя права не силой, а видом древнего договора, который никто никогда не подписывал, но все исполняют; чайник, довольный достигнутым пониманием, перестал кашлять и занялся более важным делом – обнимал паром стены, чтобы на них проявлялись рисунки, не для глаз, а для памяти: на одной из досок проступили круги, как на воде от камешка, и в центре каждого – маленькая точка, будто кто-то тыкал туда пальцем, проверяя, тепло ли.

Лисса разлила ещё настой – этот был иной, вечерний, тяжеловеснее, с ноткой дымного мёда, который обычно прячут для праздников; она знала, что вторые чашки нужны не столько телу, сколько словам, потому что слова без чая норовят распасться на глупые звуки, а с чаем становятся мостами, по которым можно перейти даже через те места в душе, где всегда темно и мокро.

Первым за мостом показался соседний куст сирени: он, кажется, давно пытался заговорить сквозь щель в раме, и сейчас, получив разрешение чаем, зашуршал листьями так внятно, что стало ясно – приглядывал за таверной всю ночь, видел, как в четыре утра дождь сдался и перешёл на шёпот, слышал, как кран на бочке наконец перестал плакать, а далёкая собака, которая ничего не боится, признала поражение и ушла под крыльцо, потому что ветер соскучился и решил поиграть дверными петлями; в словаре сирени, который никто не изучал, но все понемногу понимали, это означало: всё идёт своим чередом, не мешай чудесам складываться из мелочей, просто прислушивайся; Лисса, кивнув кусту так, будто он – старый знакомец, поставила на стол мисочки с вареньем – смородиновое для тех, кто любит быстрое утешение, и облепиховое для тех, кому нужно долго согреваться изнутри, и тут же услышала, как где-то под лестницей шуршит память: бумажные тени вытаскивают из себя забытые голосовые нити, связывая сегодняшний день с утратившимися углами прошлых, и нити пахнут пылью, но светятся чуть-чуть, будто их в своё время погладила свеча.

Шмель посмотрел на мисочки, потом на дом, потом снова на мисочки, вздохнул не как кот, а как театральный критик, и всё-таки позволил себе слабость – окунул кончик языка в смородину и, закрыв глаза, признал факт: мир можно понимать и без великих трактатов, достаточно правильно подобранного привкуса.

В это время во двор вошёл дракон, тот самый, которому давно лень быть глупым мифом, поэтому он ходит пешком и прячет крылья в складках облаков, а хвост оставляет в кустах, чтобы не привлекать внимания; на его чешуе сидел дождь, делая из каждой пластины маленькое зеркало, и в этих зеркалах отражались кусочки таверны, огня и Лиссиных рук, так что казалось, будто он несёт домой переносное небо, снятое с плеч какого-то не очень аккуратного бога, который однажды пил здесь чай и забыл на крючке собственную тень; дракон притворился, что пришёл случайно, но все знали – у случайностей есть свои часы и свои оговорки, и сейчас часы показывали чай; Лисса не заставила его просить, налила в большую глиняную кружку густого, как слово «спасибо», настоя, положила внутрь два ломтя хлеба, чтобы он не сперва думал, а потом чувствовал, и дракон, осторожно вдохнув, будто боялся распугать запах, сказал фразу, которой обычно открывают древние договоры: это тепло у

меня будет жить; ветер хмыкнул у окна – будто хотел возразить, что тепло у него изымается по квоте, но чай был сильнее бюрократии стихии, и сквозняк смирился, напоминая себе, что в крайних случаях можно устроить танец занавескам в компенсацию.

С минуту все слушали тишину, а в тишине, если уметь ждать, слышно больше, чем в громком разговоре: треск поленьев перевёлся в ровное дыхание, ступени под лестницей перестали вспоминать с обидой старые шаги и довольствовались новыми, а на верхней полке шкафа, где пыли положено вести календарь, зашевелились цифры и, меняя местами дни, нашли наконец тот, который когда-то потеряли из-за спешки; Лисса знала, что именно ради этого и заваривают чай – чтобы упростить календарю работу, потому что у времени полно других задач, а без маленьких ритуалов оно устаёт и начинает выпадать из карманов, как мелочь; Шмель, переставший быть просто котом, медленно прошёлся по столу, как будто проверяя гармонию, остановился у чашки ветра, окунул лапу и провёл ею по щеке, оставив на шерсти блёстки пара, и эти блёстки вдруг стали буквами, те – словами, а слова сложились в предложение, записанное точно над сердцем: смейся, пока тепло; он не любил проявлять сентиментальность, но эта надпись выглядела не как слабость, а как инструкция по выживанию.

За дверью кто-то постеснялся войти и всё-таки вошёл: девочка с мокрыми ресницами, у которой в кармане лишняя паутина и камушек в форме запятой, её звали как-то очень просто, так что имя не мешало ей быть собой, и она держала в ладонях небольшую треснувшую чашку, ту, из которой много лет назад пили двое и не допили, потому что от смеха расплескали середину; девочка попросила без просьбы – просто поставила чашку на стол, и Лисса поняла: нужно налить туда совсем немного, чтобы в трещине осел свет, склеив её изнутри, и пока чай мягко светился, девочка глядела не на кружку, а на дверь, будто ждала, что войдут те двое, но дождалась не их – вошло тихое ощущение, похожее на ладонь, которой осторожно поправляют одеяло на спящем, и это ощущение обняло девочку, а чай остыл, став не напитком, а якорем для улыбки, которая вернётся в следующей главе, когда ей будет назначено продержаться сто лет; ветер, страшно довольный своей дипломатической миссией, надел на подоконник шляпу из солнечного бликования, поклонился и исчез в щели, оставив после себя слышимый только тем, кто пил, смех.

Дом, чувствуя, что ритуал удался, расправил брёвна, сбросил с них ненужную тяжесть, позволил запаху хлеба проникнуть в спрятанные уголки – туда, где хранятся непрощённые слова и нерешённые задачи, и этот запах, не требуя, просто находил там камешки, вытаскивал по одному, клал на стол, где Шмель, как образцовый архивариус, раскладывал их по цвету, возвращая каждому человеческий привкус: у одного был вкус извинения без оправдания, у другого – обещание, выполненное как следует, у третьего – тихое «я рядом», которое не нуждается в громкой музыке; Лисса, наблюдая за этим порядком, поймала себя на мысли, что в такие минуты даже Мастер Теней выглядел бы светлее, чем привык, и, может быть, сказал бы свою любимую фразу о том, что добро – это не поступок, а привычка; она не стала спорить с памятью, только добавила в чайник щепотку соли ветра, потому что иногда сладость мешает услышать глубину, а глубина требует простоты.

Дракон, вернув кружке её вес, поставил её к огню, чтобы в глине закрепилось тепло, и задумался вслух – у старых существ мысли сами вылетают на свет, не спрашивая, готов ли слушатель: что если все великие полёты на самом деле начинались с кухни, где кто-то правильно заварил чай; никто не смеялся, потому что всем показалось – так и есть, и именно поэтому крылья часто пахнут дымком и хлебом, а не небом; Шмель глубоко кивнул – дважды, как делает тот, кто только что подтвердил свою теорию, и зевнул так широко, что у зева появились края, похожие на занавески, и в этих краях на секунду мелькнула дорога: не туда, где ждут подвиги, а туда, где ждут люди и несмытые чашки, и от этого видения у всех стало как-то легче в ключицах, потому что разуму полезно знать направление, а телу – ощущать, что оно уместно.

Когда всё улеглось, Лисса собрала пустые чашки, поставила их так, чтобы от них на столе остались кружочки-орбиты, линии пересеклись, нарисовав карту, которую смогут прочесть только те, у кого в ладонях тепло; она вытерла стол не до стерильности, а до человеческого блеска, погладила чайник по боку – тот подвигал носиком, как ребёнок, притворяющийся, что спит, но тайком прислушивается, и в очаге, где поленья уже перешли в состояние мягкого тления, родился маленький звук – похожий на «угу», которым соглашаются старшие, когда младшие наконец понимают простую вещь: жизнь упряма, но ласково упряма, и если ей помогать теплом, она перестаёт спорить и начинает разговаривать; ветер на прощанье перелистнул невидимую страницу где-то над потолком, и на ней крупно, не для глаз, а для носа и кожи, было написано: завтра мы продолжим, но не потому, что надо, а потому что вкусно.

Глава 24 Когда дождь учится говорить

Лисса проснулась не от звука, а от запаха – воздух пах дождём, который ещё не начался, и это было похоже на ожидание письма, написанного слишком давно, чтобы помнить слова, но слишком недавно, чтобы перестать ждать; она поднялась, не спеша, словно проверяя, не сдвинулось ли что-то в пространстве, где между сном и утренней реальностью всегда остаётся тонкая грань, похожая на кожуру яблока, снятую одним движением ножа; на столе лежала книга, не её, чужая, но домашняя, с переплётом цвета хлебной корки и страницами, пахнущими временем, которое высохло у окна; книга была открыта на середине, и между страниц кто-то оставил тонкий волос – не человеческий, а скорее тёплый, золотистый, похожий на нитку солнечного пуха, и Лисса знала: это метка ветра, он оставил закладку, чтобы потом найти нужное место.

Она коснулась переплёта, и книга шевельнулась, как будто вспоминала, кто её читал последним; буквы слегка подрагивали, будто внутри текста кто-то дышал, осторожно, чтобы не спугнуть утро, и ей показалось, что книга ждёт не прочтения, а соучастия – как будто слова не должны быть услышаны, пока не поделишься с ними чем-то своим; Лисса налила себе воду, выпила, а потом вылила немного на корешок, и бумага ответила: запах чернил стал ярче, в воздухе появилась лёгкая нота лаванды, смешанная с дымом; теперь книга была готова говорить.

Она начала читать, и с каждым предложением ощущение становилось страннее – будто кто-то рассказывает её собственное прошлое, но без имён и без пояснений; речь шла о женщине, которая научилась слышать дыхание хлеба и могла отличить радость от печали по звуку кипящего чайника; в каждой строке – то, что происходило здесь, в таверне, но будто из другой эпохи, в зеркальном времени, где стены только строятся, а посуда ещё помнит руки мастера; дом, почувствовав, что речь о нём, слегка осел, издал низкий, почти мурлыкающий звук, словно подтверждая родство с каждой страницей.

На полях были заметки – карандашом, торопливо: «не забудь соль ветра», «запомни улыбку света», «когда откроешь – не читай до конца»; Лисса провела пальцем по последней строке и остановилась, потому что буквы под её кожей начали таять, оставляя след, будто пепел после свечи; она закрыла книгу, чтобы не дать памяти рассыпаться, и прислушалась – дождь всё ещё собирался где-то за горизонтом, но теперь к нему добавился тихий бас ветра, убаюкивающий землю перед первым ударом капель.

Шмель, как всегда, появился тогда, когда всё уже началось. Он выглядел так, будто всю ночь решал философские задачи о смысле сна и проиграл; его шерсть была взъерошена, а глаза – светились свежим недовольством мира. Он подпрыгнул на подоконник, посмотрел на Лиссу и сказал выражением морды: опять началось? Она не ответила. Чайник на очаге зашипел, подтверждая, что действительно началось.

Она заварила новый настой – этот назывался «для слуха», потому что помогал не просто слышать, а понимать то, что прячется между звуками; туда шли травы, похожие на перья, и корень, пахнущий старой бумагой; вода зашептала, пар лёгкими нитями потянулся вверх и, как всегда, нашёл путь к окну. За стеклом ветер рисовал узоры, похожие на письмена: не человеческие, а древние, спиральные, в которых можно было узнать форму дыхания.

Когда настой был готов, Лисса налила по чашке – себе, дому и ветру. Дом гудел тихо, как улей, будто соглашается: ритуал начался правильно. Первый глоток был почти безвкусным, только тепло. Второй – горьким, как воспоминание, которое слишком долго лежало в тени. Третий – сладким, как прощение, к которому не пришлось готовиться.

Она закрыла глаза, и мир внутри чашки открылся: звуки в нём текли по кругу, как ручьи в весенних горах, и каждый имел свой смысл. Один был похож на шаг босыми ногами по глине, другой – на хруст старой двери, которую давно пора смазать, третий – на дыхание человека, стоящего рядом, но невидимого. Это дыхание было знакомым. Мастер Теней. Или кто-то, кто помнил его лучше, чем она сама.

Лисса не испугалась. Время здесь не кусалось, оно просто касалось плеча и отступало, когда чувствовало, что не готова. Она подняла взгляд: в зеркале над очагом отражался не её стол, а другая комната – просторная, с окнами на север, где свет лежит холоднее, но чище. В той комнате кто-то тоже заваривал чай. Руки, похожие на её, но старше, двигались медленно, как если бы каждое движение было заклинанием.

Оттуда доносился запах – хлеба и дыма. Те же травы. Та же соль ветра. Между мирами стоял только стеклянный слой зеркала, но он дрожал, словно собирался стать водой. Лисса шагнула ближе, но не коснулась – знала, что прикосновение разрушит отражение, превратит его в пыль. Она просто стояла, чувствуя, как из зеркала идёт дыхание, и понимала, что, возможно, та, другая, чувствует её в ответ.

Шмель насторожился, шерсть на хвосте встала дыбом. Он смотрел прямо в зеркало, и его отражение моргало с другой частотой, чем он сам. Там кот был тоньше, старше, с глазами, в которых поселился целый город. В отражении он тихо говорил, но слова доходили сюда только эхом. Лисса услышала одно – «помни».

В этот момент чайник снова зашипел, громче прежнего, и зеркало дрогнуло, словно отдохнувшая вода. Оттуда вылетел луч света, короткий, как вздох. Он упал на книгу. Книга сама открылась, на той странице, где вчера стоял волос ветра. Только теперь там было написано: «не бойся, это не прошлое – это корни».

Лисса усмехнулась, медленно села обратно за стол и сказала, будто в пустоту: ну что ж, корни – так корни. Снаружи первый дождь наконец тронул крышу, стуча равномерно, как сердце, вспомнившее ритм. Воздух стал плотным, влажным, будто дышать теперь можно было не лёгкими, а кожей. Дом затих, слушая, как каждая капля добавляет ноту к общей мелодии.

Она поняла: этот день не про магию. Этот день про то, как всё живое возвращается к памяти. Чай был просто мостом, книга – дорогой, а дождь – напоминанием. Когда капли попали в очаг, пар взвился золотыми искрами, и Лиссе показалось, что мир дышит с ней в такт.

Она допила настой до дна, где всегда остаётся осадок – маленькая карта будущего. Там на глине чашки, если смотреть внимательнее, вырисовывались две линии – спираль и круг, соединённые между собой, как дыхание и пауза между вдохами.

Лисса коснулась их пальцем, провела, оставляя след. Тёплый. И впервые за долгое время не захотела ничего понимать. Она просто сидела, слушала, как за стенами таверны ветер говорит с дождём на языке, который не требует перевода, и знала: этот разговор – о ней.