- -
- 100%
- +
Лисса разломила буханку. Внутри пар поднимался, пахнул пшеницей и солью. Она протянула кусок ему.
– Делюсь, потому что иначе он черствеет.
– Именно, – сказал дракон и взял хлеб когтем. – Мир черствеет от неделения.
Они ели молча, как старые знакомые, которые не нуждаются в объяснениях. В огне потрескивали искры, и Лиссе показалось, что это не угли, а воспоминания, которые уходят на покой.
– Знаешь, ведьма, – сказал дракон, – я не отказался от полёта. Я просто решил, что можно быть небом и без движения.
– А если кто-то скажет, что это слабость?
– Пусть говорит. Иногда величайший полёт – это умение остаться.
Она смотрела на него и думала: старость – не конец силы, это просто момент, когда сила перестаёт нуждаться в свидетелях.
Ветер зашевелил травы у входа, зажглись золотые пылинки, как маленькие звёзды. Лисса вдруг поняла, что всё вокруг дышит этим спокойствием: камни, уголь, чайник, даже её собственное сердце. Всё медленно, всё ровно, всё живёт, как дыхание земли.
Когда она уходила, дракон сказал:
– Если кто спросит, передай, что я не боюсь неба. Просто теперь я знаю, что и земля летает – каждый раз, когда рождается утро.
Она кивнула, не сказав ни слова. На пороге остановилась, вдохнула запах дыма и трав – он был как обещание. Мир снова наполнился смыслом. Ветер тихо подхватил её волосы, и ей показалось, что крылья – это не предмет гордости, а просто способ слушать небо.
Дорога домой была длинной, но лёгкой. На каждом шаге Лисса чувствовала, как внутри неё растёт это новое знание – не о магии, не о чудесах, а о простом человеческом праве быть уставшим и счастливым одновременно. Когда она вернулась в таверну, Шмель спал на столе, как философ, переживший откровение. Ведьма сняла сапоги, поставила у двери и шепнула:
– Дракон сказал, что полёт – это не вверх, а внутрь.
Огонь тихо ответил:
– Тогда мы все летаем.
Когда она проснулась на следующее утро, воздух в таверне был полон запаха дыма и свежего хлеба, будто ночь решила извиниться за все свои тайны. Лисса сидела у окна, завернувшись в старый плед, и смотрела, как мир медленно собирается из тумана. Всё вокруг казалось чуть мягче обычного – даже доски пола, даже кружка, в которой чай больше не остывал. Ветер, должно быть, снова навестил дракона и теперь возвращался через Прибрежное, неся с собой запах его пещеры, смешанный с дыханием рассвета. Дом слушал, как сквозь щели пробирается утренний свет, и от этого становился тише, будто не хотел мешать.
Шмель потянулся на подоконнике, зевнул с философским достоинством и произнёс: «Ты выглядишь как человек, который что-то понял. Это подозрительно». Лисса усмехнулась, не оборачиваясь. «Может, просто устала не понимать», – ответила она. Кот сощурился: «Осторожней с этим. Как только ведьмы начинают понимать, их чай становится пресным, а шляпы – слишком аккуратными». – «Не бойся, – сказала она, – я ещё достаточно запутана, чтобы оставаться собой».
Она достала из буфета блокнот – тот, где хранила не заклинания, а странные мысли, которые приходят между вдохом и выдохом. На первой чистой странице написала: «Легенды не заканчиваются. Они просто меняют голос». Потом посмотрела на огонь в очаге – пламя плясало, будто соглашаясь.
В таверне было необычно тихо. Клиенты ещё не пришли, птицы только начинали распевать свои сомнения, а улица дышала влажностью. В этом утре было нечто драконье – спокойствие того, кто больше не обязан взлетать, чтобы помнить небо. Она чувствовала, как в ней самой что-то выравнивается, будто внутренние шестерёнки наконец нашли общий ритм.
Она вспомнила, как дракон сказал: «Иногда величайший полёт – это умение остаться». Тогда эти слова показались красивыми, но теперь они звучали как руководство. Остаться – не значит застрять. Это значит быть там, где нужна твоя тишина. Ведьма подошла к двери, приоткрыла её и вдохнула влажный воздух: запах моря, пыли и тёплого хлеба. Казалось, что сам мир готовился к завтраку.
Она разожгла печь, поставила котёл, насыпала трав – немного мяты, чуть шалфея, щепотку сухого ветра, который хранила в банке. Когда пар коснулся лица, Лисса ощутила странную лёгкость, будто чай знает о ней больше, чем она о себе. Шмель подошёл, глядя внимательно: «Ты собираешься варить философию?» – «Нет. Просто утро». – «Одно и то же».
Снаружи по крыше прошёлся дождь. Нежно, как будто проверяя, не забыла ли ведьма, как звучит мир. Вода стекала по стёклам тонкими дорожками, каждая из которых отражала крошечный кусок неба. И ей показалось, что это – дыхание дракона, невидимого, но присутствующего во всём, что движется.
Она поставила чашку на стол, села, открыла окно. Ветер тут же влетел, приподнял скатерть, разворошил листы бумаги. Один из них упал на пол, перевернулся – на обратной стороне было написано что-то, чего она точно не писала. Строчка тянулась неровным почерком: «Ты видела меня в небе. Но я всё это время был под землёй». Она провела пальцем по буквам. Чернила пахли дымом. Поняла – письмо от него. Не магическое, не иллюзорное – просто отклик. Мир не любит оставлять разговоры без продолжения.
Лисса подняла взгляд – и в просвете между облаками увидела отблеск света, похожий на огромное крыло. На миг, всего на дыхание, воздух стал плотным, как ткань сна. Потом исчез. Но ей этого хватило. Иногда достаточно одного взгляда, чтобы целый день наполнился смыслом.
Шмель между тем устроился у очага и стал грызть что-то подозрительно похожее на корочку хлеба. «Ты ведь знаешь, что хлеб не для котов?» – «А ты знаешь, что философия не для людей?» – ответил он с полным ртом. Она рассмеялась. Смех отозвался эхом в стенах, и дом будто расправил плечи.
Чуть позже пришли первые посетители. Рыбак с глазами цвета тумана, старуха с корзиной грибов, парень, у которого под ногтями всегда пахло железом. Все по очереди жаловались на ветер, на цены, на усталость. Лисса слушала и вдруг заметила – в каждом из них что-то светится, как искра, спрятавшаяся в прахе. Просто никто не смотрит достаточно внимательно.
Она наливала им чай, резала хлеб, и с каждой крошкой дом становился теплее.
В какой-то момент из-за окна донёсся тихий рёв – не грозный, а скорее ленивый. Все обернулись, но никто ничего не увидел. Только ветер прошёлся по улице, задевая вывески и волосы прохожих. Лисса улыбнулась. Дракон, похоже, тоже решил остаться частью утреннего разговора.
Когда гости ушли, она вышла во двор. Земля ещё хранила тепло ног, и в воздухе витал запах хлеба и дождя. На лавке лежала новая записка – на ней всего три слова: «Я всё ещё здесь». Почерк тот же, запах тот же. Она села, закрыла глаза, прислушалась. Издалека долетал гул – небо перекатывало гром, как мысль.
В этот миг она поняла: небо и земля вовсе не противоположности. Они просто разные способы дышать. Ветер переносит память, огонь превращает её в свет, вода хранит её в глубине, а человек – в смехе. Всё остальное – лишние объяснения.
Лисса поднялась, расправила плечи, вдохнула. Воздух пах началом. Шмель подошёл, лёг у ног. «Ну что, ведьма, нашла ответ?» – «Нет. Но теперь мне и не нужен. Ответы – это способ забыть, что вопросы живые». – «Мудро», – сказал кот. – «Почти скучно». – «Скука – роскошь тех, кто не умеет смеяться».
Она пошла в дом, и с каждым шагом пол становился теплее. Огонь в очаге вспыхнул, на стене снова мелькнула тень – та самая, драконья, теперь лёгкая, будто сделанная из смеха. И Лисса поняла: легенды не заканчиваются, если их рассказывать с улыбкой.
Ночь пришла поздно, без гроз и загадок. Лишь ветер дышал у ставен, напоминая, что где-то под холмами старый дракон печёт хлеб из молчания и света. И может быть, именно этот запах – то, что держит мир от распада. Ведь всё великое начинается с простого: с дыхания, с тепла, с того мгновения, когда ты решаешь не взлететь, а остаться – чтобы светить.
Глава 11. Почему не стоит спорить с дверью
Двери, как и люди, обижаются. Это знала каждая ведьма, но Лисса почему-то всё время забывала. Возможно, потому что жила среди слишком разговорчивых предметов, и чьи-то обиды просто тонули в общем хоре. Однако в то утро таверна встретила её молчанием, не просто тишиной, а тем настороженным беззвучием, в котором чувствуется характер. В воздухе пахло хмелем, золой и упрямством. Когда она подошла к двери, чтобы впустить ветер, створки не сдвинулись ни на дюйм.
– Не хочешь – как знаешь, – сказала она. – Но тогда сам виноват, что застоишься.
– Сам? – раздалось еле слышно, будто из дерева. – Это я теперь «сам»? После всего, что мы пережили вместе?
Лисса вздохнула. Её дверь всегда отличалась темпераментом. Она помнила штормы, пожары, визиты инспекторов магии и одно знаменитое нападение рассерженных гусей. После всего этого она считала себя не просто мебелью, а свидетелем эпох.
– Послушай, – сказала ведьма, – я не специально. Просто вчера ты скрипела.
– Скрипел – значит, живой! А теперь я, выходит, помеха тишине?
– Я просто смазала петли!
– Смазала, не спросив, – отрезал голос, – лишила смысла.
Шмель выглянул из-за прилавка, покосился с видом судьи. «Я предупреждал, что с дверьми лучше не спорить. У них память долговечнее обид». – «Зато у меня терпение», – ответила Лисса, хотя знала, что врёт. Терпение у неё было примерно как у чайника – закипает быстро, остывает долго.
Дверь молчала. Солнечный луч скользнул по доскам пола, дошёл до ручки, словно хотел разрядить напряжение, но даже свету она не открылась. Ведьма прислонилась к косяку, поджала губы, глядя на замок. Её раздражало, что предметы в Эвервине часто вели себя с философским изяществом, требуя эмоционального диалога вместо простого ремонта.
– Ладно, – сказала она. – Тогда я выйду через окно.
– Предательство, – прошептала дверь.
Она рассмеялась. Смех смягчил воздух, но створки остались замкнутыми, как старый друг, решивший не отпускать руку, пока не выскажется.
Чтобы не спорить всерьёз, Лисса пошла за веником. Начала подметать, но веник тоже зашуршал недовольно: «Не я ли говорил тебе вчера, что дверь ревнивая? Ты послушала? Нет. Теперь мучайся». Ведьма вздохнула, вспомнила наставницу, говорившую: «С вещами, как с людьми, главное – не объяснять. Их надо выслушать». И она опустилась на пол, прислонившись спиной к створке.
– Ну, – сказала тихо, – расскажи, чего ты хочешь.
– Хочу, чтобы ты перестала всё исправлять. Иногда скрип – это память.
– Память тоже может болеть.
– А если убрать боль, останется пустота.
Эти слова пронзили неожиданно. Она вдруг подумала о драконье дыхание, о своей магии, о тех, кого потеряла, о привычке чинить всё подряд – людей, посуду, чудеса. Мир в ответ только крепче замыкался. Может, действительно, не всё нуждается в исправлении.
Шмель наблюдал издали, как судья, который уже знает приговор. «Вот видишь, – сказал он, – даже двери у нас философы. А ты всё ещё думаешь, что ведёшь таверну, а не университет».
Лисса поднялась, достала из ящика кусочек хлеба, разломила пополам и положила один кусок у порога. Второй оставила себе. «Мир любит делиться, – сказала она, – давай и мы попробуем».
Дверь чуть дрогнула.
– Ты опять используешь хлеб, чтобы мириться.
– Потому что он работает.
– Не с каждым.
– С теми, кто ещё помнит вкус.
На миг в воздухе что-то щёлкнуло – не звук, а ощущение, как будто ветер постучал, но не снаружи, а изнутри. Дерево тихо выдохнуло, петли застонали, и створки медленно распахнулись. В комнату ворвался утренний свет, тёплый, немного пыльный, пахнущий ветром и свежестью.
Лисса стояла, глядя, как солнечные пятна танцуют на полу. «Вот видишь, – сказала она, – не так уж трудно».
– Ты не извинилась.
– Я поделилась хлебом. Это лучше.
– Возможно. Но в следующий раз хотя бы постучи.
– Обещаю.
Шмель зевнул, свесив хвост. «Какой у вас, однако, трогательный роман. Ещё немного, и придётся писать трагедию в трёх действиях». – «Заткнись, – улыбнулась Лисса, – иначе я смажу и тебя». Кот задумался, затем буркнул: «Угроза, достойная ведьмы».
Она вышла на улицу, и ветер сразу закружил её волосы, играя как ребёнок. Мир снова двигался. Соседская лавка скрипнула приветственно, по мостовой прошёл мальчишка с корзиной яблок, а вдалеке запел кузнец – точнее, молот его звенел как песня.
Вдруг из-за угла появился старый почтальон, держащий конверт, запечатанный воском. На нём не было имени, только символ – маленькое крыло, нарисованное углём. Она сразу узнала руку дракона. «Он пишет редко, но метко», – сказала она, принимая письмо. Почтальон кивнул, будто понимал, и ушёл, оставив за собой запах бумаги и дождя.
Лисса вскрыла конверт. Внутри был лист пергамента, почти пустой, кроме одной строчки: «Не спорь с тем, что открывается само». Она усмехнулась – похоже, даже драконы вмешиваются в её диалоги с дверями.
Возвращаясь внутрь, она заметила, что дверь теперь чуть приоткрыта, словно ждёт, чтобы её закрыли с благодарностью. Ведьма провела рукой по дереву, почувствовав под пальцами пульс – медленный, живой. Вещи, как и люди, нуждаются в касании, чтобы не превратиться в воспоминания.
День тёк неторопливо. Таверна наполнилась посетителями, разговорами, запахами. Кто-то спорил о цене на соль, кто-то рассказывал сон о смеющемся море, кто-то просто грел руки у очага. Лисса слушала, разливала эль, смеялась – но теперь чувствовала, как под всей этой суетой бьётся тихий ритм, общий для всех вещей. Дверь открывалась и закрывалась без скрипа, но с мягким шорохом, как дыхание дома.
Под вечер она вышла на порог. Солнце садилось, окрашивая крыши в янтарь, воздух звенел, будто каждая молекула вспомнила своё имя. Ветер дотронулся до плеча – не толчок, а напоминание: всё прощено.
Лисса повернулась к двери.
– Спасибо, – сказала она.
– Всегда пожалуйста, – ответал деревянный голос. – Только не забывай: спор – это тоже способ разговора.
– Я запомню.
И тогда ветер, словно подтверждая, прошёл сквозь дом. Он пронёсся по полкам, загудел в котлах, шевельнул травы, а потом вылетел через окно, унося с собой запах соли и смеха. Шмель, подняв голову, произнёс с видом мудреца: «Кажется, даже воздух у нас теперь вежливый». – «Пусть так, – сказала ведьма, – мир стал мягче, если даже двери и ветра научились слушать».
Она закрыла створку, и в тот момент дом вздохнул – не из дерева, не из камня, а из самого чувства, что называется домом. Внутри остался свет, хлеб, кот и тишина, которая больше не звучала обидой, а чем-то похожим на благодарность.
Вечером, когда в таверне стих последний смех, Лисса осталась одна, слушая, как мир внутри дома постепенно засыпает. В углу тлели угли, воздух пах мукой и ветром, а за окном дождь тихо бился о стекло, будто проверял, не передумала ли дверь снова закрываться. Шмель свернулся клубком на старом стуле, бормоча во сне что-то о «необходимости философской дистанции к мышам». Ведьма сидела у очага, подперев щёку ладонью, и думала о том, как странно всё устроено: даже с неживыми вещами приходится разговаривать, чтобы они не забыли, кто они есть. Люди ведь тоже закрываются, если их не слушать. Может, всё в мире держится не на магии, а на внимании.
Пламя вздохнуло, и в нём проступили очертания – не лицо, не образ, а скорее дыхание, напомнившее ей драконье тепло. Ветер прошёл по комнате, задел страницы книги, лежащей на столе, и одна из них перевернулась. Лисса прочитала строчку, случайно оказавшуюся перед глазами: «Дома живут только до тех пор, пока в них разговаривают». Она улыбнулась, будто кто-то из старых друзей подмигнул издалека. Всё снова сходилось: слова, смех, даже хлеб на полке – всё становилось продолжением одного и того же дыхания, которое связывает вещи между собой.
На улице шелестели ветви, вода стекала по крыше, где-то вдали кричала сова. В этой ночной симфонии слышалось не одиночество, а жизнь. Ведьма подошла к двери, прислушалась. Дерево дышало ровно, спокойно, как человек, которому наконец позволили спать. Она тихо сказала: «Доброй ночи». – «Доброй, – отвечал голос, едва слышный, – и спасибо за хлеб». Лисса улыбнулась, чувствуя, как на языке остаётся вкус соли и тепла.
Когда она задула свечу, мир не потемнел – просто стал мягче. Свет ушёл внутрь предметов, в стены, в книги, в кота, и даже в её собственное дыхание. Тишина заполнила пространство, но теперь в ней звучал покой, а не пустота. Она вспомнила, как много лет назад её учитель говорил: «Не ищи заклинаний, ищи согласие». Тогда она не понимала, но теперь согласие выглядело как дом, где даже дверь умеет прощать.
Сон пришёл не сразу. Лисса ещё долго лежала, слушая, как ветер перекладывает звуки, как страницы книги на подоконнике шелестят сами собой, и всё это напоминало огромную живую грудь мира, поднимающуюся и опускающуюся. Она думала о драконe, о том, как он говорил: «Иногда величайший полёт – это умение остаться». Может быть, в этом и есть суть магии – не бежать за чудесами, а дать им остаться в тебе.
Под утро ей приснился странный сон. Дверь стояла на холме, одинокая, без стен, и за ней шумел свет. Когда она подошла ближе, створки распахнулись сами, и изнутри повеяло хлебом и дождём. Там, в глубине, было небо – не то, что над головой, а то, что внутри. Из него выплывали слова, похожие на птиц: «Не бойся слушать, даже если никто не отвечает». Лисса шагнула вперёд, и сон оборвался запахом утреннего воздуха.
Она проснулась, как будто мир подмигнул. Солнце уже вставало, заливая комнату янтарём. Всё вокруг было полно мелких следов ночи – тёплая чашка на столе, открытая книга, мягкий след Шмеля на подушке, лёгкая улыбка на лице двери. Ведьма потянулась, чувствуя, как тело отзывается лёгкой усталостью, не от работы, а от прожитого дня.
Она открыла дверь – на этот раз без сопротивления. Ветер ворвался, рассыпал по полу золотую пыльцу, пахнул свежестью. На пороге лежало маленькое перо, серое с отливом в серебро. Лисса подняла его, и в ладони оно будто потеплело. «Он всё ещё рядом», – сказала она себе.
Шмель подошёл, сонно глядя на перо: «Ты опять принесла сувенир из сна?» – «Нет, это подарок». – «От кого?» – «От того, кто помнит, как быть ветром». Кот зевнул: «Главное, чтобы не начался очередной философский цикл про дыхание Вселенной». – «Поздно, – усмехнулась она, – он уже начался».
Она поставила на стол чайник, достала муку, начала месить тесто. Пальцы двигались ритмично, словно повторяли старое заклинание. Каждое движение имело смысл: вдавить, согреть, вдохнуть. Воздух наполнился запахом дрожжей и света, и даже стены будто подались вперёд, чтобы лучше слышать. Так всегда бывало, когда магия возвращалась не по приказу, а по зову.
Когда хлеб поднимался, Лисса вышла во двор. Солнце играло на мокрых камнях, кошка соседей лежала на бочке, а ветер гонял по двору листья, которые смеялись шуршанием. Ведьма остановилась, подняла лицо к небу. Оно было ясное, с редкими облаками, как ткань, через которую просвечивает дыхание. Она подумала, что, может быть, у всего есть сердце, просто оно бьётся слишком тихо, чтобы услышать без смеха.
К вечеру таверна снова наполнилась людьми. Кто-то принёс новости из столицы: якобы Империя собирается отменить «временную приостановку чудес» и вернуть разрешение на магию. Толпа загудела, но Лисса только улыбнулась. Она уже знала: не империи решают, где живёт чудо. Оно возвращается туда, где его ждут без приказа.
Поздно ночью, когда все разошлись, ведьма снова подошла к двери. Теперь она выглядела особенно спокойно – чуть приоткрыта, как дыхание перед сном. Лисса провела ладонью по дереву и прошептала: «Спасибо, что научила меня слушать». Дверь не ответила словами, но в тишине послышался мягкий звук – не скрип, не вздох, а просто живое «да».
Ветер снаружи поднялся, ударил по ставням, потом тихо стих. И в этой минуте, когда всё замерло – кот, свечи, даже хлеб на полке, – Лисса поняла, что дом теперь живёт не потому, что она ведьма, а потому, что в нём говорят вслух даже с тишиной. Это и была настоящая магия: умение быть рядом, когда никто не требует чуда.
Она задула огонь, и ночь мягко закрыла глаза. Ветер, прежде чем уйти, прошептал в щель: «Не спорь с тем, что умеет молчать красиво». И Лисса засмеялась – тихо, по-человечески, так, что дом ответил эхом, как будто тоже понял шутку.
Глава 12. Где живёт запах хлеба
Утро вошло в таверну, как старый знакомый – без стука, но с уверенностью того, кто помнит, где стоит каждая кружка. Свет ложился на столы мягкими ладонями, пахло дымом и свежим тестом. Лисса стояла у печи, наблюдая, как поднимается хлеб, как корочка темнеет, будто вспоминает все истории, рассказанные вчерашним вечером. Каждый день начинался одинаково и каждый раз – по-новому, потому что мир, если прислушаться, никогда не повторяет себя полностью.
Шмель потягивался на полке, лениво махая хвостом. «Ты снова разговариваешь с тестом?» – спросил он, прищурившись. «Конечно. Оно понимает лучше большинства людей», – ответила Лисса. Кот зевнул. «Ты влюблена в муку». – «Нет, просто она не спорит». – «Пока не оживёт». – «Если оживёт, будет отличным собеседником». Шмель фыркнул и повернулся к стене. Ему казалось, что хлеб – это преувеличение бытовой философии. Но Лисса знала: хлеб – это способ убедиться, что мир всё ещё поддаётся теплу.
Дверь между тем приоткрылась, впуская луч солнца и запах мокрого камня. Кто-то шёл по улице, насвистывая мелодию, похожую на старое заклинание. Ведьма почувствовала, как дрогнул воздух – знакомый ритм, где каждое дыхание было обещанием. Она знала эту мелодию. Когда-то её напевал дракон, не ртом, а сердцем, в ту ночь, когда впервые пошёл дождь после долгой засухи чудес.
Она достала с полки кружку, налила чай, села у окна. Ветер поднял занавеску, по полу прокатился солнечный блик, похожий на котёнка. Мир будто напоминал: всё живое стремится к движению, даже свет. Лисса наблюдала, как за дверью мелькают люди: старик с корзиной рыбы, девочка с цветами, ворон на крыше, несущий в клюве блестящую монету. Казалось, что город снова учится быть собой – не торговать чудесами, а просто дышать.
Она вспомнила, как раньше каждое утро начиналось с приказов: измерить магию, зарегистрировать тень, выдать справку на случай внезапного дождя. Теперь – тишина, и в ней что-то освобождающее. Мир без надзора звучал чище. Даже хлеб пах иначе: не обязанностью, а выбором.
Из печи донёсся первый треск. Корка раскололась, выпуская аромат – густой, тёплый, с ноткой дыма. Этот запах медленно наполнял дом, заползал в щели, укутывал чашки и слова. Лисса вдохнула, и на мгновение ей показалось, что вместе с хлебом встаёт целый мир. Хлеб был не еда, а заклинание: напоминание, что жизнь всё ещё поднимается, если дать ей время.
Шмель снова открыл глаза, вдохнул воздух и довольно промурлыкал: «Если бы счастье имело запах, оно пахло бы так». – «Потому что счастье всегда немного подгорело», – сказала Лисса. – «Ты романтик». – «Я пекарь с побочными эффектами».
Они оба рассмеялись. Дом ответил тихим щелчком – где-то зазвенела ложка, словно тоже улыбнулась. В такие моменты Лисса чувствовала, что магия вернулась. Не громом и вспышками, а лёгким согласием вещей между собой.
Кто-то постучал. В дверь вошёл мальчишка-гонец, перепачканный пылью. «Ведьма Лисса?» – спросил он. – «Иногда», – ответила она. – «Письмо. Из города». Он протянул конверт с гербом – не имперским, а местным, с изображением ветра в ладонях. «Спасибо», – сказала она и сунула ему кусок хлеба. Мальчик смущённо поклонился и исчез.
Лисса вскрыла конверт. Бумага пахла дождём и пером. Письмо было короткое: «Таверна ‘Последний дракон’ официально признана местом восстановления магии. Верните в меню чудеса». Она хмыкнула. «А мы их разве убирали?» Шмель фыркнул: «Скорее, прятали под прилавком».
Она взяла пергамент, подержала его над паром чайника, и буквы, написанные невидимыми чернилами, проявились: «Мы знаем, что ты хранила дыхание ветра. Спасибо». Ведьма почувствовала, как внутри поднимается что-то, похожее на тепло. Магия, которой нельзя владеть, – лучшая из всех.
Вечером таверна ожила сильнее, чем обычно. Люди приходили не только пить, но и слушать: воздух здесь звенел, как струна. Кто-то принёс флейту, кто-то – старую песню, и весь дом превратился в живое существо, где каждый вдох был музыкой. Лисса ходила между столами, улыбалась, подливала эль, а в каждом взгляде видела отражение огня.
Иногда кто-то спрашивал: «А правда, что здесь раньше жил дракон?» – и она отвечала: «Нет. Он просто не улетел». Гости смеялись, но смех был мягким, не для шутки, а для жизни. Даже стены казались довольными, как старики, слушающие разговор о себе.