ПАМЯТЬ ВЕТРА

Пламя в старой печи гудело ровно, будто вспоминало, как звучал смех давно ушедших пекарей, тех, кто когда-то замешивал тесто не ради хлеба, а ради памяти. Лисса стояла перед ней с закрытыми глазами, чувствуя, как воздух вокруг уплотняется, становясь теплее и плотнее, как дыхание после долгого молчания. Мастер Теней стоял рядом, чуть в стороне, его тень казалась более живой, чем тело – она двигалась отдельно, как будто сама вспоминала, зачем вернулась в этот мир. Ветер, пробравшийся через трещину в стене, осторожно касался лица Лиссы, и ей чудилось, что он пытается подсказать ей ритм, как дирижёр, подсказывающий оркестру вступление.

– Слушай, – прошептал Мастер, и голос его дрогнул. – Она говорит с тобой.

Лисса услышала. Не звуками – дыханием, запахом, пеплом. В глубине печи трепетало что-то золотое, не огонь, а память о нём. Извивы жара складывались в очертания крыльев, и ведьма вдруг поняла, что видит не просто огонь – она видит время, застывшее в движении. Пламя старело и молодело на её глазах.

Она протянула руку и почувствовала не жар, а пульс. Мир бился в этом сердце, тихо и настойчиво.

– Знаешь, – сказала она, не открывая глаз, – раньше я думала, что магия – это власть. Потом – что это знание. А теперь понимаю, что это просто умение не уходить, когда горячо.

Мастер Теней кивнул. – Власть – это страх, знание – усталость. А остаться – действительно чудо.

Он провёл рукой по стене печи. Камень под пальцами был гладким, как стекло. В его отражении мелькнули лица – то Лиссы, то его, то кого-то, кого они оба знали, но давно потеряли. Мир возвращал им не образы, а смыслы. В их присутствии оживали забытые звуки: шелест муки, стук лопатки, детский смех, щёлканье углей. Казалось, сама память выпекалась из воздуха.

– Когда-то я боялся света, – сказал он. – Казалось, что он выдаёт меня, делает видимым. А теперь я понимаю: тьма тоже хочет быть увиденной.

Лисса посмотрела на него. Его глаза больше не казались бездонными – в них отражался огонь, и от этого он стал почти живым.

– Ты устал прятаться, – сказала она.

– Я устал быть только тенью.

Она улыбнулась, чуть грустно, но без сожаления.

– Тогда сядь. Пора вспомнить философию табурета.

Он сел, как когда-то утром, но теперь под ним был камень, а не дерево. Печь гудела, как старый мудрец, кота рядом не было – Шмель, испугавшись величия момента, остался в таверне, где, по его мнению, философия имела больше вкуса.

Лисса разломила кусок хлеба, который принесла с собой. Пар поднялся, смешавшись с дыханием печи, и на мгновение казалось, что хлеб разговаривает с пламенем.

– Помнишь, как я однажды сказала, что хлеб – это метафора? – спросила она.

– Тогда я решил, что ты поэтизируешь.

– А теперь?

– Теперь думаю, что ты пророчествовала.

Она протянула ему половину. Он взял, и между ними на секунду возникло нечто, что нельзя было назвать ни заклинанием, ни обрядом – просто тихое соединение. Огонь стал мягче, воздух потеплел, а вдалеке зазвенели капли воды, будто кто-то смеялся.

– Знаешь, – продолжила Лисса, – я думала, мир ломается, когда уходит магия. А оказалось, что он просто отдыхает.

– А теперь просыпается?

– Теперь вспоминает, зачем вообще начал быть.

Печь медленно угасала, но не в смерти – в покое. Как будто её работа была выполнена: она разогрела не тесто, а сердца. Ветер прошёлся по залу, поднял крошки хлеба, и они закружились, как лёгкие искры, похожие на снег.

Мастер Теней смотрел на это и сказал:

– Мы всегда боялись конца.

– Потому что забывали, что конец – это способ выдохнуть.

Он рассмеялся, первый раз по-настоящему. Смех его был низкий, почти хриплый, но тёплый, как старый костёр, разгоревшийся снова. Пламя в печи ответило ему вспышкой.

– Ты изменилась, – произнёс он.

– Я просто перестала быть всерьёз. Это, знаешь ли, трудней, чем кажется.

Ветер усилился. В проёме двери появилась тень – прозрачная, но узнаваемая. Огромные крылья, очертания дракона. Лисса не удивилась. Она знала, что этот мир любит возвращаться в шутку, если его перестают бояться.

– Ты пришёл за нами? – спросила она.

– Я пришёл послушать, как вы дышите, – отвечал голос, звучавший сразу из огня, ветра и пола. – Мир любит, когда его смеются.

Они стояли втроём: ведьма, Мастер и тень огня. Ночь вокруг становилась светлее, не от света, а от смысла. Лисса подняла лицо к ветру, вдохнула, и запахи смешались – хлеб, пепел, соль, дождь, всё то, что делает жизнь вкусной.

– Что теперь? – спросил Мастер.

– Теперь – жить. Печь снова дышит, значит, и мы должны.

Он кивнул, а потом тихо добавил:

– Я бы хотел остаться.

– Тогда оставайся. Здесь табурет свободен, философия обновлена.

Ветер рассмеялся. Дракон растворился в воздухе, оставив на камне отпечаток крыльев, как память о дыхании. Лисса погладила тёплую стену печи, а потом просто села рядом. Мастер последовал за ней.

Долго они сидели, не говоря ни слова. Мир не требовал слов – только присутствия. Пламя, усталое и доброе, шевелилось, будто сердце.

Когда рассвело, Лисса встала, стряхнула с плаща пепел.

– Знаешь, – сказала она, – философия табурета сводится к одному: если он выдержал ночь, то выдержит и день.

– А если нет?

– Тогда придётся чинить. Так работает жизнь.

Они пошли обратно к таверне. Солнце поднималось над Прибрежьем, и воздух пах так, будто сам мир только что вышел из печи. Шмель встретил их у порога, зевнул и сказал:

– Я надеюсь, вы принесли хоть кусочек смысла на завтрак.

Лисса протянула ему корочку хлеба.

– Самую хрустящую часть.

– Тогда ладно, – буркнул кот, – философия принята.

И дом, проснувшийся вместе с ними, тихо засмеялся.

Глава 15. Когда дом решил, что он скучает

Дом проснулся раньше всех – раньше ветра, раньше петухов, раньше даже кота. Он сделал это без шума, просто вдохнул, и воздух в таверне чуть дрогнул, как ткань, натянутая между мирами. Стены вытянулись, балки тихо хрустнули, словно после долгого сна, и где-то в глубине подвала кто-то тяжело вздохнул, может быть, старый бочонок или застоявшееся эхо. Мир начинался снова.

Лисса ещё спала, но дом уже наблюдал за ней. Он чувствовал, как она дышит – медленно, устало, будто даже сны у ведьмы стали вязкими. Под её ладонью лежала книга, которую она не успела закрыть, и дом узнавал её страницы по запаху: чернила, пыль, немного травы. Сколько раз он слышал, как она шепчет над этими страницами слова, похожие на дождь, а потом смеётся, если что-то идёт не по плану. Дом любил этот смех.

Он помнил, как однажды, много лет назад, она пришла сюда впервые. Тогда всё внутри него было пустым, стены холодные, а крыша протекала, как старое воспоминание. Она вошла без страха, поставила котелок, зажгла огонь и сказала: «Жить будем вместе. Но без глупостей». С тех пор глупости стали их общим языком.

Сегодня что-то изменилось. Воздух был другим – тише, но тревожнее. Дом почувствовал, что в мире что-то сдвинулось, как в старых сказках, где герои случайно открывают дверь не туда. Он шевельнул ставнями, позвал ветер, но тот не ответил. Даже чайник, обычно болтливый, молчал. И дом понял: он скучает.

Не по людям – они приходили и уходили, оставляя на его полках следы пальцев и запах чужих судеб. Он скучал по Лиссе, по её беспорядку, по магии, что пряталась в мелочах. Последние дни она была тише. Сидела у окна, глядя на дождь, словно ждала, что кто-то вернётся, но не знала, кто именно. Дом не любил, когда она ждала. Ожидание пахло холодом.

Он решил действовать.

Сначала он позвал кота – мягко, как только дом умеет. Доска под окном вздохнула, пол поскрипел, и Шмель, свернувшийся клубком, недовольно пошевелил ухом.

– Что опять? – пробормотал он, не открывая глаз.

Пол под ним хмыкнул. – Ведьма грустит.

– И что мне с этим делать? Я кот, а не терапевт.

– Разбуди её. Пусть смеётся.

– Ты думаешь, смех включается по кнопке?

Но дом не слушал. Он слегка наклонил пол, и кот плавно скатился с подоконника, приземлившись прямо на ведьмину кровать. Лисса вздрогнула, открыла глаза и, увидев, что на её животе сидит Шмель с выражением кошачьего недовольства, засмеялась. Смех был тихим, но для дома – как музыка.

– Опять ты? – спросила она, поглаживая кота. – И что на этот раз?

– Дом сказал, что ты скучаешь, – ответил Шмель, – а мне, знаешь ли, это портит настроение.

Лисса моргнула. – Дом сказал?

– Он скрипел. Я перевёл.

Она села, зевнула, потянулась. В это время за окном уже светало – не торопясь, как будто солнце размышляло, стоит ли вообще вставать. Дом тихо урчал, пока Лисса разжигала огонь в печи. Пламя поднялось не сразу, будто тоже скучало. Ведьма постучала по заслонке и пробормотала:

– Давай, старик, не подводи.

Огонь вспыхнул, благодарный за внимание.

В таверне снова ожила жизнь – чайник зашипел, посуда загремела, и даже половицы будто расправили плечи. Дом чувствовал, как возвращается дыхание. Но внутри у него оставалась маленькая заноза тревоги. Он знал: ветер всё ещё не пришёл.

Лисса, наливая чай, заметила это первая. – Тихо как-то.

– Может, к добру, – сказал Шмель. – Ветер слишком разговорчив, иногда полезно без него.

– Нет, – ответила она. – Когда ветер молчит, значит, он слушает.

Дом содрогнулся. Эти слова что-то задели. В одной из стен появилась трещина – тонкая, как морщина времени. Лисса подошла, провела пальцем.

– Ты опять растёшь не туда, – сказала она дому.

Стена чуть дрогнула, будто извиняясь.

– Что-то происходит, – добавила ведьма. – Слышишь?

Дом услышал. Где-то далеко, за горизонтом, воздух гудел – не бурей, не громом, а словно чьим-то дыханием. Старое, огромное существо медленно пробуждалось. Лисса прикрыла глаза. Вспомнила печь, огонь, Мастера Теней, всё, что недавно было почти легендой. Может, это отклик того пламени, подумала она. Может, сам мир теперь решил, что ему пора скучать.

Она взяла метлу, отмахнула пыль с подоконника, отодвинула ставни. За окном Прибрежье сияло мягко, будто промытое. Люди шли по улице, смеялись, пахло хлебом и мокрыми досками. Всё выглядело привычно, но где-то в воздухе слышался другой ритм – едва ощутимый, как дыхание под кожей.

Шмель устроился на окне, смотрел на улицу с видом мыслителя.

– Знаешь, – сказал он, – скука – это когда даже ветер забывает, что у него есть голос.

– А что ты предлагаешь?

– Напомнить ему.

Лисса усмехнулась. – И как ты это собираешься сделать, великий кот?

– Просто. Надо испечь пирог. С корицей. Ветер её обожает.

Дом заскрипел от восторга – идея ему понравилась. Плита сама зажгла огонь, шкафчики распахнулись, мука сыпалась в миску, словно по команде. Лисса, смеясь, пыталась угомонить этот хаос.

– Вы что, сговорились?

– Мы коллектив, – гордо заявил Шмель.

Пахло теплом и ожиданием. Когда пирог был готов, его аромат выполз за пределы дома, поднялся по улице и растворился в небе. И где-то очень далеко, почти у горизонта, ветер ответил. Сначала тихо, будто вздох, потом громче – как приветствие старого друга.

Дом дрогнул от радости. Шторы заколыхались, двери распахнулись, и в комнату ворвался тот самый живой воздух – прохладный, пахнущий солью, морем и свободой. Он закружился вокруг, подхватил крошки со стола, сорвал с полки старую скатерть и расправил её, как флаг. Лисса смеялась, прижимая руки к лицу, а Шмель бежал за летящей ложкой, ругаясь и счастливый одновременно.

Когда ветер устал и лёг спать где-то под потолком, дом тихо вздохнул. Он снова был полон жизни. А на стене, там, где раньше была трещина, теперь распустился узор – будто кто-то нарисовал крылья. Лисса провела по ним пальцами и прошептала:

– Ты всё ещё умеешь скучать.

Половицы ответили тёплым скрипом.

Дом улыбнулся – если дома вообще умеют улыбаться. И подумал: скука – это просто форма любви, когда хочется, чтобы кто-то снова пришёл и сказал «я дома».

Ветер не ушёл, он просто сидел у двери, как гость, которому не решаются сказать «оставайся». Лисса чувствовала его присутствие в каждом вдохе – лёгкий холод на коже, шорох на полке, дрожь свечи, будто кто-то невидимый усмехается. Дом притих, выжидая, словно понимал: такие гости приходят не просто за чаем. Ветер принёс запах дорог, пролитого дождя и чего-то ещё – ноты, тонкой и почти неуловимой, как будто музыка пыталась стать запахом.

Лисса поставила чашку на стол, а чай, не дожидаясь её рук, сам заколыхался, оставляя на поверхности узоры, похожие на письмена. Она присмотрелась и тихо рассмеялась.

– Что, снова новости от горизонта?

Ветер отозвался покачиванием штор. Буквы расплылись, сложились в новую строчку, и Лисса поняла, что это не послание – приглашение.

– Он зовёт, – пробормотала она.

Шмель, вытянувшись на подоконнике, лениво моргнул.

– Кто «он»?

– Сам воздух. Хочет, чтобы я вспомнила, как мы разговаривали.

Кот зевнул, фыркнул. – Ты опять за своё. Каждый раз, как мир оживает, ты куда-то идёшь, а потом возвращаешься с чужими следами на сапогах и историями про чудеса, которые пахнут мукой.

– И что ты предлагаешь? Сидеть и ждать, пока скука превратит нас в мебель?

– Я – за мебель. Мебель стабильна.

Она вздохнула, но улыбнулась. Этот спор был стар, как их дом. Она знала: за ворчанием Шмеля всегда прячется тревога. Ведь коты чувствуют перемены раньше ведьм, просто делают вид, что им всё равно.

Дом снова заскрипел, мягко и тёпло, как будто соглашался с ней. Половицы под ногами напоминали пульс, окно отражало утро, а под потолком плясали отблески ветра, похожие на солнечные тени. Всё вокруг было слишком живым, чтобы остаться на месте.

Лисса достала из угла старую метлу – ту самую, что уже давно отказалась летать, превратившись в подсобную опору для белья. Она провела по ней рукой, и дерево отозвалось тихим щелчком.

– Ну что, старушка, попробуем ещё раз?

Метла ворчливо вздохнула. – Я уже на пенсии.

– Сегодня ты консультант.

Шмель закатил глаза, но, когда ведьма вышла на порог, последовал за ней. Дверь открылась сама, и ветер сразу обвил их обоих, шевеля волосы, словно проверяя, помнят ли они ритм. За порогом мир был не тот. Воздух светился. Камни под ногами мягко звенели, будто хранили под кожей музыку. Всё казалось прежним – те же дома, лавки, вывески, – но в каждом предмете теперь жило дыхание.

– Прибрежье снова поёт, – сказала Лисса.

– Оно и не молчало. Просто ты слушать разучилась, – ответил голос ветра, не громкий, но вкрадчивый.

Она обернулась – никого. Но в отражении лужи мелькнул силуэт: человек из света и пыли.

– Ты снова пришёл, – шепнула она. – Я думала, ты ушёл с бурей.

– Я никогда не ухожу, – сказал ветер. – Просто меня перестают слышать.

Слова эти ударили её в сердце – тихо, но сильно. Всё, что она забывала, ожило. Печь, которая говорила языком пламени. Мастер Теней, улыбавшийся, когда ночь дрожала от огня. Старый хлеб, ставший молитвой. Всё это было частью одного дыхания – того, что связывает вещи, людей и память.

– Тогда скажи, зачем ты вернулся?

– Чтобы ты вспомнила, кто первым научил тебя смеяться над чудом.

Лисса не сразу поняла. Ветер закружил вокруг, и перед ней, будто из самого воздуха, сложился образ – дракон, огромный и лёгкий, как облако, его чешуя отражала утро, а глаза были такими добрыми, что в них хотелось остаться.

– Старый друг, – сказала она.

– Старый, но всё ещё голодный, – отвечал он. – Ты обещала испечь пирог с ветром, но забыла.

Она рассмеялась, и от её смеха трава зашевелилась, капли росы вспыхнули, как крошечные солнца.

– Тогда пойдём домой. Дом скучает.

– Дома всегда скучают, когда их ведьмы начинают думать, что мир уже закончился.

Они шли по улице, и ветер, прячась в их шагах, насвистывал старую мелодию – ту, что слышишь только один раз, когда жизнь вдруг становится вкусной. Люди выглядывали из окон, кивали: привычное чудо снова вернулось в город.

Дом встретил их тёплым запахом и лёгким покашливанием камина. Шмель забрался на стол и с видом судьи наблюдал, как Лисса достаёт миски и ингредиенты.

– Неужели снова пирог?

– Не пирог, – сказала она. – Способ напомнить дому, зачем он живёт.

Она месила тесто руками, без заклинаний, без слов. Просто чувствуя, как под пальцами рождается тепло. Ветер подхватывал муку, кружил её по комнате, как снег. Дракон заглядывал в окно, огромный и светлый, и от его дыхания стекло покрывалось узорами, похожими на карты.

Когда пирог был готов, они поставили его на стол, и дом будто выдохнул. Пламя в очаге стало ярче, потолок чуть приподнялся, а двери перестали скрипеть. Даже старая ложка, которая всегда падала при каждом ветре, теперь стояла смирно.

Лисса разрезала пирог, подала кусок дракону.

– Осторожно, горячий.

– Я же ветер, – усмехнулся он. – Меня нельзя обжечь.

Они ели молча, наслаждаясь простотой момента. В каждом кусочке чувствовалось то, чего им всем не хватало – присутствие. Память. Дом слушал их, и ему снова было не скучно.

Когда дракон ушёл, растворившись в воздухе, Лисса ещё долго сидела у очага. Шмель дремал у неё на коленях, мурлыкая, как раскалённый уголь. Ветер тихо напевал сквозь щели старую мелодию, а стены дома чуть вибрировали в такт.

– Видишь, – сказала она коту, – скука иногда нужна. Без неё мы бы не заметили, как мир снова дышит.

Шмель, не открывая глаз, ответил: – Если снова решишь скучать, зови заранее. Я составлю список развлечений для мебели.

Лисса улыбнулась. В этом ответе было всё, что ей сейчас нужно – тепло, ирония и то странное спокойствие, которое приходит только тогда, когда дом действительно жив. Ветер, словно довольный режиссёр, мягко провёл рукой по крыше и стих. Дом заснул, но не в тишине – в дыхании, полном смысла.

Глава 16. Когда хлеб начал помнить

Утро пришло не шумом, а запахом. Тёплым, сладким, чуть терпким – будто солнце само решило испечь себе завтрак. Лисса проснулась от этого запаха и на мгновение подумала, что снова перепутала сон с явью, потому что хлеб, который она вчера поставила у печи, не просто поднимался – он дышал. Её взгляд скользнул по мягкой корке, и ей показалось, что на ней проступают узоры – как морщины старого лица, вспоминающего, кем оно было. Дом молчал, но его стены будто прислушивались, затаив дыхание.

Она встала босиком, и пол под ногами отозвался теплом. Всё вокруг напоминало дыхание: пламя в очаге, рябь на воде в чаше, даже лёгкий скрип пола был похож на сердце, бьющееся в дереве. Лисса дотронулась до хлеба, и тот откликнулся – не звуком, а вибрацией, как будто в нём жила крошечная песня. Пальцы стали липкими от муки и смысла.

Шмель появился в дверях, сонный и недовольный, как всегда. – Ты опять разговариваешь с едой? – буркнул он, садясь у порога. – Ещё чуть-чуть, и она ответит.

– Уже, – тихо сказала Лисса. – Только не тебе.

Кот покосился на буханку. – Ну-ну. Если она начнёт читать мораль, я переселюсь в соседний дом.

Но хлеб не собирался говорить. Он просто лежал, отдавая в воздух странное спокойствие. Лисса знала этот знак: мир снова что-то вспоминал, и вспоминал через неё. Она разломила корку – и оттуда, вместо пара, поднялся свет. Не яркий, не ослепляющий, а тёплый, домашний, как утреннее солнце, скользящее по старой скатерти. В этом свете было узнавание.

– Ты чувствуешь? – спросила она кота.

– Я чувствую, что мне нужен завтрак, а не откровения, – ответил Шмель, но его уши дёрнулись. Он тоже слышал – где-то между запахом и звуком разливалась мелодия, похожая на шорох ветра в зерне.

Лисса закрыла глаза. Перед ней возникла мельница, стоящая у реки, старая, с облупленной краской и крыльями, похожими на руки старика. Она знала это место – оно было из тех воспоминаний, что не принадлежат никому, но живут во всех. Там, в белой пыли, стояли люди и смеялись, мука летала в воздухе, как снег, и хлеб рождался из шуток, пота и ожидания. Она видела их лица, хотя не могла вспомнить имён. Всё это происходило тогда, когда мир ещё не боялся быть простым.

Когда Лисса открыла глаза, свет исчез, но воздух всё ещё держал след того мгновения. Хлеб лежал перед ней, будто только что рассказал историю и теперь отдыхал. Ведьма провела по корке ладонью и прошептала:

– Спасибо.

Дом тихо выдохнул. На стене, возле очага, проступили новые узоры – похожие на зёрна, вплетённые в дерево. Дом помнил. Он записывал жизнь не чернилами, а прожитыми днями.

Шмель подошёл, лизнул крошку, зажмурился. – На вкус как утро, – признал он.

– Потому что это оно и есть, – ответила Лисса. – Каждое утро кто-то печёт хлеб, чтобы мир не забыл, что жив.

Она села у очага, держа кусок хлеба в руках. Пламя было мягким, ленивым, оно тоже, кажется, слушало. Вдруг Лисса поняла, что не может вспомнить последнего раза, когда чувствовала такую тишину – не мёртвую, а наполненную, как грудь перед выдохом.

– Знаешь, – сказала она коту, – может, хлеб – это тоже форма памяти. Мы просто едим воспоминания, чтобы они не умерли.

– Ты как всегда философствуешь натощак, – заметил Шмель. – Но… возможно, ты права.

Он свернулся клубком у её ног, и тишина снова заполнила комнату. Только ветер, дремавший под крышей, вздохнул и прошептал что-то вроде «да».

Лисса не удержалась от улыбки. Ей показалось, что хлеб слегка дрогнул – будто смеялся вместе с ней. Тогда она осторожно завернула оставшуюся половину в полотно и поставила на подоконник. Пусть дозревает на солнце. Мир должен был услышать, что его помнят.

Снаружи день распускался медленно, как бутон после дождя. Люди на улице тянулись к запаху, к этому странному ощущению уюта, будто кто-то тихо рассказывал им сказку, не требуя слушать до конца. Дети бежали по мостовой, и смех их был похож на колокольчики. Всё в Прибрежье вдруг стало чуть светлее, чуть ближе к тому, что когда-то называлось «чудом».

Лисса наблюдала за всем этим через окно. Она чувствовала, как хлеб дышит рядом, и знала, что теперь город будет спать спокойнее. Она подумала: может, магия и правда в таких простых вещах – в том, чтобы дать миру повод улыбнуться.

К вечеру дом наполнился разговорами – не словами, а теми звуками, что рождаются из жизни: треск огня, кошачье урчание, ветер, играющий с шторами. Всё это сливалось в одну симфонию быта. Лисса слушала и понимала, что каждая мелочь здесь – память. Даже крошка на столе хранит своё «было».

Перед сном она взяла тот самый кусочек хлеба, что оставила на подоконнике. Он потемнел, стал плотнее, но не утратил тепла. Лисса положила его на ладонь и прошептала старинное слово – не заклинание, а благодарность. Хлеб ответил мягким треском.

– Теперь можешь спать, – сказала она дому. – Завтра будет новый день.

Дом послушно вздохнул, а ветер где-то наверху тихо сказал: «И новая память».

Лисса улыбнулась и легла. Хлеб остался на подоконнике, впитывая лунный свет. И, может быть, где-то далеко, у самой кромки мира, другие ведьмы проснулись этой ночью и тоже вдохнули запах хлеба, который помнил.

Ночью хлеб продолжал дышать – тихо, как будто мир сам себе нашёптывал, что всё ещё способен на тепло. Луна, полная и медная, отражалась в его корке, придавая ей оттенок янтаря, и дом, привыкший к своим чудесам, впервые за долгое время не спал вовсе. Он слушал. Где-то глубоко под полом шевелились старые голоса – не люди, не звери, а память о тех, кто когда-то первым научил зерно прорастать из мрака. Лисса спала, но её дыхание было синхронно дыханию хлеба, и этот ритм держал всё – от оконных стёкол до звёзд, зависших в небе.

Шмель лежал на подоконнике рядом с буханкой, но не спал – коты, как известно, не доверяют вещам, которые могут думать. Он прищурился, глядя на корку, и заметил, как по ней ползут светлые трещины, складываясь в линии, похожие на старинные письмена. Он фыркнул, но не стал тревожить ведьму: если хлеб решил вспомнить свою биографию, это не его дело. Вместо этого он вытянул лапу и чуть коснулся тёплой поверхности. Подушечка лапы вдруг ощутила лёгкое биение – как сердце, но медленнее, древнее. Кот отдёрнул лапу, посмотрел на хлеб с подозрением, потом шепнул: – Только попробуй заговорить.

Хлеб не ответил словами, но по комнате поплыл запах дождя. Шмель замер: в этом запахе было что-то до-кошачье, что-то, от чего даже самые гордые звери вдруг чувствуют себя маленькими и настоящими. Он поднял глаза – и увидел, как на стене медленно проступает рисунок. Это была мельница – та самая, что Лисса видела во сне. Её крылья вращались без ветра, мягко и ровно, как дыхание.