- -
- 100%
- +
Ветер вёл, она следовала. Он шагал в ритме сердца, не требуя ни темпа, ни формы. Это был танец без музыки, и всё же он звучал громче любой симфонии. Дом, стоящий позади, прислушивался. Ветер дотронулся до его стен, и дерево заскрипело в ответ, словно аплодировало.
Когда она вернулась, солнце уже поднималось. В окне плясали лучи, и даже чайник, оставленный на столе, будто блестел веселее. Шмель открыл один глаз, посмотрел и хрипло сказал:
– Если ты снова танцевала, я требую отчёта в письменной форме.
– Потом, – сказала Лисса. – Сначала – завтрак.
– Я чувствую, опять будет философский хлеб, – проворчал он, но хвостом всё равно махнул довольный.
Она пошла на кухню. Всё там дышало светом. Даже старые ложки казались серебряными от солнца. Лисса достала муку, дрожжи, воду. На этот раз не произносила заклинаний – просто мешала, чувствуя, как пальцы впитывают прохладу теста. Каждое движение было знакомо, но теперь оно звучало по-другому – как продолжение того танца.
Ветер, кажется, тоже не ушёл: сквозь окно он подсказывал ритм, шевелил муку, вздыхал, когда она отвлекалась.
Шмель наблюдал с притворной строгостью. – Интересно, сколько чудес может выдержать один дом? – сказал он. – Скоро стены начнут рифмовать.
– Пусть рифмуют, – ответила Лисса. – Главное, чтобы хлеб поднялся.
Когда тесто зашипело и стало тёплым, ведьма улыбнулась. Всё живое – даже мука. Всё хочет стать чем-то большим. И, может быть, именно в этом и заключается магия – позволить вещам быть собой, пока они не захотят меняться.
Она поставила хлеб в печь, и запах заполнил комнату. Тот самый, который напоминает детство и вечность. Ветер прошёл по стенам, будто благодарил. Лисса села, закрыла глаза, слушая, как всё вокруг поёт: очаг – низким гулом, дом – древесным басом, кот – ленивым мурчанием. И между этими звуками – её дыхание, лёгкое, как крыло.
За окном ветер стихал, переходя в тишину, но не уходил. Он был теперь частью дома, как свет, как память, как смех. И когда Лисса открыла глаза, ей показалось, что прямо на окне кто-то написал прозрачными буквами: «Продолжай танцевать».
Она кивнула. Слова растворились, но их смысл остался.
Шмель подошёл ближе, ткнулся лбом в её руку. – Если ты когда-нибудь решишь снова учиться у ветра, я составлю тебе компанию.
– Ты же не любишь выходить на улицу.
– Я передумал. Возможно, пришло время расширить философию сна до философии движения.
Лисса засмеялась и поняла: именно этот смех и есть то, чему ветер хотел научить. Не танец, не дыхание, а способность смеяться, даже когда ночь ещё не ушла.
Хлеб поднялся, как солнце. В доме стало светло до невозможности. Ветер шепнул: «Теперь ты умеешь», – и растворился в утре. Но Лисса знала: он вернётся, как возвращается вдох между словами.
Глава 19. Магия сквозняка
Сквозняки – самые недооценённые волшебники на свете. Они не создают бурь, не ломают двери, не гремят молниями, зато умеют делать невозможное – заставить дом вспомнить, что он жив. В то утро Лисса проснулась от мягкого движения воздуха: не было ни ветра, ни дождя, просто тихое, осторожное дуновение, будто кто-то пробовал дыхание, проверяя – работает ли мир. Одеяло чуть шевельнулось, занавеска качнулась, а где-то в глубине таверны послышался старый звук: дверца кладовой, слегка приоткрытая, шептала истории.
Дом, конечно, притворялся, что ничего не происходит. Он вообще мастер на притворство. Но Лисса уже знала его привычки и потому улыбнулась: если в доме зашевелились сквозняки, значит, магия решила вернуться не в форме заклинаний, а в форме дыхания. Она потянулась, села на постели, и воздух тут же заволновался, будто подхватывая её движение.
На кухне пахло корицей, дымом и немного – вчерашними разговорами. На столе кто-то оставил хлеб – тёплый, только что испечённый. Но Лисса знала: она не пекла. Вчера вечером она читала старые рецепты, пока Шмель комментировал их с видом критика. И всё же – хлеб был. Румяный, с трещинками на корке, дышащий теплом. Когда она взяла его в руки, из трещин вырвался лёгкий вздох. Сквозняк, подумала она. Или память. Иногда разницы нет.
– Ты снова разговариваешь с едой? – спросил Шмель, спрыгивая со стула. Его шерсть стояла дыбом: утренний воздух не признавал личных границ.
– Я слушаю, – сказала Лисса. – Иногда вещи знают больше, чем люди.
– Например, как сжечь пирог, – проворчал кот.
Она засмеялась. Смех был короткий, но дом подхватил его: в потолочных балках отозвался тихий отклик, как эхо. Сквозняк пробежал по комнате, тронул пламя свечи, и пламя, вместо того чтобы погаснуть, вдруг стало ярче. Оно шептало, как живое. Лисса посмотрела на него с интересом.
– Ты что-то хочешь сказать? – спросила она.
Свеча трепетнула. Воздух вокруг чуть дрогнул, и Лисса почувствовала лёгкий запах мокрой глины и лаванды – старый аромат, давно забытый. Тот, что был в её детстве, в доме бабки, где каждая трещина на стене пахла заклинаниями, хотя никто их не произносил.
Сквозняк, кажется, заметил её воспоминание и начал играть с ним: пронёсся по комнате, коснулся окон, качнул занавески. Казалось, он пытается что-то сказать. Не громко, не словами, а ритмом. Лисса подошла к окну, распахнула створку – и на пороге реальности что-то сдвинулось. Ветер, входящий в дом, смешался с дыханием изнутри, и в этом мгновении границы исчезли. Мир стал единым.
Снаружи – поле, светлое и ещё немного сонное. Трава колыхалась, как волны, и в каждой капле росы отражался дом. Солнце поднималось медленно, будто ленилось, а в воздухе витала тишина, наполненная обещанием. Лисса вдохнула, и ей показалось, что она вдыхает саму жизнь – свежую, неиспорченную, как утро после дождя.
– Сквозняк, – сказала она, улыбаясь. – Ты всё-таки волшебник.
Воздух ответил лёгким вихрем, как поклон. Он пробежал по комнате, собрал пыль с подоконников, взвил её в воздухе – и вдруг из пыли появились светящиеся нити, тонкие, прозрачные, как паутина. Они медленно опустились на пол, переплелись и образовали узор – круг с четырьмя линиями. Символ дыхания, поняла Лисса. Тот самый, что бабка рисовала на муке, когда начинала тесто.
– Это ты… вспоминаешь? – прошептала ведьма. Воздух задрожал, словно смеясь.
Шмель подошёл ближе, понюхал воздух и чихнул. – Пахнет воспоминаниями, – сказал он. – А я на них аллергичен.
Лисса рассмеялась, но глаза её блестели. Она села прямо на пол, провела пальцами по светящимся линиям. Они чуть дрогнули, как струны. Воздух ответил, наполнив комнату звуком, похожим на дыхание сквозь флейту. Магия, которую она так долго искала, вернулась. Но не с громом, не с молниями – с движением, лёгким, как пыль под солнцем.
Она поднялась, обошла круг, посмотрела – линии светились ровно, спокойно. Дом принял их, стены не сопротивлялись. В печи тихо щёлкнуло полено. Мир дышал.
– Вот так и бывает, – сказала Лисса, – всё самое сильное приходит через щель под дверью.
Сквозняк отозвался коротким вздохом. Он пробежал вдоль стен, потрепал занавески, а потом, словно устав, лёг на порог. На миг всё стихло, и Лисса почувствовала – дом заснул. Не в смысле сна, а в смысле покоя, когда всё находится на своём месте.
Она подошла к очагу, бросила туда сухую веточку, присела. Пламя загорелось ровно, будто не просто горело, а слушало. Воздух вокруг него дрожал, и в этих колебаниях читались слова – не из языка людей, но смысл был ясен: «Дыши. Не забывай».
Лисса кивнула. – Не забуду.
Она взяла хлеб, отломила кусочек, положила рядом с очагом. – Для того, кто принес дыхание, – сказала она.
Шмель, уже устроившийся на тёплом камне, приоткрыл глаз. – А мне?
– Ты живой, – улыбнулась она. – Тебе дышать достаточно.
Кот фыркнул, но не возразил. За окном снова пошёл лёгкий ветер. Он прошёл сквозь дом, не разрушая, а связывая всё: тепло и свет, тени и запахи. Всё стало одним движением. Даже молчание.
В тот день Лисса почти не говорила. Она просто жила в этом дыхании. Варила суп, слушала, как сквозняк играет на дверях, как огонь переговаривается с водой. Каждый звук – напоминание, что магия не где-то снаружи, а между вдохом и выдохом.
К вечеру, когда солнце легло на край леса, она заметила: в доме стало тише, но не пусто. Сквозняк ушёл, оставив после себя тепло, будто прикосновение. На стене, где утром был узор, осталась лишь пыльная линия – но теперь она казалась частью узора мира.
Лисса потянулась, выключая лампу. – Завтра, может быть, снова будет ветер, – сказала она.
– Может быть, – ответил Шмель сонно. – А может, хлеб решит петь сам.
Она улыбнулась. Всё возможно, если дом умеет дышать. А сегодня – просто тишина, сквозняк и память, которую можно услышать, если не спешить.
Вечер вернулся тихо, как будто извиняясь за дневное солнце. В окнах застряли последние лучи, и дом светился изнутри, будто в его стенах поселился добрый светляк. Лисса сидела на ступенях таверны, держа в ладонях чашку остывшего чая. Сквозняк больше не шалил – он стал почти вежливым, дышал ровно, напоминая кошку, свернувшуюся у ног. Кот Шмель дремал неподалёку, его хвост медленно подрагивал, будто он ловил сны, сделанные из пыли и тепла.
Всё было спокойно, но именно эта спокойность тревожила. Слишком уж равновесно, как перед бурей. Лисса не верила в бурю, она верила в перемену – ту, что приходит без грома, но меняет всё. И воздух, кажется, знал, что она готова.
Она вспомнила, как раньше относилась к магии – как к долгу, который нужно выполнять. Каждое заклинание – будто налог, каждый успех – будто отчёт перед невидимым советом. Тогда она думала, что чудеса должны быть доказуемыми. Теперь знала: чудеса не обязаны никому ничего объяснять.
Ветер тихо шевельнул волосы у её виска. «Не думай громко», – будто сказал он. Она усмехнулась.
– Я стараюсь, – ответила. – Но ты же знаешь, у меня плохо получается быть тихой.
Воздух чуть качнулся, будто смеясь. Потом – движение. Не сильное, а глубинное: словно кто-то открыл дверь между мирами, и старый запах мокрого дерева вошёл в дом. Лисса поднялась. Сквозняк вернулся. На этот раз он не игрался. Он двигался осознанно, скользил по стенам, собирал тени в углах, касался полок с травами, словно выискивал что-то.
– Что ты ищешь? – спросила она, но ответом был только лёгкий шелест, как звук старого письма, открытого после долгих лет.
Она пошла за ним. Воздух вёл её, словно за руку. По лестнице – вверх, в ту комнату, где никто не бывал с весны. Когда-то здесь жили странники, потом алхимик, потом никто. Лисса открыла дверь, и воздух хлынул внутрь. Комната встретила их запахом старого металла и травы, давно высохшей, но всё ещё пахнущей солнцем.
На столе лежала книга. Толстая, переплетённая кожей, с трещинами на корешке, будто кто-то слишком часто её открывал. Сквозняк ударил в страницы, и книга раскрылась сама. Лисса подошла. Слова были не чернилами, а пеплом – серыми линиями, едва различимыми. Она провела пальцем по одной из них, и текст вспыхнул мягким золотым светом.
Магия – это не сила. Это память воздуха.
Она вздохнула. – Знала бы я это раньше.
Ветер прошёл сквозь страницы, перелистнул их, показывая дальше. Там были схемы, не похожие на заклинания. Скорее – дыхание, записанное в виде узоров. Вдох. Пауза. Выдох. Эхо. Всё как в жизни. Всё как в ней самой.
Она вспомнила бабку – ту, что учила печь хлеб и одновременно колдовать. Тогда Лисса не понимала, зачем делать это одновременно. Теперь поняла: дрожжи – это тоже дыхание. Всё живое дышит, даже мука. Магия сквозняка, подумала она, и почувствовала, как воздух согревается.
Книга вдруг закрылась – сама, без предупреждения. Воздух затих. В комнате стало темнее. Только пламя свечи, зажжённое ветром, колебалось. Лисса взяла книгу, прижала к груди.
– Ты хотела, чтобы я вспомнила, – сказала она. – И я вспомнила.
Снизу послышался голос Шмеля. – Ты разговариваешь с мебелью опять?
– С памятью, – ответила она. – Но результат примерно тот же.
Она спустилась вниз. Воздух сопровождал её, но мягко, почти незаметно. Дом выдохнул: в углах осела пыль, занавески остановились, чайник снова запел – на этот раз без философии, просто потому что должен был.
– Всё возвращается, – сказала Лисса.
– Даже здравый смысл? – спросил кот.
– Нет, – усмехнулась она. – Только то, что нужно.
Она поставила книгу на полку, рядом с другими. Ветер тронул её корешок и оставил лёгкий след – будто метку. Дом отозвался гулким теплом. Всё было на своих местах, но теперь внутри неё тоже дышало что-то новое.
Ночь опустилась, полная не темноты, а дыхания. Каждый шорох был значением, каждое движение – напоминанием. Сквозняк, казалось, слушал её мысли, а может, сам думал вслух.
Она легла спать, но не уснула сразу. Ветер шевелил занавеску, и в её узорах мерцали образы – как будто сам воздух решил показать ей сон. Она видела, как дракон летит не в небе, а в памяти – из дыхания в дыхание. Как люди смеются, не зная, что в их смехе живёт магия. Как дом, в котором она живёт, однажды станет просто ветром, и всё, что было в нём, рассеется – но не исчезнет.
Она не испугалась. Это было правильно. Всё, что живёт, должно когда-нибудь стать воздухом.
Перед тем как уснуть, Лисса прошептала: – Если завтра вернёшься, принеси мне немного утреннего света. Я хочу запомнить, как пахнет начало дня.
Ветер не ответил словами – он просто оставил на подоконнике след пыли в форме круга. Символ дыхания. Всё снова начиналось.
Глава 20. Где память пахнет молоком
Утро началось не с солнца – с запаха. Тёплого, густого, как воспоминание, которое нельзя ни выдумать, ни забыть. Лисса проснулась от того, что воздух стал сладким, будто кто-то тихо разливал молоко по углам дома, и каждая капля впитывалась в дерево, превращаясь в свет. Шмель, свернувшийся на подушке, приоткрыл один глаз и недовольно замурлыкал: мол, слишком уютно, чтобы быть честным. Ведьмы, по его мнению, не должны жить в атмосфере сливочного спокойствия – их жизнь обязана хрустеть громами и переливаться опасностями.
Но Лисса только улыбнулась. Она знала: именно такие запахи возвращают прошлое. Молоко – это детство, когда мир ещё не разделился на чудеса и быт, когда тёплый глиняный кувшин был не просто посудой, а сосудом утешения. Она встала, коснулась ногами пола, и доски мягко скрипнули, будто приветствуя. Ветер лениво колыхал занавеску, без особых намерений, просто чтобы напомнить, что мир всё ещё движется.
В кухне стоял кувшин – не её, не из этого времени. Стекло мутное, на дне серебристые пузыри, словно внутри него застыло дыхание кого-то другого. Молоко в нём не было обычным: казалось, в каждой капле прячется свет. Она провела пальцем по ободку, и жидкость отозвалась тихим звоном.
– Опять магия, – сказал Шмель из-за двери, зевая. – Я же говорил: если что-то начинает светиться без разрешения, не трогай.
– Может, это просто доброе утро, – ответила Лисса.
– Добрые утра не пахнут колдовством, – мрачно заметил кот, но подошёл ближе. – Хотя… приятно пахнет.
Она подняла кувшин, попробовала молоко на вкус. Оно было тёплым, хотя стояло на столе уже давно, и чуть солоноватым, как слёзы. Но не грусть – память. Вкус тех утр, когда ещё можно было смеяться, не объясняя почему. Когда бабка варила кашу и напевала без слов, и дым из очага пах не гарью, а уверенностью, что день начнётся и закончится правильно.
Лисса закрыла глаза. Внутри всё отозвалось тихим трепетом – как будто сердце вспомнило, что умеет дышать не от боли, а от нежности.
– Откуда оно? – прошептала она. – Я ведь не приносила ничего.
– Может, кто-то решил поделиться завтраком, – предложил Шмель. – Из тех, кто живёт за стенами. Или, – добавил он с лёгкой дрожью в хвосте, – из тех, кто живёт внутри.
Она рассмеялась, но тихо. Ветер в тот момент прошёл по комнате и поднял несколько пылинок, они закружились над кувшином, как золотые искры. Воздух наполнился тонким, еле уловимым звуком – похожим на мурлыканье сна.
И тогда из глубины дома донёсся другой звук – будто кто-то открыл крышку старого сундука. Лисса пошла на этот зов. Каждая ступень лестницы отзывалась мягким скрипом, словно вспоминала собственное детство. На чердаке было полутемно. Пыль лежала ровным покрывалом, но по ней кто-то недавно прошёл: лёгкие следы, не человека, не зверя – будто ветер оставил отпечатки своих шагов.
В углу стоял старый ларь. Когда Лисса открыла крышку, запах молока стал сильнее, почти осязаемым. Внутри лежала тканевая кукла – потерянное детство, забытая игрушка. Волосы из шерстяных нитей, платье в мелкую клетку, глаза нарисованы углём. Она подняла её, и из-под куклы выкатился маленький ключ – старый, чуть согнутый, с выщербленным зубцом.
– А вот и продолжение загадки, – сказал Шмель, выглядывая из-за лестницы. – Ключ к молоку. Что дальше – дверь в детство?
– Не дверь, – задумчиво произнесла Лисса. – Может быть, память.
Она вернулась на кухню, держа куклу в руках. Воздух стал плотнее, словно прислушивался. Ключ лёг на стол рядом с кувшином, и в тот же миг свет в молоке чуть дрогнул. Лисса почувствовала лёгкое движение – как будто кто-то невидимый открыл дверь в её груди.
Ветер вздохнул, и из угла послышался тихий звон посуды. Кувшин чуть накренился, и молоко пролилось на стол. Оно растекалось не как жидкость, а как свет – тонкой струйкой, образуя круг. Внутри круга начала проявляться надпись: «Помни то, что не нуждается в словах».
– Вот видишь, – сказал Шмель, – предупреждал же. Утро не бывает просто утром.
Лисса провела пальцем по светящемуся молоку. Тепло от него было не как от жидкости, а как от дыхания. Она вдруг ясно увидела – бабку, очаг, хлеб, который поднимался на глазах. И тот день, когда всё исчезло: когда магию запретили, когда чудеса объявили непрактичными, когда даже запах молока стал чем-то подозрительным.
Но теперь всё возвращалось – не как воспоминание, а как тело, обретшее дыхание.
– Спасибо, – сказала она в пустоту. – За напоминание.
Кувшин тихо звякнул, будто ответил. Свет в нём постепенно угасал, оставляя после себя мягкое сияние на стенах. Лисса знала – это не чудо в привычном смысле. Это просто воздух решил вспомнить вкус детства.
Она поставила кувшин обратно, накрыла его полотенцем. В доме стало очень тихо. Даже ветер остановился, будто боялся спугнуть эту тишину.
Шмель прыгнул на подоконник, смотрел в окно. – Знаешь, – сказал он, – если бы воспоминания пахли все так, как это, я бы не возражал против прошлого.
– Оно не пахнет одинаково, – улыбнулась Лисса. – Иногда – молоком, иногда – пеплом. Главное, что всё живое.
Она подошла, открыла окно. Ветер влетел внутрь, обвил их обоих. В этом движении не было силы – только забота. Казалось, мир гладит тебя по плечу, говоря: «Ты не одна».
И правда – не одна. На мгновение ей показалось, что в отражении стекла за её спиной стоит фигура женщины – высокая, в платке, с глазами цвета муки и ладонями, пахнущими хлебом. Бабка. Или память, которая решила вернуться в форме тепла.
Лисса моргнула – и отражение исчезло. Но воздух остался густым, как суп в большой миске. Мир дышал вместе с ней.
– Ну что, – сказала она, – начнём день заново?
– Только если без философии, – пробурчал Шмель.
– Без философии невозможно даже завтракать.
Она достала из шкафа муку, соль, немного масла. Ветер принёс с улицы запах мокрой травы и свежих дров. Всё смешалось – настоящее, прошлое и то, что между ними. Хлеб поднимался медленно, молоко в кувшине больше не светилось, но всё равно оставалось живым.
Когда тесто легло в печь, дом тихо вздохнул. Это был не просто звук – это было согласие. Мир, кажется, снова поверил в возможность тепла.
И тогда Лисса поняла: молоко – это не вкус. Это напоминание, что даже в магии есть дом.
Пока хлеб поднимался в печи, дом наполнялся звуками, похожими на дыхание. Воздух будто шевелился сам по себе, переплетаясь с запахами – муки, пепла, чуть-чуть – дождя, который начинал за стеной. Лисса смотрела, как пламя в очаге растёт, не съедая дерево, а словно разговаривая с ним. Каждое потрескивание звучало как слово, но слишком древнее, чтобы его можно было перевести. Мир говорил на своём языке – на языке тепла.
Шмель устроился на полке у окна и наблюдал за каплями, бегущими по стеклу. Его хвост медленно двигался, отражая ритм дождя. Иногда он посматривал на хозяйку, как будто проверяя – не растворилась ли она вместе с этим мягким, тянущимся временем. Но Лисса была здесь. Она касалась ладонями стола, тёплого от выпечки, и чувствовала, как под кожей тихо бьётся пульс мира.
Она вспоминала бабку, как та учила её слушать огонь. «Не верь глазам, – говорила старуха, – смотри кожей. Глаза видят лишь свет, а кожа чувствует смысл». Тогда Лисса смеялась, не понимая. Теперь знала: правда всегда звучит в теле, не в голове. И когда она смотрела на хлеб, растущий под огнём, чувствовала ту же мягкую радость, что когда-то чувствовала ребёнком, когда из печи впервые пахнуло выпечкой. Этот запах всегда был обещанием: что бы ни случилось, дом знает, как вернуть тепло.
Когда корка стала золотистой, Лисса достала хлеб. Он был лёгким, почти дышащим. На мгновение ей показалось, что это не хлеб, а сердце – свежее, хрупкое, тёплое. Она положила его на доску, накрыла полотенцем и присела рядом, слушая, как он трещит, остывая.
– Хлеб разговаривает, – сказала она.
– Тогда я его не ем, – ответил Шмель, не открывая глаз. – Я не каннибал.
– Он просто делится воспоминаниями.
– А я не люблю чужие истории, – пробурчал кот. – Они всегда пахнут тоской.
Лисса улыбнулась. Хлеб действительно говорил – тихо, как всё, что имеет душу. Он шептал о полях, о руках, которые его месили, о ветре, что сушил зерно. Эти звуки были почти неслышными, но они касались слуха, как пыль касается солнца.
За окном дождь усилился. Капли барабанили по крыше в ритме, который совпадал с её дыханием. Она подошла к двери, распахнула её настежь, и в дом ворвался свежий воздух – холодный, но чистый. Ветер принёс запах реки, мокрого мха и какой-то далёкой дороги.
– Смотри, – сказала она Шмелю, – осень вернулась.
– А я не помню, чтобы она уходила, – ответил тот и потянулся.
Дождь, будто услышав их, заиграл сильнее. Воздух стал плотным, будто наполненным серебром. Капли сверкали, будто кто-то невидимый кидал их пригоршнями. И вдруг среди этого шума Лисса различила странный звук – не дождевой. Мягкий звон, похожий на детский смех, но очень тихий, как если бы кто-то смеялся внутри воды.
Она вышла на крыльцо. Ветер ударил ей в лицо, и волосы прилипли к щекам. Вокруг было пусто – только дождь, но смех не прекращался. Он лился из самой земли, из травы, из камней. Лисса стояла, пока звук не стал почти разборчивым, и тогда услышала слова, которые не имели смысла, но звучали, как утешение: «Ты помнишь свет до дождя».
Она вдохнула. Вкус дождя был металлический, но за ним – сладость, как у тёплого молока. Память снова возвращалась, но не болью – дыханием. Ветер проходил сквозь неё, оставляя тепло, а не холод. Это было странное чувство – как будто мир решил поделиться тем, что берёг для себя.
Когда она вернулась внутрь, всё казалось немного другим. Воздух дрожал, свет стал мягче. Кукла, найденная утром, сидела на полке, и её глаза – угольные, нарисованные – теперь отражали отблеск огня. Казалось, она улыбается. Лисса подошла, поправила её платье и заметила: ключ, что лежал рядом, чуть изменился. На его изгибах появилась новая линия, будто кто-то невидимый вытравил на металле символ дыхания.
– Ну конечно, – сказала она. – Каждая память требует второго вдоха.
Шмель спрыгнул с подоконника. – Сколько у тебя этих вдохов будет? – спросил он.
– Столько, сколько есть воздуха в мире.
Кот молчал, потом сказал тихо: – Тогда ты не закончишь никогда.
Лисса посмотрела на него. В его словах не было ни насмешки, ни грусти – просто факт. И этот факт почему-то сделал ей тепло. Не всё должно кончаться. Иногда конец – это просто пауза перед следующим дыханием.
Она снова подошла к печи, достала нож и осторожно надрезала хлеб. Изнутри пошёл пар – тёплый, густой, пахнущий домом и ветром. Она поставила кусок перед собой, другой – у очага.
– Для тех, кто помнит, – сказала она. – Для тех, кто дышит сквозняком.
Огонь откликнулся мягким потрескиванием. Ветер, что всё это время ждал за дверью, вошёл внутрь и закружился вокруг них, не разрушая, а соединяя. Пламя, воздух, запах хлеба, даже мурлыканье Шмеля – всё стало единым движением.