ЯЙЦО В БОЧКЕ С ЭЛЕМ

Книга I

Глава 1. Приказ №47 о временном приостановлении чудес

Имперский Указ №47 был напечатан на серой бумаге, той самой, что шуршит словно мёртвое дерево, и начинался словами: «Во избежание непредвиденных инцидентов, связанных с нерегламентированным проявлением чудес, временно приостановить деятельность всех лиц, склонных к магическому самовыражению». Прошло сто лет, но бумага жила дольше авторов, как всякая бюрократия, и теперь висела в каждой конторе рядом с портретом Императора, который, по слухам, уже третий десяток лет находился в состоянии почётной комы. Лисса смотрела на этот портрет, полируя стойку таверны, и тихо думала, что

Империя и правда могла бы быть неплохим местом, если бы её население не состояло наполовину из идиотов, а наполовину из людей, делающих вид, что всё под контролем. В таверне «Последний дракон» пахло элем, дымом и мокрой шерстью – то ли от Фрика, её кота, то ли от постоянных посетителей, которые в глубине души чувствовали себя магическими существами, но официально числились бухгалтерами, плотниками и мелкими воришками.

Снаружи дождь бил в ставни, будто проверяя их на прочность, а внутри трещали дрова в камине и клокотал котёл, где варился суп из того, что осталось после вчерашнего вечера и позавчерашних обещаний. Фрик сидел на полке у окна и с философским видом вылизывал лапу, изредка бросая взгляды на дверь, словно ожидал инспекцию. Лисса, бывшая придворная ведьма, умела чувствовать беду по изменению запаха воздуха – и сейчас он пах формальностью. Когда за дверью раздался стук, слишком вежливый, чтобы быть простым, она только вздохнула и крикнула: входите, если не боитесь увидеть чудо в стадии брожения. Дверь распахнулась, и в пороге появился мужчина в сером плаще, с гербом Тайной Канцелярии на груди и лицом, где порядок поселился насовсем. Он представился ровным голосом: инспектор Рован Марн, проверка на предмет незаконного колдовства. Лисса усмехнулась – ведь если кто и был здесь незаконным, то весь этот век.

Он прошёл внутрь, осматривая таверну глазами человека, привыкшего видеть преступление даже в ложке сахара. Лисса, не прерывая движения тряпки, спросила, желает ли инспектор чего-нибудь выпить, чтобы сделать допрос взаимно комфортным. Рован заметно помедлил, потом ответил, что пьёт только воду, но, возможно, с лимоном, если таковой не считается магическим вмешательством. Фрик хмыкнул: в его понимании, лимон был достаточным поводом для философского спора о природе чудес. Инспектор сел за стол у камина, достал папку и начал читать вслух список возможных нарушений, среди которых значились: подозрительные варочные приборы, чрезмерное количество свечей и кот, обладающий признаками сознательной речи. Лисса слушала, кивая, будто речь шла не о её заведении, а о соседнем.

Когда он добрался до пункта «неконтролируемые биологические объекты», с кухни донёсся тихий звук – будто кто-то постучал изнутри кастрюли. Лисса замерла. Фрик поднял голову. Рован нахмурился. Это был не котёл и не мыши. Это было то самое яйцо, которое утром ей оставили с короткой запиской: «Береги. Дышит во сне». Она тогда решила, что это метафора, но теперь метафора просыпалась и требовала завтрака. Инспектор, услышав стук, приподнял бровь и вежливо поинтересовался, кто это у вас так настойчиво просится в меню. Лисса ответила, что это, вероятно, совесть, а та у неё обычно кипит на слабом огне. Он не улыбнулся. Фрик, наоборот, прыснул смехом так, что чуть не свалился с полки.

В тот момент Лисса поняла, что этот вечер не закончится обычным спором о лицензиях. Воздух в таверне сгущался, как перед грозой, только грозой на этот раз была проверка. Она подошла к котлу, наклонилась – и увидела тонкую трещину на скорлупе. Из неё струился тёплый пар, пахнущий дымом и золотом, запахом, который помнила только из придворных лабораторий, где хранили последние капли истинной магии. Она закрыла крышку, стараясь сделать это бесшумно. Инспектор записывал что-то в журнал, не отрывая взгляда от строк, но угол его рта дрогнул – он всё заметил.

Тогда Лисса подняла голову и спокойно произнесла: если вы ищете чудо, господин инспектор, боюсь, оно уже нашло вас первым.

Он поднял глаза, и в них мелькнуло то выражение, которое бывает у людей, готовых написать рапорт, но не понимающих, в какой пункт формы вписать «яйцо, которое дышит». В камине треснуло полено, бросив на стены отблеск расплавленного янтаря. Лисса медленно налила ему кружку эля, хотя он просил воду, и поставила перед ним. Пена перелилась через край, и на мгновение показалось, будто пламя в очаге зашептало что-то одобрительно. Рован не притронулся, он лишь смотрел, как пузырьки поднимаются вверх, словно пытаясь составить рапорт о свободе. За дверью таверны дождь усилился, и Фрик заявил, что согласно параграфу 12, пункту «всё течёт, всё капает», инспектору стоит остаться до утра. Лисса заметила, что если чудеса запрещены, то кошачье красноречие – тем более, и теперь инспектор обязан задержаться, чтобы оформить протокол против разума.

Он выдохнул, уронив на стол перо, и вдруг, очень человечески, сказал: я устал ловить людей, которые просто хотят быть собой. Голос его был ровным, как у чиновника, но в нем сквозило что-то сломанное, почти нежное. Лисса подумала, что все инспекторы, наверное, когда-то были детьми, верящими в чудеса, пока им не выдали форму и приказ верить в отчётность. Она чувствовала, как внутри яйца под крышкой котла бьётся слабое тепло, будто дыхание из другого времени, когда слова имели силу. В таверне запахло молнией. Фрик осторожно спрыгнул со стола, подошёл к котлу и сел рядом, как часовой у трона, готовый защищать то, чего сам не понимал. Рован следил за ними, но ничего не сказал – только пальцы его, привыкшие к печатям и подписям, сжались в кулак, оставив след чернил на ладони.

Когда крышка дрогнула, она сняла её и впервые увидела глаз – не совсем звериный, не совсем человеческий, сверкающий в полутьме, как капля расплавленного золота. Воздух дрожал. Яйцо не раскололось, оно дышало, будто пробовало запах мира. Лисса не испугалась. Она слишком долго жила среди чудес, чтобы бояться живого. Инспектор поднялся, шагнул ближе, и пламя камина метнулось между ними, точно само время решило разделить тех, кто верит, и тех, кто всё ещё пишет отчёты. Она сказала спокойно: если это преступление – дышать, то я виновна с рождения. Рован молчал. Снаружи грохнул гром, как подпись канцелярии под новым постановлением, а яйцо засияло слабым светом, отражаясь в его зрачках.

В тот миг в таверне стало так тихо, что слышно было, как капает дождь с вывески «Последний дракон». Фрик зевнул и сказал, что история явно только начинается, а значит, придётся работать сверхурочно. Лисса усмехнулась, чувствуя, как сердце бьётся в том же ритме, что и пульс под скорлупой. Империя могла сколько угодно отменять чудеса – но вот одно уже вылуплялось прямо у неё на кухне, под взглядом инспектора, который не знал, что делать: арестовать её или остаться до утра, чтобы посмотреть, чем всё закончится.

Глава 2. В которой бумага оказывается опаснее заклятия

Утро в таверне началось с запаха подгоревшего хлеба и неисполненных обещаний. Сквозь щели в ставнях пробивался бледный свет, лениво скользящий по пустым кружкам, будто солнце само не решалось проверять, всё ли тут по правилам. Лисса стояла у очага, перемешивая котёл, в котором вместо обычного завтрака тихо поблёскивало яйцо. Оно больше не стучало, зато теплилось мягким дыханием, словно научилось ждать. Рядом, свернувшись на табурете, Фрик мурлыкал себе под нос что-то из разряда «Ода безработным чудесам». В углу, под свитками налоговых деклараций, спал инспектор Рован – аккуратно, как будто даже во сне старался соблюдать форму. Он выглядел мирно, но Лисса знала: спокойствие – это всего лишь промежуток между двумя инструкциями. Она смотрела на него и думала, что в каждом человеке, даже в таком педанте, живёт крошечная трещина, куда однажды просочится чудо.

Снаружи город просыпался неохотно: где-то брякнул кузнечный молот, на рынке уже спорили о цене соли, и над всем этим висело неизменное «приостановление чудес». Империя жила, будто ей удалили воображение, и теперь она заменяла вдохновение бланками. Лисса помнила те времена, когда люди ещё верили в огонь не как в топливо, а как в дыхание – тогда небо было ярче, а вода в реках разговаривала с теми, кто умел слушать. Но сто лет приказа сделали своё дело: магия ушла не под землю, а внутрь людей, спрятавшись там, где никто не искал – под слоем усталости и налогов. Она чувствовала это отчётливо: стоило кому-то засмеяться по-настоящему, и в воздухе на секунду возникала искра, тонкая, как воспоминание.

Когда инспектор проснулся, он сперва не понял, где находится. Таверна пахла так, будто ночь тут не закончилась, просто перешла в утро с новыми формами бюрократии. Он поднялся, выпрямил плечи и, как человек, привыкший к протоколу, сказал, что намерен составить отчёт о временном проживании. Лисса подала ему чай, приготовленный без всяких зелий, но с душой. Рован посмотрел на кружку подозрительно, словно ожидал, что она заговорит, и спросил, из какого источника взята вода. Фрик лениво заметил, что из источника вдохновения, но он давно пересох. Инспектор вздохнул, открыл папку и сказал, что согласно пункту 12.3, любое тепло без объяснимого происхождения подлежит проверке. Тогда яйцо, будто обидевшись, тихо щёлкнуло.

Звук был едва слышен, но Рован замер. Он медленно перевёл взгляд на котёл, потом на Лиссу. Та стояла спокойно, как человек, который уже много лет живёт на грани между «можно» и «нельзя». Она сказала, что это, возможно, осадок от вчерашней метели или память о драконах, которые когда-то грели небо. Инспектор прищурился, пытаясь определить, шутит ли она, но не нашёл в её лице ни капли лжи – только усталую нежность. В его глазах мелькнула тень сомнения, и Лисса впервые заметила в нём не чиновника, а человека, которому, может быть, просто страшно жить в мире без чудес.

Пока он делал вид, что пишет, Лисса убрала со стола остатки ужина, налила ему ещё чаю и добавила каплю настоя из травы забвения – не чтобы обмануть, а чтобы отпустить. Но Фрик недовольно шепнул, что чудеса не терпят компромиссов, и если судьба принесла инспектора, то не для того, чтобы тот уснул за столом. Лисса усмехнулась: у судьбы, мол, странное чувство юмора. Она открыла заднюю дверь – на утренний дождь, на мир, который пах мокрым камнем и обещанием перемен.

Дракон внутри яйца шевельнулся, и воздух стал чуть теплее. Рован почувствовал это, хотя ничего не сказал. В нём боролись долг и чувство, что закон не всегда прав. Он спросил, не слишком ли горячо в таверне, и Лисса ответила, что у неё так всегда, когда сердце помнит, каково это – быть ведьмой. Его пальцы дрогнули, но он спрятал их под стол, будто и это было преступлением. Она поймала этот жест и вдруг поняла, что он не враг, а зеркало: в нём отражалось то же упрямое желание сохранить себя в мире, где нельзя быть собой.

Тишину нарушил стук в дверь. Сначала один, потом второй, уже властный. Фрик зашипел, яйцо затихло. Рован встал, вытянулся по стойке, будто по инерции. Он бросил короткий взгляд на Лиссу – тот самый, где ещё не слова, но уже союз. За дверью кто-то громко произнёс: проверка из Центрального отдела, просьба открыть немедленно. Лисса усмехнулась, накрыла котёл полотенцем и сказала: «Добро пожаловать, господа контролёры. Осторожнее – пол может внезапно ожить».

Фрик шепнул: «Театр начинается». Рован вдохнул, как перед дуэлью. И в этот момент Лисса ощутила, что день, начавшийся с подгоревшего хлеба, закончится пожаром, который уже тлеет где-то в глубине мира, ожидая, когда его назовут по имени.

Люди за дверью пахли холодом и чернилами – смесью, от которой маги веками предпочитали держаться подальше. Дерево заскрипело, петли взвыло, и в таверну вошли трое в серых плащах: лица одинаковые, как будто их вырезали из одного бюрократического штампа. На груди каждого – медная печать с выбитым словом «Контроль». Первый поклонился Лиссе вежливо, как это делают палачи перед работой. Второй достал свиток, развёрнутый до самых краёв, и начал читать вслух пункт за пунктом: «О проверке мест общественного питания на предмет незаконного хранения чудес, артефактов и лиц, подозрительно живых». Третий в это время вынюхивал воздух, словно надеялся почувствовать преступление по запаху. Фрик наблюдал за ними с откровенным презрением и процедил, что если чудеса действительно отменены, то чем, по их мнению, объяснить способность имперских чиновников дышать и говорить одновременно.

Рован стоял неподвижно, но глаза его метались между Лиссой и проверяющими. Он был всё ещё инспектором, и в этом звании дремала привычка вставать на сторону закона, даже если закон дурной. Лисса видела, как он борется с собой, и всё же не пыталась вмешиваться: каждый должен сам решить, кого он сегодня спасает – себя или других. Она просто подошла к котлу, взяла половник и начала разливать суп, словно вокруг не происходило ничего необычного. Проверяющие недовольно переглянулись: в их мире женщина, не боящаяся протокола, выглядела подозрительно. Первый шагнул ближе, сунул нос к очагу – и замер. Из-под крышки тонкой струйкой поднимался пар, золотистый, как свет старых заклятий.

– Это что? – спросил он, и голос его дрогнул.

– Традиционный утренний отвар от скуки, – ответила Лисса. – Помогает пережить государственную службу.

Фрик фыркнул.

– С подозрением отношусь к лекарствам, – пробормотал второй, – особенно если они действуют.

Яйцо снова шевельнулось, и короткий звонкий щелчок пронзил воздух. Третий проверяющий вздрогнул, перекрестился, хотя крест в этой Империи давно считался устаревшим жестом, и зашептал что-то про протокол эвакуации. Рован сделал шаг вперёд и глухо сказал: «Не трогайте. Это мой объект наблюдения». Лисса прикусила губу, чтобы не улыбнуться: фраза звучала как признание, но и как защита. Первый проверяющий недоверчиво посмотрел на него: мол, вы тоже из Канцелярии? Рован поднял герб на груди, сухо подтвердил, что да, и что он лично отвечает за данное место. Бумаги, к счастью, у него имелись – старые, но с подписями, которые всё ещё внушали страх.

Проверяющие переминались с ноги на ногу, чувствовали магию, но не могли доказать её существование. Империя научила их одному – не замечать того, чего нельзя оформить. Лисса воспользовалась этим, как музыкант использует паузу. Она подошла к первому, вручила ему ложку и сказала: «Попробуйте. Если выживете – всё законно». Тот, не желая показать страх, зачерпнул и проглотил. Несколько секунд он просто стоял, потом сказал тихо: «Тепло». Лисса кивнула: «Это называется вкус». В их глазах мелькнуло нечто, похожее на память. Может быть, когда-то и они были живыми.

Они ушли почти так же внезапно, как появились, оставив после себя запах мокрых плащей и лёгкий след растерянности. Дверь закрылась, и тишина снова стала живой. Рован сел у очага, закрыл лицо ладонями, как человек, переживший маленькую войну. Лисса молчала. Она знала, что слова – тонкий лёд, и если сказать неправильно, можно утонуть в собственных чувствах. Фрик запрыгнул на подоконник и объявил: «Поздравляю, вас временно не арестовали. Это почти чудо».

Рован поднял голову. В его глазах светилось нечто новое – усталое, но тёплое. Он сказал: «Вы рискуете, ведьма».

Она ответила: «Я просто дышу. А это, кажется, уже нарушение».

Они сидели напротив, и между ними струился пар от котла, словно дыхание мира, который всё ещё помнил, что такое чудо. За окном дождь превращался в снег, и каждая хлопья, касаясь стекла, оставляла короткий след света – будто небо пыталось подписать собственное прошение на отмену всех указов.

Глава 3 Инспектор с чрезмерно честными глазами

Утро растягивалось, как холодное тесто, – липкое, вязкое, безвкусное. Лисса вышла на крыльцо, прикрыв за собой дверь таверны, и вдохнула воздух, в котором пахло дымом, мокрой землёй и чем-то старым, словно из подвала времени. Город ещё не проснулся окончательно: торговцы собирали лавки, жрецы лениво чистили бронзовые колокола, чиновники торопились на службу, неся папки, толще которых был только их страх. С высокого холма было видно, как крыши домов блестят от ночного дождя, а над центральной площадью, как всегда, развевался лозунг: «Соблюдай спокойствие – чудеса приостановлены». Он висел здесь столько лет, что стал почти природным явлением, вроде облаков или налогов.

Лисса смотрела на город и чувствовала, как в груди всё ещё пульсирует странное тепло – то ли от яйца, то ли от взгляда Рована, который вчера впервые не напоминал допрос. Внутри таверны кот возился у очага, инспектор что-то записывал в свои вечные бумаги, и жизнь, казалось, снова пыталась прикинуться нормальной. Но под этим обманчивым покоем шевелилось нечто живое. Лисса знала этот знак: перед большими переменами мир становится слишком тихим, будто делает вдох перед криком.

Она спустилась по ступенькам и пошла к колодцу за водой. На пути встретила старуху из соседнего дома, ту самую, что говорила сама с собой, но всегда в точку. Старуха поклонилась и сказала: «Береги то, что греет без огня». Лисса не стала спрашивать, откуда она знает. В городах, где магию отменили, слухи стали новой формой пророчества. Она принесла воду, поставила ведро у порога, и тут из-под двери выскользнула струйка света – тонкая, почти не видимая. Яйцо просыпалось.

Когда она вошла, Фрик уже сидел рядом с котлом, вытянув хвост, как стрелу, и тихо мурлыкал что-то древнее, похожее на заклинание. Рован стоял у окна, спиной к свету, и читал бумаги. Он не смотрел на котёл, но по тому, как дрожала рука с пером, Лисса поняла: он чувствует всё. Она подошла, налила себе чаю, села напротив и сказала спокойно: «Если собираешься арестовать – делай это до завтрака». Он усмехнулся краем губ, не отрываясь от текста: «Пока нет пункта о приостановлении завтраков». Она отметила, что это первый случай, когда он шутит.

Яйцо тихо треснуло, звук был едва слышен, как вдох ребёнка во сне.

Рован вздрогнул, повернулся и увидел, как по скорлупе расползается сеть светлых линий. Воздух вокруг будто стал плотнее, горячее, и Фрик перестал мурлыкать, потому что в такие моменты даже кошки предпочитают молчать. Лисса поставила чашку, поднялась и накрыла яйцо ладонями – осторожно, будто держала чужую душу. Свет пробивался сквозь пальцы, обжигал кожу, но не болью – памятью. Она слышала шёпот – не словами, а ощущениями: «ты помнишь меня».

Рован шагнул ближе, и запах чернил и мокрого сукна смешался с жаром чуда. Он прошептал: «Это живое?» – и тут же понял, насколько глуп вопрос. Лисса не ответила. Она просто посмотрела на него – и в её взгляде было всё, что не вписывается в рапорт. Мир за окном будто сжался, потускнел, уступая место свету, рождённому из старой скорлупы. Фрик запрыгал вокруг котла, повторяя: «Ну всё, пошло-поехало», – и в эти слова вложил и восторг, и ужас.

Когда скорлупа треснула окончательно, изнутри показался коготок – тонкий, тёплый, покрытый золотой пылью. Дракон ещё не родился, но уже дышал – и каждый его вдох отдавался в стенах, заставляя медленно опадать паутину на балках. Лисса отняла руки, и свет стал мягче. Рован стоял рядом, бледный, как снег за окном, но в глазах его больше не было страха. Он сказал тихо: «Теперь уже поздно отменять чудеса». Лисса улыбнулась и ответила: «Поздно – это когда перестаёшь верить».

Они долго молчали, слушая, как крошечное сердце внутри котла бьётся в такт огню. За окном снег превращался в дождь, дождь в пар, и весь мир, казалось, просто снова учился дышать.

К вечеру воздух в таверне стал густым, будто его можно было намазывать на хлеб. Яйцо уже не светилось так ярко, но тепло от него разливалось по полу, и даже стены дышали. Лисса сидела на табурете, обмотавшись шерстяным платком, и наблюдала, как из котла поднимается лёгкий пар, похожий на дыхание ребёнка. Фрик спал, но время от времени его уши дёргались – значит, даже во сне он слушал. Рован, сняв плащ и китель, сидел у камина. Без формы он казался моложе и уязвимее, почти обычным человеком, каким он, возможно, был когда-то, до приказов и проверок.

Он спросил, глядя в огонь, почему она осталась в Империи, когда другие ведьмы ушли в леса или растворились в легендах. Лисса ответила, что уходит тот, кто хочет забыть, а она всегда боялась забывания сильнее, чем закона. Он кивнул, и это «кивнул» звучало, как признание в верности – не к кому-то, а к правде, которая не помещается в отчёты. Она достала со стены кувшин эля, налила в две кружки и сказала, что в этой таверне законно всё, что помогает пережить абсурд. Они выпили молча. Внизу под полом ветер гулял, будто кто-то читал старую песню наоборот.

Яйцо зашевелилось снова, на этот раз сильнее. Из трещины показался нос – крошечный, блестящий, и пар заструился густо, как дым из кузни. Лисса поднялась, подставила руки, чувствуя, как по коже пробегает жар. Скорлупа лопнула, и на свет вывалился комок золота и сырого дыхания. Маленький дракон – мокрый, дрожащий, но живой. Он открыл глаза, в которых отражались пламя и лица – её и Рована. В этот миг имперские стены, правила, отчёты – всё показалось нелепой декорацией, выцветшей вокруг нового сердца мира.

Рован опустился на колени, медленно, как будто боялся нарушить хрупкость момента. Он произнёс: «Я должен сообщить об этом». Лисса усмехнулась: «Сообщай. Только кому? Они ведь давно не верят, что чудеса умеют дышать». Он замолчал, глядя на крошечное существо, которое прижималось к её ладоням, и впервые в жизни не знал, какой из законов нарушает. Фрик открыл один глаз, увидел дракона и зевнул: «Ну, теперь нам всем крышка. Или начало». Его хвост дёрнулся, как стрелка компаса, указывая на север, туда, где, возможно, ещё помнили древние гнёзда.

Дракон чихнул – лёгкое облачко дыма окутало комнату, осев пепельными искрами. Из них, на мгновение, сложились буквы старого языка – тот, что использовали ведьмы для песен и клятв. Лисса знала этот язык телом. В нём не было слов для страха, только для движения и света. Она прошептала короткое заклинание, просто чтобы успокоить малыша, и почувствовала, как магия возвращается, не через волю, а через дыхание. Это было не колдовство, а память: мир просто вспомнил себя.

Рован встал, взял со стола перо и аккуратно разорвал собственный рапорт на мелкие кусочки, бросив их в огонь. Лисса посмотрела на него с тихим удивлением. Он сказал: «Мне надоело фиксировать живое». Пламя жадно проглотило бумагу, и в его отблеске дракон потянулся, зевнул и выпустил маленький сгусток света, который ударил в потолок и оставил на балке тёплое золотое пятно – как подпись чуда.

Они сидели рядом, не касаясь друг друга, и слушали, как новый день бьётся в скорлупке ночи. Фрик, перевернувшись на спину, философски заметил: «Надо будет придумать ему имя. Но не человеческое – у нас на таких нет лицензии». Лисса улыбнулась, посмотрела на Рована и сказала: «Мир снова начал дышать. Пожалуй, пора и нам». Дракон закрыл глаза, уткнулся в её ладонь, и от этого касания всё вокруг стало чуть светлее, словно сама таверна вспомнила, что чудеса не отменяются приказами – они просто ждут, пока их позовут по имени.

Глава 4. В которой дракон требует завтрак и налог на чудеса

Первое утро с драконом оказалось на удивление прозаичным: он требовал еды. Не золота, не песен, не героических обещаний – просто еды, желательно в неограниченном количестве. Лисса стояла на кухне, окружённая кастрюлями и запахами подгоревшего теста, и пыталась понять, чем кормят существ, чьё дыхание может поджечь отчётность. Фрик устроился на полке и рассуждал, что в Империи наверняка есть отдел по регулированию питания мифических существ, и что неплохо бы заранее оформить заявку, пока кухню не снесло к чёртовой бабушке. Дракон – пока ещё безымянный – сидел на столе, моргал разноцветными глазами и пускал дымные кольца, как завсегдатай таверны.

Рован, всё ещё в своей серой рубашке, наблюдал за этим с тем выражением, которое бывает у людей, чьи законы только что съели на завтрак. Он молчал, но в его взгляде было что-то от детского восторга и взрослого ужаса одновременно. Лисса поставила перед драконом миску с подогретым элем, и тот, подумав пару секунд, лизнул напиток языком, от чего пена вспыхнула голубым огнём. Кот отскочил, Рован рефлекторно схватился за протокол, но Лисса только засмеялась. «Ну вот, – сказала она, – теперь у нас официально завтрак с эффектом присутствия».

Смех раскатился по таверне и отразился от потолка. Когда-то она боялась звука собственного смеха – в Империи ведьмы смеялись редко, чтобы не привлекать внимание тех, кто считал радость разновидностью заклинания. Теперь же ей было всё равно. Она смотрела, как дракон шевелит крылышками – крошечными, ещё неуверенными – и чувствовала, как в груди растёт странное спокойствие. Рован, наконец, опустил протокол, подошёл ближе и тихо произнёс: «Он настоящий». Лисса усмехнулась: «А ты сомневался? Тут всё настоящее, кроме законов».