ЯЙЦО В БОЧКЕ С ЭЛЕМ

Лисса вышла на улицу. Воздух пах жареным тестом, дымом и солью. Люди сидели у костров, смеялись, рассказывали друг другу истории, словно каждый вспоминал, что память – тоже магия. Дети гонялись за искрами, что падали с неба, и те искры не обжигали, а оставляли на ладонях след – едва заметный светящийся знак, похожий на крыло. Она смотрела на них и думала, что, возможно, так и рождается вера: не из слов и не из книг, а из удивления перед собственной ладонью.

Рован подошёл тихо. В темноте его голос звучал мягче. «Когда всё это закончится, ты что сделаешь?» – спросил он. Лисса усмехнулась: «Закончится? Магия не кончается. Она просто меняет форму». Он кивнул, но в его взгляде мелькнула тень – не страха, а осознания. «Я всю жизнь охотился на то, чего не понимал. И, кажется, это единственное, что держало меня живым». – «Понимание – самая опасная форма магии», – ответила Лисса. – «Когда начинаешь видеть, всё рушится, но зато впервые видишь честно».

Фрик, не открывая глаз, лениво произнёс изнутри таверны: «Философия после полуночи – верный признак конца света или начала любви. Иногда и того и другого». Лисса рассмеялась. Рован улыбнулся впервые без тяжести. Дракон, почувствовав смех, поднял голову, и из его пасти вырвался слабый огненный вздох – тонкий, как свеча. Свет лег на лица людей, и на мгновение весь город стал похож на одну огромную душу, где каждый дыханием согревает других.

Позже, когда улицы начали стихать, в дверь таверны постучали. Вошла женщина в сером плаще, лицо её скрывал капюшон. Она сняла его – и Лисса узнала Тию. Девчонка изменилась: глаза стали старше, а на шее висел амулет с крошечной каплей света внутри. «Ты ушла тогда к горам», – сказала Лисса. Тия кивнула. «Я нашла то, что искала. Не храм, не клан, а себя. И, похоже, драконы действительно возвращаются». Она открыла ладонь, и над ней вспыхнул крошечный отблеск – не иллюзия, а живое пламя.

Фрик поднялся, фыркнул: «Ещё один фактор нестабильности. Превосходно, я уже скучал». Тия улыбнулась: «Привет, мудрец». – «Я не мудрец, я кот», – возразил он. – «Это куда выше звания». Лисса рассмеялась, обняла девушку. «Ты вовремя. Город проснулся, но не знает, как жить дальше». Тия посмотрела на пламя в ладони: «А может, не нужно знать. Пусть попробует».

Рован подошёл ближе, и между ним и Тией на мгновение промелькнула настороженность – след прошлого, где он был охотником, а она – беглянкой. Но теперь в их взглядах не было вражды. Только понимание: каждый из них был частью одной ошибки, которую мир наконец исправил. Ночь тянулась долго, но никто не хотел спать. Люди снова начали приносить в таверну вещи: кто-то оставил старую лиру, кто-то медаль, кто-то ключ от дома, которого больше не было. Лисса сложила всё это в сундук за стойкой, думая, что, может, из этого и сложится новая история – не о власти, а о памяти.

Под утро пошёл дождь. Тёплый, густой, пахнущий пеплом и хлебом. Люди вышли под него, подставляя лица. Капли падали на землю и превращались в цветы. Город дышал. Фрик, сидя у окна, сказал: «Вот тебе и последствия несанкционированной магии – цветущий дождь». Лисса ответила, глядя, как по мостовой бегут ручьи: «А может, так всегда и должно было быть».

Рован стоял рядом, мокрый, но спокойный. Дракон взлетел – впервые по-настоящему. Его крылья распахнулись, и свет от них отразился в лужах. Город замер, глядя, как золотая тень скользит между крышами. И никто не крикнул. Никто не испугался. Все просто смотрели, зная, что становятся свидетелями не чуда – возвращения к себе.

Когда дракон вернулся и лёг у очага, Лисса сказала тихо: «Он больше не наш». Рован кивнул: «Он – мира». Фрик, зевая, добавил: «И всё-таки приятно знать, что апокалипсис оказался просто затянувшимся утренником». Лисса улыбнулась. За окном рассвело. Город не стал новым. Он просто перестал быть старым. И в этом было больше магии, чем во всех заклинаниях, которые она знала.

Глава 10. В которой бумага сдаётся, а легенды начинают дышать

К полудню город перестал быть тихим, но шум его был не человеческий – не торговые выкрики, не колокольчики лавок, а ровное гудение, будто где-то глубоко под землёй просыпалось сердце. Старые заклятия, спрятанные в камнях мостовой, шептали на ветру слова, которых никто уже не помнил, а деревья, проросшие между домами, светились изнутри мягким янтарным светом. Лисса стояла на пороге таверны и слушала. Мир стал другим не потому, что изменился, а потому что перестал притворяться мёртвым.

Рован сидел за столом и разбирал письма – теперь их было сотни, и все без обратных адресов. В каждом была не просьба и не жалоба, а чья-то память: детская записка, обрывок песни, рецепт, фраза вроде «нашёл под снегом зеркало, а в нём – лето». Он перебирал их, словно документы, хотя понимал, что это уже не отчёты, а свидетельства. Бумага, которая когда-то служила оружием Империи, теперь стала хранилищем живого.

Фрик устроился на столе поверх стопки писем и лениво размышлял вслух: «Сначала вы все боялись чудес, потом начали их запрещать, а теперь, когда они вернулись, не знаете, куда их складывать. Люди – величайшие коллекционеры хаоса». Лисса улыбнулась: «Хаос – это просто жизнь, которой не выдали инструкцию». Кот сощурился: «Ну, если так, то я самый живой из всех присутствующих».

Дракон лежал у очага, уже в половину человеческого роста. Его чешуя стала гуще, огонь в груди ровнее. Когда он дышал, из его ноздрей вырывались тонкие струйки света, и казалось, будто он выдыхает само утро. Тия сидела рядом, перебирая амулеты, найденные в подвалах города. Они отзывались слабым теплом, когда касались её ладоней, и в каждом будто жила частичка старой песни. «Они тянутся к нему, – сказала она, глядя на дракона. – Каждая вещь, что когда-то имела силу, теперь ищет дыхание».

Лисса кивнула: «Потому что магия всегда идёт туда, где её не боятся». Рован поднял глаза от бумаг: «И всё же, – произнёс он, – кто-то будет бояться. Где-то там, за горами, есть ещё те, кто живёт по старым законам». Фрик фыркнул: «За горами всегда живут те, кто считает себя умнее гор». Лисса улыбнулась, но взгляд её оставался внимательным. Она чувствовала, как в воздухе сгущается напряжение – не угроза, а ожидание, как перед грозой, когда небо набирает силу, но ещё не решается ударить.

В дверь постучали. На пороге стоял старик в потёртом плаще. Его борода была бела, как пепел, а глаза – прозрачные, почти без зрачков. Он держал под мышкой свиток. «Я искал вас, ведьма, – сказал он. – С тех пор как проснулся город, мне снится один и тот же сон». Он развернул свиток, и по воздуху разошёлся запах пергамента и старого мёда. На свитке не было слов, только рисунок – круг, внутри которого витала тень дракона и женщины с чашей.

«Это не пророчество, – сказал старик, – это память. Когда магия ушла, она оставила себя на бумаге. Теперь бумага возвращает её обратно». Лисса взяла свиток. От него шло мягкое тепло, будто пергамент помнил руки тех, кто его писал. «Что вы хотите, чтобы я сделала?» – спросила она. Старик ответил просто: «Прочли бы. Не глазами». И ушёл, не дожидаясь ответа. Фрик смотрел ему вслед: «Вот и началось. Когда старики приносят свитки, всегда ждите приключений или налоговой проверки». Лисса рассмеялась, но пальцы её уже ощущали пульс бумаги. Свиток тихо дрожал, словно дышал. Рован подошёл ближе. «Ты уверена?» – спросил он. – «Нет», – ответила она. – «И в этом, пожалуй, и есть смысл».

Она развернула свиток. Из него вырвался запах весенней травы и дождя, и на мгновение всем показалось, будто стены таверны исчезли, а вокруг – поле, полное света. Голос, ни мужской ни женский, произнёс тихо: «Когда бумага сдаётся, легенды начинают дышать». И в тот миг свиток вспыхнул, не сгорая, а растворяясь в воздухе, и из его сияния выплыл знак – символ, похожий на крыло и на спираль одновременно. Он лег на пол, засиял и исчез.

Рован выдохнул: «Что это было?» – «Напоминание», – ответила Лисса. – «О том, что мир – это не текст, а дыхание между строк». Дракон поднял голову, его глаза отразили то самое свечение, и вдруг из камина вспыхнул новый огонь – прозрачный, тихий, но живой. Фрик сказал с привычной иронией: «Ну вот, теперь у нас ещё и магическая вентиляция».

Но в голосе кота слышалась не тревога, а благоговение. Лисса стояла неподвижно, чувствуя, как свиток растворяется в воздухе и входит в дыхание таверны. Мир действительно оживал – не шумно, не с громом, а спокойно, как возвращается память после долгого сна. Она посмотрела на Рована и Тию и сказала: «Мы только начали. Бумага сдаётся, но легенды ещё не решили, кого выбрать за рассказчиков».

Фрик зевнул, свернулся клубком и пробормотал: «Ну, хоть теперь не будет скучно. Осталось только придумать, где достать запас чернил, если всё вокруг решит стать светом». Лисса улыбнулась. За окнами начинался дождь из пыльцы – золотой, медленный, оседающий на крыши, как подпись нового мира, который всё ещё учится писать себя заново.

Ночь снова вернулась, но теперь она не несла усталости. Город дышал в унисон с дыханием таверны: окна светились ровным сиянием, как будто каждая лампа была не источником света, а частью общего сердца. Лисса сидела за столом, перед ней лежала та самая пустая бумага, из которой исчезли слова старых указов. Теперь на ней проявлялись новые линии – плавные, будто нарисованные дыханием. Это был не текст, а карта. Круги, точки, линии соединялись, образуя узор, похожий на сеть рек. Она поняла, что это не нарисовано, а растёт, как растение, под поверхностью.

Рован стоял за её плечом, наблюдая, как узор становится всё ярче. «Это границы?» – спросил он. – «Нет», – ответила она. – «Это тропы». Бумага шевелилась, словно дышала. Фрик подошёл ближе, понюхал и сказал: «Пахнет сыростью и приключениями. То есть неприятностями». Лисса улыбнулась: «Ты прав, как всегда».

Внутри узора проступило слово, короткое и простое – Архив. Оно пульсировало мягким светом, будто звало. Тия, сидевшая у очага, подняла голову: «Я видела этот знак в горах. Под старой крепостью, где спят каменные рыбы. Там вход». Рован нахмурился: «Ты хочешь сказать, что архив магии – настоящий?» Тия кивнула. «Он был запечатан, пока драконы не исчезли. Но теперь, когда их дыхание вернулось…»

Дракон в очаге шевельнулся, будто отозвался на её слова. Лисса провела пальцем по линии на бумаге. Она почувствовала лёгкий ток – как удар сердца, который отзывается в груди. «Значит, это зов», – сказала она. – «Не приказ, не миссия. Просто зов». Фрик уселся прямо на край карты, как на трон: «Никогда не доверяю зову. Зов – это завуалированная форма сюжета, а сюжеты заканчиваются катастрофами». Лисса взглянула на него с мягкой усталостью: «Ты можешь остаться». Кот вздохнул: «Могу. Но кто тогда будет комментировать ваши безумства?»

Рован закрыл глаза на мгновение. Ему не нужно было много слов. Он чувствовал, что именно здесь, в этой тишине, между светом и огнём, начинается то, ради чего он жил – не долг, а смысл. «Если архив пробудился, его захотят все», – сказал он. – «Гильдии, остатки Канцелярии, даже те, кто до сих пор верит в старые законы». Тия улыбнулась: «Пусть. Пусть попробуют. Магия не принадлежит никому».

Ветер за окном усилился. Где-то вдали гремел гром – не гроза, а отдалённое эхо чего-то древнего, что снова шевелилось под землёй. Лисса сложила карту, спрятала в сумку. «Мы пойдём утром», – сказала она. – «Город останется сам с собой. Он справится». Фрик потянулся: «Я, конечно, за авантюры, но ты понимаешь, что понятие „утро“ растяжимое. Особенно если ночь снова решит стать философской».

Они посмеялись, но внутри каждого уже жила тревога. Мир пробуждался быстро, слишком быстро. Слишком много лет он молчал, и теперь, когда слова вновь начали обретать плоть, старые заклятия, забытые богами и людьми, могли проснуться вместе с добром и злом. Лисса знала: чудеса не бывают послушными. Она вышла на крыльцо. Воздух был тяжёлый, пах мёдом и грозой. Вдалеке за домами вспыхивали отблески – кто-то зажигал костры или, может, рождались новые заклинания. По небу проходили волны света, похожие на северное сияние, только тёплое, золотое. Люди выходили на улицы, смотрели вверх, не спрашивая почему. Мир перестал требовать объяснений.

Рован стоял рядом, молчал, пока Лисса не сказала: «Ты ведь понимаешь, что мы не вернёмся теми же». Он ответил просто: «Я никогда не был тем, кем должен был быть. Так что, может, наконец узнаю, кем могу». Она посмотрела на него, и в её взгляде была благодарность – не за защиту, а за присутствие.

В таверне дракон поднял голову, глаза его вспыхнули золотом. Он издал тихий звук, похожий на зов, и воздух внутри помещения задрожал. Фрик насторожился: «Он что-то чувствует. Или кого-то». В следующую секунду на потолке проступили знаки – мерцающие, живые, как водоросли под водой. Они складывались в надпись: Память не спит.

Лисса коснулась одного из символов. В тот миг перед глазами вспыхнул образ – не видение, а воспоминание, чужое, древнее. Башни из стекла, озёра из света, крылатые тени над ними. Голоса, говорящие не словами, а дыханием. Рован увидел то же, Тия тоже – каждый по-своему, но все поняли: архив – это не место. Это существо. Хранилище, которое дышит и зовёт тех, кто способен помнить.

Когда свет угас, все стояли молча. Лисса прошептала: «Теперь ясно, почему бумага сдаётся. Она больше не может удерживать живое». Фрик глубоко вздохнул, что для кота означало панику: «Чудесно. Мы не просто ведьма, инспектор и кот. Мы теперь хранители дышащего документа».

Лисса рассмеялась, но в её смехе звенело и волнение, и предвкушение. Она подняла карту, что снова пульсировала в её руках, и сказала: «Значит, время идти туда, где мир ещё не научился писать себя». Рован кивнул. Тия подтянула сумку. Фрик зевнул и добавил: «И где, надеюсь, кормят лучше, чем в этой лавке революционеров».

Они потушили свет, но таверна не потемнела. В каждом углу мерцал отблеск – память о смехе, шаге, слове. Дракон свернулся клубком, но его глаза горели, как две свечи. Лисса коснулась косяка двери, тихо шепнула: «Береги их». И таверна, будто поняв, ответила тихим потрескиванием дерева, похожим на кивок. Когда они вышли, город спал. Только ветер знал, куда они идут. Бумага больше не писала приказы – теперь она слушала. А в небе, над крышами, горел след драконьего дыхания – тонкий, золотой, похожий на строку нового мира, где каждое чудо – не нарушение закона, а доказательство того, что живое всё ещё умеет смеяться.

Глава 11. В которой дорога распечатывает старые печати

Утро было цвета пергамента, влажного и чуть тёплого, как если бы небо только что вынули из печи для выпечки указов и забыли поставить печать, и мы уходили из города под глухой рокот колес, за которыми никто не гнался, просто камни мостовой медленно отпускали нас, цепляясь последними нитями привычки, и запах эля из таверны таял на ветру, смешиваясь с сыростью, дымом и шерстью Фрика, который возлежал на поклаже с видом главного инспектора по бесполезным советам и всё равно не мог удержаться от тихого, но очень авторитетного мурчания, задающего ритм шагам.

Дорога к горам тянулась шрамом через холмы, где прошлогодняя трава шептала так, будто знала, что скоро её прикроют новые ростки, и в этом шёпоте было и предчувствие, и старый страх, и невыговоренная радость, потому что магия возвращается всегда не одна, а с тенью своих ошибок, и мы шагали, стараясь дышать ровно, чтобы дыхание дракона, сидевшего на плечах у мира, не сбивалось от нашего нетерпения, а рядом с нами шла Тия – тихая, собранная, с амулетами на запястьях, звенящими, как пресная молитва, которая неожиданно обрела смысл, и в каждом звуке был отзвук далёких гнёзд, где драконьи сердца когда-то отдавали жару имён.

Рован нёс карту, на которой линии не нарисованы, а оживали, стоило ему коснуться кожи, и я видела, как он всё ещё ловит себя на профессиональном движении плеча, будто хочет подправить герб на кителе, которого больше нет, и как его ладони с лёгким недоверием держат будущее, которому не прикажешь явиться в девять ноль-ноль, но которое всё-таки приходит, когда его зовут шёпотом, и это делает его взгляд мягким, а голос – чуть ниже обычного, как бывает с людьми, научившимися слушать.

Первый знак дороги показался у старого моста, где в камне стояла гладкая, как лоб упрямого закона, плита с выцветшими буквами «Проход запрещён до отмены запрета», и Фрик, разумеется, сел прямо на надпись, как на тёплую печку, и торжественно объявил, что в отсутствие отмены прямые проходы считаются стрелами здравого смысла, и мы пошли, не споря, и мост под нашими ногами зазвучал низким гулом, будто вспоминал, как держать тяжесть живых, а под аркой текла вода цвета расплавленного олова, и в ней отражались не мы, а те, кем мы станем, если справимся, а если нет – только облака, которые делают вид, что всегда были выше.

Дальше дорога свернула в ельник, где смола пахла детством и кострами, и там нас встретили первые хранители бумаги – бумажные, разумеется, серые, как ведомости, в рост человека и с лицами, сложенными из загнутых углов, и они шуршали, приближаясь, и хором спрашивали нашу цель, требуя заполнить формы П-7 «о перемещении чудес через условные границы», и Рован, представьте, улыбнулся им так, как улыбаются детям, у которых забрали лук, и сказал, что формы кончились, потому что слова решили пожить, и бумажные хранители на мгновение замерли, и в их заломах шелохнулась пыль прошлого, а потом Тия подула на них тёплым дыханием, и листы осыпались на тропу влажным снегом, который пах пшеницей, и это было как простое «с добрым утром», сказанное тому, кто всю жизнь ждал приказа проснуться.

Мы шли дальше, и ветер менял вкус – от солоноватого до сладкого, от металлического до хлебного, и каждый его поворот говорил о том, что где-то под этой землёй тянутся коридоры Архива, живые и терпеливые, как червь, пересочиняющий библиотеку изнутри, и когда на склоне показались каменные рыбы – огромные, слепые, с ртами-арками, – я поняла, что мы почти у порога, и дракон на миг поднял голову, вытянул шею и тихо тронул воздух языком, и язык дрогнул золотистой искрой, будто узнал родной вкус.

Перед входом нас поджидали не стражи, а сомнение, сплетённое из сухих трав, пыли и эха чужих шагов, и это сомнение шуршало в кронах так, что хотелось повернуть назад, и я почти повернула, но Рован положил ладонь на мою спину – легко, почти невесомо, – и тело вспомнило, что страх – это просто память о боли, а не она сама, и я шагнула первой, потому что ведьма – это вовсе не та, кто идёт одна, а та, кто делает шаг, когда остальные считают, что всё уже решено, и вход, долго прикидывавшийся тенью, принял нас в себя, как море принимает камень, который слишком долго был стеной.

Внутри пахло мокрым пергаментом, железом и дождём, который ещё не случился, и стены светились едва заметно, словно кто-то провёл по ним кистью с настоем янтаря, и шаги наши не звучали эхом, а исчезали, как хорошие секреты, которые знают, когда молчать, и чем дальше мы шли, тем отчётливее слышался тонкий стук – не капель, не сердца, а букв, складывающих себя без руки писца, и Тия шепнула, что это архивные нити, и что к ним лучше не прикасаться языком, и я, честно говоря, не планировала.

Первый зал открылся, как книга, – разворотом каменных полок, на которых лежали не тома, а предметы: кольца, ножи, детские башмачки, засушенные травы, кусок потолочной росписи, и каждое имело подпись не чернилами, а теплом, и когда я прошла мимо треснувшей чаши, пальцы окутало ощущение горечи и мёда, и я поняла: здесь архивировали не сказанное, а пережитое, и любой, кто полезет сюда с линейкой, узнает, что линейки здесь служат только для того, чтобы мерить жадность.

Мы не успели удивиться второму залу, потому что из темноты вышли трое, и в каждом я сразу узнала мир, который не отступит без разговора: гильдейский мастер с цепью на груди и упрямством в глазах, женщина в плаще Тайной канцелярии с голосом тихим и холодным, и молодой маг, слишком красивый для храма и слишком голодный для лавки, и они остановились в трёх шагах, и мастер сказал: «Архив общий, но вход платный», а женщина добавила: «Плата – верность», а маг прошептал: «И немного пепла», и это было похоже на предложение, от которого умирают города.

Рован сделал шаг вперёд, и я услышала в его голосе сталь, отшлифованную смеющимся огнём: «Плата – память, а верность – живым», и женщина сжала губы, будто укусила невидимую нить, а мастер опустил взгляд на мою ладонь, где тихо светилась золотая пыль дыхания ребёнка, вылупившегося из яйца мира, и маг протянул руку, как тень, и шепнул «поделись», и Фрик, который до этого притворялся ковром, молнией вспорхнул ему на рукав и ласково, самым воспитанным тоном спросил, не желает ли молодой человек получить море бесплатно и сразу, пока оно не передумало быть солёным.

Напряжение держалось длину одного вдоха, и за этот вдох архива хватило, чтобы выбрать, потому что в глубине зала вспыхнула тусклая, но упрямая полоса света, указывая нам тропу, а им – нет, и я поняла, что кто-то здесь знает наши имена не по спискам, а по шрамам, и мы двинулись, не оглядываясь, и шаги за спиной тоже двинулись, но в сторону, где нет языка чудес, а есть только язык права на них, и это разные языки, и редко кто двуязычен.

Коридор сужался, воздух густел, как хороший мёд, и на стенах появились знаки, похожие на рыбью чешую и карту вен на ладони, и дракон, которого мы несли внутри каждого вздоха, отозвался тихим жаром, и от этого жара проступило слово, маленькое, будто для тех, кто ещё растёт: «Здесь», и я поняла, что мы у самой кромки, где Архив перестаёт копить и начинает дышать; я коснулась камня, и он был тёплым, как лоб у ребёнка, который только что придумал смешную мысль.

– Если что-то пойдёт не так, – сказал Рован, и это «если» было просто вежливостью, потому что всё обычно идёт не так, – мы будем держаться за живое, – и я кивнула, потому что это единственное правило, которое не умирает, и Тия, ставшая в этот миг похожей на линию горизонта, где всё встречается, подняла руку с амулетами, и амулеты заговорили сразу, каждый своим голосом: дым, дождь, пергамент, шерсть, и дверь, которой вроде бы не было, открылась внутрь, и мы шагнули туда, где легенды не пишут, а шепчут, и шёпот этот – на нашем дыхании.

Воздух по ту сторону двери был плотным, как мёд, и живым, как мысль, которая ещё не решилась стать словом. Он пах чем-то древним – смесью крови, дождя и чернил, пролежавших в чёрнильнице сотни лет, ожидая первого, кто осмелится написать заново. Свет здесь не исходил ниоткуда: он был равномерным, словно сам камень светился изнутри, и казалось, что стены дышат, а не стоят. Лисса ступила первой, чувствуя, как между пальцами рук проходят тонкие нити тепла – архив узнавал её, не по имени, а по дыханию. Фрик за её плечом ворчал, что если стены дышат, значит, у них точно есть желудок, и надеется, что он вегетарианский.

Рован шёл следом, опираясь ладонью на холодную стену. Камень отозвался дрожью, будто в нём пробежала молния, и на поверхности проступили знаки – старые символы Империи, переплетённые с магическими рунами. Но эти знаки уже не были приказами. Они пульсировали, как раны, что наконец заживают. «Архив хранит всё, – тихо сказала Лисса, – даже боль. Просто не всегда в том порядке, в каком мы помним». Рован кивнул: «А иногда именно боль и есть память».

Дракон, тихо сидевший на её плече, поднял голову, и его глаза вспыхнули золотом. От этого света стены дрогнули, словно струны, и на секунду весь зал загудел, будто где-то глубоко под землёй ударило сердце. Из воздуха, прямо перед ними, начали проступать силуэты – не тела, не призраки, а воспоминания. Они были прозрачными, как отражения на воде: старик с книгой, ребёнок с яблоком, женщина, поющая без звука. И каждый из них был фрагментом того, что Империя когда-то вычеркнула.

Тия подошла ближе, осторожно протянула руку – и фигуры рассыпались в свет, превращаясь в пыль, которая впиталась в пол. «Они возвращаются, – прошептала она. – Все, кого стёрли из хроник. Архив дышит их именами». Лисса чувствовала, как внутри неё этот свет перекликается с собственным сердцем. Магия не была силой, не оружием – она была памятью, которая больше не хочет молчать.

Фрик, конечно, не удержался: «Вот ведь, столетиями строили тюрьмы для воспоминаний, а теперь сами пришли за амнистией». Лисса улыбнулась. – «Тюрьмы рушатся легче, чем кажется. Достаточно перестать верить в замки». Кот фыркнул: «Ага, а потом эти воспоминания повылезают и начнут требовать алименты от истории».

Но шутка не отвлекла их от главного – из глубины зала, где воздух становился гуще и теплее, донёсся звук. Не шаги, не голоса, а ровное биение – как дыхание самого архива. Лисса направилась туда, и с каждым шагом стены вокруг становились светлее. Пространство расширялось, пока они не оказались в огромном куполе. Потолок уходил вверх, теряясь в золотом свете, и в центре стоял стол – не из дерева и не из камня, а из прозрачного материала, внутри которого текла жидкость, похожая на свет.