ЯЙЦО В БОЧКЕ С ЭЛЕМ

На столе лежала книга. Толстая, обтянутая кожей, на которой проступали узоры, напоминавшие сплетение рек и ветвей. Книга дышала. Её страницы едва заметно колебались, будто в ней жила погода. Рован сделал шаг, но Лисса остановила его рукой: «Она ждёт не нас». – «А кого?» – «Того, кто не боится забыть».

Тия медленно подошла к книге. Её пальцы дрожали, но глаза были ясны. Она коснулась обложки, и книга раскрылась сама. Из неё вырвался ветер – не холодный, а пахнущий травами, дымом и голосами. Этот ветер обвил всех троих, заставив закрыть глаза. Фрик, зацепившись за плечо Рована, прижал уши и пробормотал: «Я всегда знал, что книги опаснее мечей».

Когда ветер стих, книга осталась раскрытой. На её страницах не было слов – только отражения. Каждый видел своё. Лисса – тёплую комнату, где горит очаг и кто-то поёт. Рован – лицо мальчика, которого когда-то не успел спасти. Тия – широкие крылья, касающиеся неба. А дракон – всё сразу. Он вдохнул, и с каждым вдохом страницы книги начинали светиться всё ярче, пока не стало ясно: это не книга, а живой архив всех воспоминаний мира, потерянных, забытых, украденных.

«Он не хочет быть прочитанным, – сказала Лисса. – Он хочет быть услышанным». Рован посмотрел на неё: «И что дальше?» Она ответила просто: «Мы расскажем».

С этими словами она коснулась страницы, и свет вытянулся в тонкую нить, которая проникла в воздух и зазвучала. Это была песня, но не мелодия – ритм дыхания, повторяющийся с каждым ударом сердца. Мир слушал. И где-то далеко, за горами, люди, стоявшие на башнях, вдруг подняли головы: им показалось, что ветер говорит их именами.

Архив наполнялся звуком. Камни вибрировали, и над их головами медленно опускались нити света, связывая стены, потолок, пол. Всё вокруг дышало единым пульсом. И когда звук достиг апогея, книга закрылась сама. На обложке остался отпечаток руки Тии. Он светился, как клеймо, но не боли, а памяти. Лисса посмотрела на Рована и тихо сказала: «Теперь архив помнит нас». Фрик, сидевший на краю стола, задумчиво вылизал лапу: «Замечательно. Надеюсь, он не начнёт присылать нам отчёты о проделанной работе».

Дракон поднял голову и посмотрел вверх. Потолок купола распахнулся, и через него пролился свет. Он был не солнечный – живой, густой, золотой, как дыхание самого мира. Этот свет прошёл сквозь них, не обжигая, а оставляя ощущение лёгкости. Всё, что было страхом, осело пылью. Всё, что было памятью, стало песней. Когда свет стих, купол снова замкнулся. Они стояли молча, понимая, что что-то закончилось и что-то началось. Лисса сказала: «Архив свободен. Но теперь всё, что в нём, снова в нас». Рован ответил: «А значит, мы тоже часть легенды». – «Не легенды, – поправила она. – Памяти».

Фрик зевнул и сказал: «Память, легенда, меню дня – всё одно, пока это живое». Он спрыгнул со стола, стряхнул пыль и добавил: «Но если всё-таки будет хроника, я настаиваю, чтобы мой портрет стоял на первой странице». Лисса рассмеялась.

Они двинулись к выходу. Дракон оглянулся, и из его ноздрей вырвался мягкий пар. Он коснулся стены, и на камне остался след – тонкая линия света, похожая на подпись. Архив больше не нуждался в хранителях. Он просто дышал. И на выдохе шепнул: Не забудьте смеяться. Снаружи уже светлело. Мир встречал их утренним ветром, пахнущим свежим хлебом и чернилами. Рован глубоко вдохнул, посмотрел на Лиссу и сказал: «Ты понимаешь, что теперь начнётся новая эпоха бюрократии чудес?» Она улыбнулась: «Зато хоть веселее будет».

Фрик протянул лапу к рассвету, будто хотел нацарапать по небу подпись: «Ковен из таверны „Последний дракон“. Глава первая закончена. Осторожно – чудеса в действии».

Глава 12. В которой утро становится свидетелем новой эпохи

Солнце поднималось не спеша, будто тоже решило привыкнуть к миру, который дышит без разрешения. Его свет был густым и мягким, как мёд, пролившийся на холмы, и даже трава казалась благодарной, что её не заставляют расти по приказу. Лисса стояла на пригорке, глядя, как первые лучи касаются дальних крыш – тех самых, под которыми теперь больше не прячут магию, а сушат на окнах вместе с бельём и травами. Из города тянулся лёгкий дым, и в этом дыме было что-то мирное, почти домашнее. Город перестал быть столицей империи и стал просто местом, где живут люди.

Рован сидел на камне чуть ниже, подложив под себя карту – теперь она не светилась и не шевелилась, только тихо лежала, будто выдохлась. Он разглядывал её, словно хотел убедиться, что линии по-прежнему существуют, что границы ещё не окончательно растворились в тумане. Фрик растянулся у его ног, лениво трепыхая хвостом и размышляя вслух: «Интересно, сколько времени нужно миру, чтобы снова начать бояться? Обычно у вас, людей, это происходит где-то между завтраком и обедом».

Лисса улыбнулась, но не ответила. Её мысли были далеко – не в будущем, а в самом воздухе, где всё ещё витали голоса архива, смешанные с дыханием дракона. Она чувствовала, что память мира не исчезла – просто стала частью дыхания каждого, кто ещё умеет верить. Когда они освободили архив, они отпустили не силу, а возможность помнить. Это было опаснее любого оружия.

Тия подошла сзади, неслышно, как всегда. В её руках светились амулеты, теперь потемневшие, словно впитавшие слишком много света. «Он снова дышит, – сказала она. – Город. Земля. Всё». Лисса обернулась: «А дракон?» Тия улыбнулась, и в её улыбке было столько усталости и тепла, что казалось, она постарела на сто лет. «Он летит. В горах светит золотое пятно – говорят, это он. Он выбрал небо».

Фрик приподнял голову: «И правильно. Всякому чуду нужен выход. Если его держать под крышей, оно превращается в законопроект». Рован усмехнулся: «Тебе бы в канцелярию. Из тебя вышел бы отличный критик системы». Кот фыркнул: «Я слишком честен для бюрократии. Могу только философствовать при хорошем завтраке».

Они спустились к дороге. Внизу, на развилке, толпились люди – крестьяне, бывшие стражи, дети, торговцы, кто-то с корзинами, кто-то с книгами. Все они смотрели вверх, на небо, где ещё держалось золотое свечение. Никто не кричал, не молился, не требовал – просто стояли и смотрели. И Лисса подумала: может быть, именно так выглядит вера, когда в ней нет страха.

Она почувствовала, как к ней подходит старик с седой бородой – тот самый, что приносил свиток. Он поклонился, не слишком низко, просто по-человечески. «Всё началось заново, ведьма, – сказал он. – Но теперь нам нужна не сила, а память. Магия вернулась, но кто научит нас не забывать?» Лисса задумалась, потом ответила: «Не учить, а напоминать. Каждый день. Смехом, словом, теплом. Мир держится не на заклинаниях, а на том, что мы называем добротой». Старик кивнул, словно ждал именно этих слов, и ушёл в толпу, растворяясь, как часть легенды, которая закончила свою роль.

Рован стоял рядом, глядя на город. «Смотри, – сказал он. – Ни одного стражника. Ни одной печати. И всё равно порядок». Лисса улыбнулась: «Это не порядок. Это дыхание». Он посмотрел на неё и добавил: «Ты понимаешь, что теперь ты – символ?» Она вздохнула: «Боюсь, символы живут недолго. Их быстро превращают в памятники». Фрик хмыкнул: «Зато памятники не устают».

Сквозь туман, что стелился по равнине, проступили тени: люди несли флаги, но без гербов; на них были вышиты звёзды и слова, которых раньше не печатали. На одном полотне Лисса прочитала: Помни свет, пока темно. И эти слова, простые, как дыхание, вдруг пронзили её – не как лозунг, а как истина.

Тия подошла ближе, глядя на горизонт. «Архив не замолкнет, – сказала она. – Он выбрал нас. Теперь мир будет помнить, даже если мы исчезнем». – «Значит, мы ему нужны только на время», – ответила Лисса. – «Мир всегда так делает. Использует тех, кто готов говорить, пока остальные учатся слушать».

Фрик потянулся, сел и облизал лапу: «А я говорил, что всё закончится философией. Хотите мой прогноз? Через месяц появится новая форма правления – демократия чудес. Каждый будет творить что хочет, а я объявлюсь первым министром разума». Рован усмехнулся: «Ты уже министр иронии, этого достаточно». Кот с достоинством вздёрнул хвост: «Неправда. Ирония – это просто форма любви, вежливо притворяющаяся сарказмом».

Лисса слушала их, и в груди у неё поднималось чувство – не радость и не печаль, а тихое, устойчивое тепло. Мир вокруг дышал вместе с ними. Поля шевелились, птицы летели низко, будто проверяя, держится ли воздух. Она знала: теперь начнётся новое время – не войны и не подвигов, а повседневных чудес, которые будут происходить на кухнях, в садах, на рынках. Магия вернулась в то место, где ей и следовало быть – в обычную жизнь.

Они двинулись обратно к дороге. Солнце поднималось всё выше, и его свет ложился на лица, стирая усталость. Ветер нёс запах хлеба и свежей бумаги. Где-то далеко звонил колокол – не храмовый, а школьный. Дети начинали учиться заново.

Лисса посмотрела на Рована, на Тию, на Фрика и сказала: «Мы сделали всё, что могли. Остальное – за ними». Фрик поднял голову: «Ты уверена, что хочешь оставить всё без надзора?» – «Да», – ответила она. – «Мир не нуждается в сторожах. Ему нужны свидетели». Рован кивнул, глядя на небо, где по-прежнему тянулась золотая дорожка от дыхания дракона. «И всё-таки, – сказал он, – странно. Империя исчезла, но я не чувствую потери». Лисса улыбнулась: «Потому что исчезло только то, что было ложью. Всё остальное – просто стало собой».

И когда они шагнули дальше, дорога под ногами мягко засветилась. Свет шёл из самой земли, как если бы она благодарила их. И этот свет не ослеплял – просто говорил без слов: помните.

Тропинка, по которой они спускались, блестела, будто кто-то только что пролил по ней свет и он ещё не успел застыть. Земля под ногами была тёплой, и Лиссе казалось, что она идёт не по почве, а по чьей-то ладони, великой и мягкой. Ветер уже не шептал, не звал – просто присутствовал, как дыхание друга, рядом, без цели, без надзора. Она чувствовала, что день стал длиннее, чем должен быть, будто само время решило потянуться и пожить без графика. Где-то позади осталась таверна, от которой теперь тянулся только запах – элем, дымом и хлебом. Мир не замер, он просто замедлил шаг, чтобы не наступить на собственную память.

Рован шёл чуть впереди. На его плечах висел плащ без герба, и он казался выше, чем прежде, словно сброшенные знаки власти наконец позволили спине выпрямиться. Иногда он останавливался и, не оборачиваясь, говорил: «Здесь раньше стоял пост, я помню…». И в тех местах, где он останавливался, воздух начинал дрожать, и из пустоты вырастали старые вещи – табличка, кусок моста, обломок фонаря. Мир возвращал ему то, что было забыто, но не разрушено. «Ты видишь, – сказала Лисса, – память выбирает, что вернуть. Она умнее, чем кажется». – «И честнее», – ответил он. – «Она не врёт, только молчит, пока мы не готовы слушать».

Фрик шёл следом и ворчал, что философия полезна только тогда, когда сопровождается завтраком. Но даже он шёл тише, чем обычно. Хвост его описывал ленивые круги, будто отбивал ритм новой эпохи. «Вы заметили, – сказал он наконец, – что стало скучно бояться? Как будто весь ужас уже потрачен, и теперь остаётся только жить». Лисса рассмеялась: «Скука – первый признак исцеления».

Когда они подошли к первому селению, воздух изменился. Над крышами висел аромат пекущегося хлеба и дыма от свежего очага. Люди шли по улицам, приветствуя их не как героев, а как соседей, вернувшихся из долгой поездки. На заборе сушились травы – зверобой, мята, полынь; дети запускали в небо бумажных птиц, и эти птицы не падали, а поднимались всё выше, растворяясь в золотом воздухе. Лисса поняла, что магия здесь уже есть – тихая, как дыхание сна.

Они остановились у колодца. Вода в нём была прозрачна и глубока, а на её поверхности отражались лица – но не настоящие. Лисса увидела там женщину с седыми волосами и ясными глазами, в которых было столько покоя, что захотелось остаться. «Это я?» – спросила она шёпотом. Фрик заглянул в колодец, увидел своё отражение и хмыкнул: «А я, кажется, стал мудрее. Что за тревожный поворот событий». Тия, улыбнувшись, бросила в воду медную монету. Вода вспыхнула светом и сказала: «Принято».

Вечером, когда они добрались до постоялого двора, солнце уже плавилось в закат, и небо стало цвета расплавленной меди. Хозяин, толстый, с добрыми глазами, узнал Лиссу, но не стал спрашивать, откуда она. Он просто поставил перед ними хлеб, сыр и горячее вино. За столом они долго молчали. Вино пахло корицей, и каждый глоток напоминал о чём-то тёплом и забытoм – о доме, которого, может быть, и не было, но хотелось, чтобы был.

Рован первым нарушил молчание: «Когда я был ребёнком, отец говорил, что мир держится на запретах. И я верил. А теперь понимаю: мир держится на тех, кто не умеет перестать верить». Лисса кивнула. «А ведьма – это просто та, кто не сдаётся. Даже когда мир объяснил ей, что всё уже решено». Фрик поднял бокал: «Тогда выпьем за упрямых. Без них Вселенная давно бы заснула».

После ужина они вышли наружу. Небо было усыпано звёздами, но теперь они не были далёкими – ближе, теплее, будто нависали прямо над головой. Ветер доносил запах костров и смеха. Люди не праздновали победу – просто жили, и это само по себе стало праздником. На площади кто-то играл на скрипке, кто-то танцевал, а кто-то просто сидел у стены и смотрел, как драконье сияние всё ещё держится на горизонте.

Лисса почувствовала лёгкую дрожь земли – не страх, а напоминание, что где-то глубоко под ними Архив всё ещё жив, дышит, как сердце. Она закрыла глаза и услышала, как ветер шепчет: Не спеши быть легендой. Будь живой.

Рован стоял рядом, руки в карманах, лицо задумчивое. «Мы вернёмся?» – спросил он, и голос его звучал так, будто это не вопрос, а признание. Лисса открыла глаза: «Нет. Мы уже вернулись. Просто в другой мир». Он посмотрел на неё и тихо сказал: «Тогда пусть этот мир научится смеяться».

Фрик уселся у порога, глядя на них с видом наставника. «Учить мир смеяться – занятие неблагодарное. Но, думаю, вы справитесь. У вас для этого есть всё: дракон, чудеса, и, главное, чувство юмора». Тия рассмеялась, а Лисса подхватила: «И немного эля».

Они вернулись в комнату, где огонь уже догорал. Лисса села у очага, глядя на пламя. Оно казалось живым существом, которое пытается говорить языком света. Её глаза отражали отблески, и в них снова мелькнули те же золотые искры, что были в архиве. Мир продолжал писать себя, но теперь – не чернилами, а дыханием. Перед сном она посмотрела на Рована. Он уже спал, опёршись на локоть, и на лице его не было тревоги. Тия спала у окна, её волосы светились в лунном свете. Фрик лежал у двери, хвостом отбивая ровный ритм ночи. Лисса подумала, что, может быть, чудо не в том, что мир изменился, а в том, что они дожили до этого утра.

Она легла, чувствуя, как где-то далеко, за горами, дракон снова дышит – глубоко, размеренно, уверенно. Его дыхание звучало, как колыбельная для целого мира. Лисса закрыла глаза и улыбнулась. Завтра будет новый день. Без приказов, без указов, без страха. Только утро, в котором все ещё помнят, как смеяться.

Глава 13. В которой тишина учится говорить

Утро началось с запаха дождя, хотя дождя ещё не было. Воздух был влажным, прозрачным и чуть дрожащим, как струна, которую вот-вот тронет невидимая рука. Лисса проснулась первой. Снаружи, за ставнями, гудел мир – не громко, а как-то уверенно, будто после долгой болезни он наконец вдохнул полной грудью. Она села на кровати, посмотрела на спящих: Рован спал, положив руку на край стола, где лежала старая карта; Тия, свернувшись у окна, тихо улыбалась во сне, а Фрик дремал на подоконнике, вытянув лапу к свету, будто грелся, хотя солнца ещё не было.

Лисса встала, распахнула ставни, и воздух ворвался в комнату, пахнущий хлебом, дымом и сырым деревом. Деревня просыпалась медленно: женщины выносили на крыльцо бельё, дети бегали за курами, мужчины спорили о цене овса, будто ничего не случилось, будто магия не вернулась, будто не рушилась империя. И в этом простом движении жизни было что-то утешительное. Чудеса не требовали фанфар. Они просто вплетались в утренний шум.

Она вышла наружу, босиком, чувствуя под ногами холодные доски крыльца. Солнце поднималось из-за леса – бледное, почти белое, но в его свете было тепло, не жгучее, а человеческое. На столбе сидела ворона, и Лисса поняла, что это не просто птица – на её шее блестело кольцо с печатью старой Канцелярии. Ворона посмотрела прямо ей в глаза и произнесла хрипло, но разборчиво: «Приказ отменён. Мир свободен. Подпись утрачена». После чего взмахнула крыльями и исчезла.

Фрик, проснувшись, зевнул и прокомментировал: «Птицы начинают говорить. Осталось дождаться, когда камни начнут цитировать философов». Лисса улыбнулась: «Не говори слишком громко. Этот мир тебя услышит и проверит».

Рован вышел следом, потянулся, как человек, которому впервые за много лет ничего не нужно доказывать. Его лицо стало мягче, голос – ниже. «Сегодня тихо», – сказал он. – «После всего этого… даже непривычно». Лисса кивнула: «Тишина – тоже язык. Просто мы разучились его понимать».

Они шли к реке, что текла за деревней. Вода была прозрачной, как стекло, и отражала небо, в котором теперь кружили птицы, сиявшие золотым отблеском. Тия шла сзади, босая, с лицом, в котором смешались детство и древность. Она несла на руках кувшин, но в нём не было воды – только свет, собранный с утреннего неба. Она сказала: «Люди приходят к нам. Они хотят знать, что дальше. Что будет после конца».

Рован вздохнул: «Концы редко заканчиваются. Они просто устают». Лисса посмотрела на него: «Скажи им правду. Что магия не вернулась – она никогда не уходила. Просто мы перестали называть её по имени».

Они сели у берега. Вода звенела тихо, будто кто-то играл на струнах, натянутых между камнями. Издалека донёсся звон – не тревожный, а лёгкий, как дыхание металла. В деревне устанавливали новый колокол – без герба, без надписи. Просто колокол, который должен был звонить не по приказу, а по желанию ветра.

Фрик улёгся в траве, лениво наблюдая, как стрекозы садятся на воду и не тонут. «Если честно, – сказал он, – я начинаю скучать по хаосу. Всё это слишком спокойно. Где драматические повороты, где угрозы и тайные враги?» Тия улыбнулась: «Ты просто не умеешь отдыхать». – «Отдыхать, – философски ответил кот, – значит не замечать, как мир снова начинает строить себе темницу. А я замечаю».

Лисса посмотрела на реку, и в её воде отразились лица – не их, а других. Женщины, мужчины, дети, старики. Все, кого они встречали, кого спасали, кого теряли. Архив теперь жил внутри каждого отражения. Мир стал зеркалом, в котором память не прячется. Она сказала: «Каждый ручей теперь – страница. Каждый дождь – строка. И всё, что мы делаем, – просто письмо».

Рован взял горсть воды, поднёс к лицу. Вода блеснула, и в ней промелькнуло что-то золотое. «Дыхание дракона», – сказал он. – «Он всё ещё здесь». – «Он везде, – ответила Лисса. – В каждом, кто не боится гореть».

Они сидели долго, пока солнце не поднялось совсем. Люди начали подходить. Сначала один, потом другой, потом целая группа. У каждого было что-то в руках – кто-то принёс кусок старой печати, кто-то сломанный амулет, кто-то перо или кольцо. Все они складывали свои находки на траву перед Лиссой, молча, будто приносят не подношение, а часть истории.

Одна женщина с заплаканным лицом подошла ближе, протянула потрескавшийся кулон: «Он был моей дочери. Она умерла во время войны. Но сегодня ночью я услышала её голос. Он сказал: „Я больше не заблуждаюсь“. Что это значит?» Лисса ответила мягко: «Значит, память перестала быть болью. Значит, она стала светом». Женщина кивнула и ушла, оставив кулон.

Тия собрала все предметы в кувшин. Свет внутри них загустел, стал почти жидким. Она посмотрела на Лиссу: «Это снова дыхание мира. Его нельзя держать». – «И не нужно, – сказала Лисса. – Пусть течёт». Она перевернула кувшин, и свет вытек в реку. Вода вспыхнула и пошла дальше, унося с собой всё, что было тяжёлым.

Фрик смотрел на это, щурясь. «Знаете, я начинаю подозревать, что чудеса вредны для цинизма. Ещё немного – и я стану верить в добро». Лисса улыбнулась: «Не переживай, цинизм – тоже форма веры. Просто уставшей».

Рован поднялся. Ветер шевелил его волосы, и в этом движении было что-то окончательное, как точка в конце фразы. Он сказал: «Мы сделали всё, что могли. Остальное теперь – их история».

Они стояли на берегу, глядя, как вода уходит вдаль, несёт свет, и каждый из них понимал: дальше их пути разойдутся. Тия пойдёт к горам, к драконам. Рован останется среди людей, чтобы помнить. Лисса – вернётся в таверну, которая ждала её. Фрик, конечно, останется с ней. Ведь кто-то должен вовремя напоминать, что даже у чудес должен быть час на сон.

Когда солнце достигло зенита, они простились без слов. Мир не требовал клятв. Он просто дышал. И где-то далеко, над самыми облаками, снова раздался знакомый звук – не рёв, не крик, а мягкое дыхание, похожее на смех. Мир смеялся, потому что наконец вспомнил, как это делается.

Лисса шла одна по дороге, что вела обратно к её таверне, и чувствовала, как тишина становится плотной, как ткань, в которую можно завернуться. Мир изменился, но не так, как это бывает в легендах: не вспыхнул новым солнцем, не затопил небеса огнём, а просто стал немного честнее. Воздух был полон запахов – мокрой травы, древесной смолы, дыма из далёких костров, и всё это напоминало о доме, который она оставила и к которому возвращается другой. На каждой вехе, что попадалась на пути, цвели странные цветы – светлые, почти прозрачные, с лепестками, похожими на стекло. Она провела по одному пальцем, и цветок тихо звякнул, как колокольчик.

Таверна показалась на горизонте под вечер, когда солнце скатывалось в медное озеро неба. Крыша покосилась, вывеска выцвела, но над дверью всё ещё висел резной дракон – теперь уже не символ, а просто деревянный зверь, что видел слишком многое. Фрик, который всю дорогу молчал, вдруг поднял хвост: «Интересно, оставили ли нам хоть немного эля? Или всё выпили эти любители революций?» Лисса усмехнулась: «Если нет – сварим новое. Мир начинается с того, кто варит».

Внутри пахло пылью, старым деревом и воспоминаниями. Столы стояли, как и прежде, на полках лежали кувшины, а над очагом висела сковорода, чёрная от времени. Она провела рукой по стойке, и под слоем пыли проступила надпись, выцарапанная когда-то шутливо: Дом там, где дым вкусный. Фрик забрался на стойку, свернулся кольцом и произнёс: «Скучал. Даже по тараканам».

Лисса зажгла огонь. Пламя сначала не хотело браться, как будто проверяло, стоит ли снова жить. Потом вспыхнуло – ровно, спокойно. С ним вернулся запах элема, трав и магии. Не яркой, не властной, а тихой, домашней. Она достала из сундука старую кружку, ту самую, с которой всё начиналось. На её стенке блестело крошечное пятно драконьей чешуи. Она наливала в неё воду, а вода вдруг засияла янтарём. Эль родился сам, без заклинаний. Мир просто хотел ей помочь.

За окном поднялся ветер, и вместе с ним в таверну влетел лист – золотой, с письменами, похожими на дыхание. Она узнала их. Это была песня из Архива, теперь отпущенная на волю. В ней не было слов, только ритм – как биение сердца. Лисса слушала и чувствовала, как внутри что-то расправляется, словно долгий страх наконец уступил место теплу.

Под вечер пришли первые гости. Сначала мальчишка с корзиной яблок – робкий, с глазами цвета тумана. Он сказал: «Мама сказала, что ведьма больше не опасна. А правда?» Лисса ответила: «Если ведьма перестаёт быть опасной, мир становится скучнее». Он засмеялся и поставил корзину на стол. Потом пришли двое стариков с мешком зерна, потом женщина с младенцем, потом музыкант с разбитой лютней. Никто не приносил золота – только еду, слова и истории. И Лисса поняла: её таверна снова становится тем, чем должна быть – не укрытием, а местом памяти.

Когда солнце ушло за холм, она вышла на крыльцо. На небе уже зажглись звёзды, и среди них одно светилось ярче – не звезда, а что-то живое, движущееся. Дракон. Его крылья оставляли за собой золотой след, будто небеса помнили, где он пролетал. Она подняла голову, и где-то глубоко внутри отозвался знакомый ритм. Тия говорила правду – он выбрал небо.

Рован появился спустя несколько часов, когда ночь уже укутала холмы. Он вошёл без стука, как всегда. В его руках – свиток и бутыль вина. «Я думал, ты ушла дальше», – сказал он. – «А я думал, ты останешься в столице». – «Не смог», – ответил он. – «Слишком тихо. Без тебя скучно даже законам». Они засмеялись, и в этом смехе не было ни вины, ни обещаний – только облегчение. Они сели за стол, где горела лампа. Тени на стенах казались живыми, как раньше, когда каждая ночь была приглашением к приключению. Фрик мурлыкал на подоконнике, будто снова стал частью домашнего уюта. Рован развернул свиток: «Это новый указ. Без печати. Без подписи. Просто лист бумаги. И внизу – слова: Мир принадлежит тем, кто смеётся.»