Жизнь после свадьбы

Глава 1 Утро после дождя

Ночь ушла, оставив на окнах следы своих прикосновений, будто сама пыталась заглянуть внутрь и не решилась. Воздух был влажным и свежим, как чистая простыня после стирки, и Вероника долго смотрела, как капли медленно сползают по стеклу, оставляя за собой тонкие прозрачные дороги. Лёша ещё спал, лежал на спине, немного приоткрыв рот, как мальчишка, уставший от игр. Его грудь поднималась ровно, спокойно, будто он дышал в такт утру, и это дыхание наполняло комнату какой-то невыносимой нежностью. Она думала, что утро в браке пахнет кофе и привычкой, а оказалось, что оно пахнет кожей и тишиной. Всё было медленным, почти священным: движение занавески, лёгкий шорох подушки, свет, что скользил по простыням, словно хотел напомнить – всё живое можно потерять, если не смотреть. Вероника не притрагивалась к нему, просто сидела, завернувшись в одеяло, и чувствовала, как тело медленно просыпается не от сна, а от присутствия другого тела рядом.

Тонкая грань – не желание, а узнавание, то, что приходит после слов, после обещаний, когда остаётся только кожа и дыхание. Она провела пальцами по своим коленям, чувствуя прохладу, и вспомнила, как вчера смеялась, стоя под дождём, когда он держал её зонт наоборот, будто хотел поймать воду. Дождь стёк по их лицам, и в какой-то момент стало ясно, что они уже не защищаются – ни от ветра, ни от друг друга. Это был тот самый миг, когда тело становится домом, а не полем битвы, и в этом доме всё слышно: капли, сердце, тишина. Она подошла к окну и открыла его. Воздух влетел мгновенно, влажный, пахнущий землёй, словно сама весна вошла в комнату босиком. Лёша зашевелился, пробормотал что-то невнятное, потом открыл глаза, посмотрел на неё и улыбнулся, без слов, просто глазами, в которых отражалось всё – усталость, любовь, лёгкое изумление, как будто он не привык просыпаться рядом с таким миром. Она знала, что этот взгляд важнее любого поцелуя.

Потому что это и есть ответ – без просьб, без усилий, просто быть. И всё же в этом «просто» было столько работы: принять, остаться, не убежать, когда внутри поднимается страх близости. Она вернулась в постель, прижалась к нему спиной, чувствуя его ладонь на своём бедре, тёплую, уверенную, почти притяжение, как сила, не требующая слов. Тело помнит то, чего разум ещё боится. Он сказал тихо, будто во сне, что утро пахнет ею, и Вероника улыбнулась в подушку. В этом не было поэзии – только правда. Запах – это память. И память не обманывает.

Она закрыла глаза и попыталась поймать тот миг, когда между вдохом и выдохом мир становится прозрачным. Когда всё, что ты любишь, помещается в один квадрат света на простыне. Когда тень от ресниц любимого кажется важнее любого признания. Она знала, что этот день начнётся с кофе, списков дел, звонков, но пока что всё это казалось чем-то далёким, ненастоящим. Настоящим было то, что происходило сейчас – мягкое касание, которое не требует продолжения, потому что в нём уже есть всё. Снаружи, за окном, город просыпался: слышался плеск шин по лужам, лай собаки, приглушённый звук радио у соседей. Мир возвращался в движение, а внутри них всё оставалось неподвижным, как капля дождя, застывшая на стекле. Она подумала, что брак – это, может быть, не обещание, а способность оставаться рядом, когда капля падает, и видеть, как на её месте остаётся след.

Лёша протянул руку, заправил ей волосы за ухо. Ничего не сказал, просто посмотрел, и в этом взгляде было столько тишины, что ей захотелось ответить не словами, а кожей. И она ответила: не спеша, почти не двигаясь, просто позволив себе быть рядом. Их дыхание смешалось, словно они делили один и тот же воздух. Мир снова стал тесным, но не от границ – от близости. Она подумала, что раньше боялась именно этого – раствориться. А теперь поняла: растворение – не исчезновение, а способ стать больше. Больше, чем тело, чем желание, чем «я». Это и есть искусство близости – не найти новую позу, а услышать, как твой пульс совпадает с чужим.

Она открыла глаза – свет стал теплее, плотнее. Солнце коснулось края кровати, и ткань заиграла бликами, словно кто-то рассыпал на ней крошки золота. Вероника провела пальцами по этому свету, как по его лицу. Лёша тихо засмеялся, сонно, но искренне. И в этом смехе было всё, что нужно, чтобы день начался правильно.

Кофемашина загудела низко, будто зевнула, принимая утро в себя. Запах пошёл по кухне – горький, с оттенком какао и чего-то обжаренного, живого, напоминающего о движении. Вероника стояла босиком на плитках, холодные квадраты под ногами казались островками памяти, каждая плитка – след вчерашнего дня. Она слышала, как Лёша в спальне что-то напевает, тихо, неосознанно, будто его голос всё ещё дышит сном. В этой нестройной мелодии было что-то трогательное – как попытка сделать мир вновь своим, после ночи, где всё растворилось в телах и шёпоте. Она налила кофе в две кружки, одну с трещиной у ручки – его любимую, потому что в ней удобно греть пальцы.

Взяла вторую себе, тёмно-синюю, чуть шероховатую, с эмалевыми вкраплениями, как небо после дождя. Пар поднимался над поверхностью, касался губ, и от этого тепла захотелось снова в постель, в ту безмолвную крепость дыхания, где слова не нужны. Но она осталась стоять у окна. Внизу по двору шли две женщины с зонтами, держали их закрытыми, словно ждали, что дождь вернётся. Мир был полон повторений, и всё же каждый раз они звучали иначе. Она подумала, что, может быть, брак – это и есть искусство повторения, где ты заново находишь вкус губ, давно знакомых, но каждый раз новых.

Лёша вошёл, не торопясь, волосы взъерошены, на щеке след подушки, на шее – след её вчерашнего смеха. Он сел за стол, зевнул, взял кружку, и пока пил, просто смотрел на неё. Это молчание было лёгким, не из тех, что требуют объяснений. Они могли молчать вместе – и в этом было больше правды, чем во всех разговорах о чувствах. Она подошла ближе, провела пальцем по его плечу, чуть-чуть – ровно настолько, чтобы кожа отозвалась. Он улыбнулся краем рта, всё так же не отрывая взгляда. Потом сказал, тихо: «Ты всегда выглядишь красивее утром». Она ответила не словами, просто опустила глаза и почувствовала, как кровь отозвалась в висках. Утро, дождь, кофе, его голос – всё сливалось в одно, тёплое, чуть зыбкое ощущение реальности, которое невозможно удержать. Оно либо происходит, либо нет.

Она села напротив, подогнула ноги, и долго молчала, глядя, как на столе остаются следы кружек, кольца, похожие на отпечатки дыхания. Это были знаки присутствия – не те, что кричат, а те, что остаются, когда всё сказано. Лёша взял её руку. Без причин, просто потому что можно. Его пальцы скользнули вдоль запястья, туда, где кожа тоньше всего, где живёт пульс. И Вероника почувствовала, как что-то внутри замедляется, как будто сердце прислушивается. Она подумала, что тело, наверное, знает язык, которому их не учили. Этот язык не нуждается в переводе. Он живёт в дыхании, в том, как меняется ритм, когда тебя касаются.

За окном снова начинался дождь, редкий, мягкий. Капли били по подоконнику, будто напоминали о вчерашней игре. Лёша встал, подошёл к окну, распахнул его. Холод ворвался внутрь, запах мокрого асфальта, немного сирени, чуть железа – утро вновь стало живым. Он обернулся, посмотрел на неё, и вдруг всё стало как в первый раз: будто они не муж и жена, а два человека, впервые встретившие друг друга после долгой жизни ожидания. Это мгновение длилось недолго, но оно оставило след – тот самый, который потом ищешь годами. Он сказал, почти шёпотом: «Давай сегодня ничего не планировать». Она кивнула.

День начал собираться медленно. Вода в ванной шумела, отражая в зеркале их движения – случайные, тёплые, небрежные. Пар поднимался и оседал на стекле, превращая отражение в акварель. Вероника стояла за его спиной и видела, как капли на его плечах скатываются вниз, оставляя мокрые дорожки. Она протянула руку, провела пальцами по этой линии, чувствуя, как кожа под ней дышит. Лёша посмотрел на неё в зеркало. В их взглядах не было приглашения, только узнавание. Он повернулся, медленно, и они столкнулись дыханиями. Всё остальное стало неважным – звук воды, время, привычка, даже слова. Был только ритм – не сердца, а чего-то глубже, древнее, что помнит прикосновение ещё до мысли.

Она знала, что в этом нет ничего нового, и именно поэтому это так дорого. Всё повторяется, но каждый раз – как впервые. В этом, может быть, и есть спасение от усталости. Когда ты видишь того, кого любишь, не через память, а через настоящее, где нет вчера и завтра. Она вспомнила, как на свадьбе кто-то сказал тост: пусть ваши чувства не станут привычкой. Тогда это звучало банально, а теперь стало пророчеством. Привычка – это не враг. В ней тоже есть тепло, просто его нужно научиться чувствовать. Как запах дождя, который всегда одинаковый, но каждый раз пахнет по-разному.

Они стояли долго, пока вода остыла, пока пар исчез, и зеркала снова стали прозрачными. Лёша вышел первым, завернулся в полотенце, и, проходя мимо, оставил на её плече каплю, тяжёлую, горячую. Она закрыла глаза и подумала, что эта капля – как обещание: простое, бессловесное, но живое. Когда он ушёл в спальню, Вероника осталась у зеркала, нарочно не вытирая влагу. На стекле остались два нечетких силуэта. Она провела пальцем по стеклу, обводя их контуры, и ей показалось, что отражение улыбнулось.

Она знала, что день впереди будет обычным: звонки, работа, люди, шум. Но под всем этим останется то, что случилось утром – не как событие, а как дыхание, впитанное в кожу. Она вытерла зеркало, посмотрела на себя. Лицо было спокойным, глаза – тёплыми, чуть сонными. И вдруг ей показалось, что за её плечом ещё стоит он, что воздух всё ещё хранит его тепло.

Она улыбнулась, не потому что было весело, а потому что поняла – в любви важно не искать огня, а уметь слышать шорох дождя, когда всё уже прошло. И этот шорох всегда внутри.

Глава 2. Кожа помнит

Воздух был густой, как молоко, оставшееся после грозы. Дом ещё спал, но стены уже начали впитывать движение – треск дерева, лёгкий звон воды в трубах, вздохи в щелях оконных рам. Вероника проснулась раньше, чем хотела, будто тело само решило вернуться в реальность. Простыня прилипла к коже, и от этого прикосновения остался след – не боль, не холод, просто память. Она повернулась на бок, увидела его спину – ровную, тёплую, как гладкий камень на солнце. Вчерашнее тепло ещё держалось, будто ночь не закончилась, а просто перевернулась на другую сторону. Она провела пальцем по линии его позвоночника, легко, едва касаясь, и почувствовала, как он откликнулся дыханием. Это дыхание было ответом, неосознанным и тем самым самым настоящим. В нём не было страсти – только узнавание, как если бы тело помнило путь к телу лучше, чем разум к словам. В каждом изгибе, в каждом сантиметре этой памяти жила тихая уверенность: они не потерялись. Она закрыла глаза, вдохнула, и в темноте под веками возникла вспышка – не образ, а ощущение: запах вчерашнего дождя, вкус его кожи, чуть солоноватый, почти морской. Она вспомнила, как однажды сказала подруге, что запах мужчины – это география любви. Тогда они смеялись, а теперь она знала, что это правда.

На кухне шипела сковорода, масло вспыхивало маленькими золотыми точками. Лёша стоял босиком, в серой футболке, в руке ложка, в другой чашка с кофе. Его движения были точны, как будто он рисовал – каждое без лишнего звука, с вниманием, с тем самым спокойствием, которое у него было всегда, когда он делал что-то простое. Вероника наблюдала из дверного проёма, не подавая голоса, чувствуя, как в груди растёт странное ощущение – смесь нежности и лёгкой ревности к самому утру, которое принадлежало не ей одной. Она подошла, обняла его со спины, прижалась щекой к его лопатке, к этому знакомому запаху кофе, соли, чего-то домашнего.

Он сказал тихо: «Осторожно, горячее». Она ответила: «А я холодная». Они засмеялись. В этом смехе было всё – и память, и игра, и то, что не нуждается в продолжении. Она посмотрела на его руки, на то, как пальцы держат ложку, и вдруг поняла, что тело запоминает не только прикосновения, но и жесты. Этот изгиб запястья, лёгкое движение плеча – всё это становилось её внутренним архивом, собранием того, что нельзя сфотографировать.

Пахло поджаренным хлебом, мёдом и немного – воздухом после дождя, всё ещё живущим в шторах. Она села за стол, подогнула ноги, обхватила кружку ладонями. Кожа ладоней запомнила его тепло, и теперь кружка казалась продолжением его рук. Лёша поставил перед ней тарелку, сказал, что сегодня воскресенье, и можно никуда не торопиться. Она кивнула, но в глазах мелькнуло беспокойство: даже в покое её что-то всегда тянуло вперёд, к движению, к поиску. Он заметил, усмехнулся, сказал, что у неё даже отдых похож на работу. Она ответила, что у него работа похожа на отдых, и они снова засмеялись, как люди, которые уже знают все уязвимости друг друга и не боятся ими делиться.

Она смотрела, как он ест, и думала, что даже этот ритм – его привычка сначала разломить хлеб, потом макнуть в мёд, потом сделать глоток кофе – тоже часть их общей хореографии. Словно тело выучило партитуру без нот. Она вспомнила их первую ночь – не как событие, а как запах. Пахло вином, свежим бельём, и в воздухе было ощущение страха. Тогда они оба ещё не знали, как не теряться в близости. Теперь знали, но страх всё равно оставался – не как враг, а как напоминание, что ничего не даётся навсегда.

Когда он откинулся на стуле, вытянул ноги и посмотрел на неё, она поняла, что хочет нарисовать его. Не как художница, а как женщина, у которой глаза стали продолжением кожи. Она представила холст, мягкий графит, линии, где каждая тень – дыхание, где свет ложится на тело, как признание. Она часто рисовала в голове, когда касаться было невозможно. Теперь же всё наоборот: прикосновение становилось рисунком.

Они вышли на балкон, воздух был влажный, ещё не успевший остыть после ночного дождя. Лёша закурил, Вероника взяла сигарету у него из рук, сделала один затяжной вдох, чтобы почувствовать вкус его дыхания. Её не тянуло к табаку, ей нужно было только это – след, запах, тёплая интонация чужого выдоха. Он посмотрел на неё, сказал, что она красива, когда нарушает правила. Она ответила, что без правил не бывает игры. И всё снова стало как прежде – игра, в которой нет победителей, только касания.

Далеко за домом, где-то у горизонта, снова собирались облака. Свет падал на них сбоку, и казалось, что небо написано маслом, плотное, слоистое, чуть неровное. Вероника подумала, что они тоже так устроены – не цельные, а многослойные, и каждый слой дышит своим прошлым. В каждом движении, в каждой привычке живёт кто-то прежний, тот, кто когда-то боялся, хотел, ошибался. И всё это – не мешает, а помогает. Кожа, память, тишина – всё работает вместе, создавая то, что можно назвать любовью, если не бояться этого слова.

Она подошла ближе, коснулась его руки. Кожа откликнулась мгновенно, будто ждала этого прикосновения всю жизнь. В этот момент всё стало простым – мир сузился до температуры их тел, до ритма дыхания, до запаха дождя, который возвращается каждый раз, когда они забывают, кто они такие. И Вероника подумала: может быть, именно в этом и есть смысл – не помнить всё, а позволять коже вспоминать за тебя.

Вечер дышал сдержанно, как будто не хотел пугать ни одного звука. Комната была наполнена остатками света, медленными и тёплыми, как дыхание уставшего человека. Вероника лежала на полу среди листов бумаги, вокруг пахло графитом, немного вином, чуть пылью. Она рисовала не глядя, из памяти, из того внутреннего пространства, где линии не слушаются разума. Каждый штрих был не формой, а следом ощущения – вот его плечо, вот изгиб спины, вот невидимая граница между дыханием и молчанием. Её рука двигалась сама, будто помнила, как он касается её кожи, и теперь отвечала тем же жестом. В этом было странное утешение: пока рисуешь, всё ещё живое. Вдали, из спальни, слышался звук воды. Он всегда принимал душ дольше, чем нужно, будто пытался смыть не усталость, а мысли. Иногда Веронике казалось, что он там разговаривает сам с собой, но его голос теряется в шуме воды, и это было даже красиво – как если бы тишина училась говорить.

Она отложила карандаш, села, вытянула ноги, посмотрела на свои ладони. На них были следы графита и света. Ей вдруг пришло в голову, что кожа – это тоже лист бумаги, просто слишком живая, чтобы оставаться чистой. Она поднялась, прошла по коридору, босиком, чувствуя шероховатость пола, знакомую и странно интимную. Свет из ванной был мягкий, тёплый, отражался в зеркале, как в воде. Лёша стоял под душем, и сквозь стекло его тело казалось чуть неясным, растворённым в паре. Она остановилась, смотрела, как струи стекают по его плечам, как вода оставляет следы, и подумала, что, возможно, любовь – это способность замечать эти следы. Он обернулся, заметил её взгляд, улыбнулся, не сказав ни слова. Вода текла, звук заполнял всё пространство между ними.

Она вошла, шагнула в пар, ощутила тепло, влажность, тот самый запах тела, воды, мыла и чего-то ещё – невидимого, что было только их. Капли падали на плечи, на шею, стекали вниз, и каждая казалась напоминанием: вот, это происходит. Их тела встретились без внезапности, просто как продолжение разговора, начавшегося утром. Он провёл ладонью по её спине, и кожа отозвалась мгновенно, будто помнила каждое прикосновение за всё время, что они были вместе. Ей не нужно было закрывать глаза – наоборот, хотелось видеть. Видеть, как на его лице отражается свет, как на виске дрожит капля, как губы двигаются, но слова не рождаются. Вода становилась почти участницей их дыхания, будто сама училась касаться.

В какой-то момент время исчезло. Осталось только движение – медленное, осмысленное, без начала и конца. Его ладонь легла на её шею, не как притяжение, а как признание. Она ответила тем же, прикасаясь к его груди, чувствуя, как под кожей бьётся сердце – быстро, ровно, живое. Этот звук был важнее любых признаний, потому что он не требовал веры. Всё, что происходило, было одновременно телом и памятью: тело чувствовало, память повторяла, и это совпадение рождало спокойствие. Они вышли из душа уже в темноту, не включая свет, просто завернувшись в одно полотенце на двоих.

На простынях осталась влага, запах мыла и тепла. Они лежали рядом, не касаясь, но между ними шло невидимое движение, как прилив под поверхностью. Лёша сказал тихо, будто боялся разбудить воздух: «Каждый раз кажется, что впервые». Вероника ответила почти шёпотом: «А мне – что всегда». Он усмехнулся, не открывая глаз. И это было их равновесие: он – мгновение, она – непрерывность. В темноте всё становилось яснее, чем при свете. Кожа дышала, сердце работало медленно, пространство сжималось до предела между дыханием и молчанием.

Вероника подумала, что тело – это дневник, который невозможно сжечь. Оно хранит всё: даже то, что хотела забыть. Каждый раз, когда он прикасается, где-то внутри оживает не только сегодня, но и вчера, и тысяча вчерашних. Может быть, поэтому любовь никогда не исчезает полностью – потому что тело не умеет забывать. Она вспомнила, как в детстве боялась темноты, и мама говорила: «Кожа видит лучше глаз». Тогда это казалось странным. Теперь – единственно верным.

Лёша повернулся, прижал её к себе. Его рука легла на её живот, и она вдруг почувствовала, как внутри всё становится легче, словно тело знает: оно дома. Она провела пальцами по его руке, потом по груди, задержалась у сердца. Оно било ровно. Она слушала, как звук их дыхания постепенно становится общим. Этот ритм был почти музыкой – без мелодии, но с гармонией. Она подумала, что, возможно, именно ради этого стоит всё терпеть – обиды, усталость, тишину, непонимание. Ради одного момента, когда дыхание совпадает.

Снаружи, за окном, дождь снова возвращался. Тонкие струи скользили по стеклу, и Вероника подумала, что дождь – это кожа неба. Он тоже помнит. Помнит, где падал, кого касался, что смывал. И если слушать внимательно, можно услышать, как вода шепчет о том, что всё возвращается – свет, прикосновение, даже боль. Она повернулась к нему, прижалась щекой к его плечу. Слов не нужно было. Только дыхание, которое продолжалось и становилось утешением.

В этом дыхании был ответ на всё – зачем люди остаются вместе, зачем прощают, почему снова ищут друг друга. Потому что кожа помнит то, что разум отрицает. И если прижаться ближе, память тела становится теплом, которое невозможно потерять.

Глава 3. Игра в незнакомцев

Вечер пах мёдом и вином, окна отражали город, будто он прятался за их спинами и подглядывал. Вероника включила настольную лампу, свет упал жёлтым кругом на стол, где лежали кисти, блокнот и две пустые бокалы. Она повернула голову, увидела его силуэт в дверях – рубашка расстёгнута, волосы чуть влажные после душа. Он стоял, не двигаясь, и в этом было что-то чужое. Она улыбнулась, наклонила голову, будто видела его впервые. «Вы, кажется, ошиблись дверью», – сказала она, делая голос мягким, но с лёгкой ноткой осторожности, как у героини старого фильма. Лёша понял игру сразу, вошёл, притворился удивлённым: «Извините, не подскажете, где хозяин дома?»

– «Он вышел», – ответила она. «Оставил вас одну?»

– «Нет, я сама осталась». Он сделал шаг ближе. В этот момент между ними возникло то странное напряжение, которое невозможно придумать. Оно рождается из притворства, где каждый знает, что это не правда, но тело всё равно верит.

Она подошла к полке, достала бутылку, налила вино. Движения были медленные, как будто каждая секунда стоила внимания. Вино стекало тонкой струйкой, и звук этого был как дыхание. Она подала бокал ему. Он взял, чуть наклонился, их руки коснулись. Вероника почувствовала, как электричество прошло по коже – не от вина, не от роли, а от того, что в игре можно позволить себе быть другой. «А вы кто?» – спросила она. Он не ответил сразу, просто смотрел на неё, потом сказал: «Архитектор. Рисую линии, чтобы люди могли жить внутри».

– «А я – иллюзии. Чтобы люди могли верить в красоту».

– «Тогда мы коллеги», – усмехнулся он. Их диалог был простым, но под ним текло что-то более глубокое: старое, знакомое, как песня, которую давно не пели, но тело всё ещё помнит.

Они говорили дальше – о вымышленных странах, о городах без дверей, о том, как трудно построить дом, где можно дышать. Вино нагревало воздух, лампа превращала стены в мягкие тени. Она чувствовала, как внутри всё начинает плавиться, как исчезают привычные границы. Эта игра была не флиртом, а возвращением. Когда он подошёл ближе, она сделала шаг назад, но не из страха, а чтобы дать пространству сжаться между ними, чтобы ощутить, как оно дышит. Его рука коснулась её плеча – просто, легко, но в этом касании было больше смысла, чем в сотне фраз. Он сказал: «Можно?» – она ответила: «Если не спешить».

Всё происходило тихо. Они двигались медленно, словно учились читать заново. Каждое касание было знаком, каждая пауза – словом. Её пальцы нашли пуговицу на его рубашке, но не расстегнули – просто почувствовали ткань, плотность, тепло под ней. Он провёл рукой по её шее, чуть задержал ладонь, будто хотел запомнить температуру. Между ними не было прошлых лет, только это мгновение, где двое играют в незнакомцев, чтобы снова встретиться. Вероника поняла, что именно этого им не хватало – не страсти, а удивления. Способности смотреть, не зная заранее, что будет дальше.

Лёша опустил взгляд, коснулся губами её плеча. Это движение было осторожным, как прикосновение к новой книге. Она закрыла глаза, и ей показалось, что всё вокруг исчезло: стены, свет, звуки – осталась только кожа, её и его, два языка без слов. Она вспомнила, как когда-то боялась, что любовь станет привычкой. А теперь поняла – привычка может быть другой, если учиться забывать. Как в живописи: чтобы увидеть новый цвет, нужно стереть старый слой.

Они замерли. Воздух дрожал, как натянутая струна. Он поднял голову, их взгляды встретились, и в этом взгляде было всё – усталость, нежность, страх, желание. Они были вместе, но будто через стекло. И всё же это стекло не мешало, а усиливало. Она сказала тихо: «Мне кажется, я вас знаю». Он улыбнулся: «Тогда игра удалась».

Потом было молчание. Не пауза, а пространство, в котором можно дышать. Она стояла у окна, глядя на мокрый город, где фонари отражались в лужах, как глаза без век. Он подошёл, обнял сзади, положил голову на её плечо. Они стояли так долго, что дыхание стало одинаковым. Внизу проехала машина, где-то хлопнула дверь, на стекле дрожала тень света. Вероника чувствовала его руку на своей талии, тёплую, тяжёлую, настоящую.

Это прикосновение было не продолжением игры, а её смыслом. Они не пытались быть другими – просто вспомнили, что могут быть живыми.