Жизнь после свадьбы

Она встала, босиком прошла по полу, холод дерева принял её, словно узнавая. На кухне пахло вчерашним хлебом и остывшим воском – на подоконнике остались огарки свечей, следы света, застывшие в стекле. Всё в этом доме было немного живым: даже стол, слегка поскрипывающий при прикосновении, даже чайник, уставший от кипятка, даже старое зеркало в коридоре, где отражения, казалось, запоминают, кто проходил. Она открыла окно. Воздух вошёл быстро, с шорохом, будто дом вдохнул слишком глубоко и теперь не знает, как выдохнуть. За окном шёл дождь, мелкий, густой, похожий на дыхание, которое не удаётся сдержать.

Лёша стоял в дверях, ещё сонный, с небритым подбородком, в рубашке, застёгнутой неровно. Его волосы торчали, и от этого в нём было что-то мальчишеское, беззащитное. Он посмотрел на неё и сказал: «Ты всегда просыпаешься раньше».

– «Мне нужно проверить, дышит ли дом».

– «А если перестанет?»

– «Тогда я начну». Он улыбнулся. Эти их утренние диалоги были как маленькие игры, где каждый проверял, не исчез ли другой.

Она поставила чайник, шум воды наполнил пространство, и дом будто ожил – зашуршал, зазвенел, отозвался трещиной в стене. Они сидели за столом, пили чай и смотрели, как пар поднимается вверх, растворяется в свете. Этот пар был похож на их разговоры: ни один не заканчивался фразой, просто поднимался и исчезал, оставляя тепло. Вероника подумала, что, может быть, именно так и устроен брак – не в словах, не в жестах, а в невидимом движении между вдохом и выдохом.

После завтрака Лёша ушёл работать в мастерскую. Он всегда говорил, что тишина помогает думать, но она знала: ему нужно, чтобы рядом кто-то дышал. И потому она осталась в доме, не потому что хотела, а потому что дом просил. Она пошла по комнатам, касаясь пальцами стен. В гостиной воздух был плотнее, как будто время здесь двигалось медленнее. На стене висел их первый общий рисунок – не картина, а просто лист, испачканный краской. На нём – отпечатки их ладоней, переплетённые, как корни. Тогда, в тот вечер, они смеялись, оставляя следы на бумаге, не думая, что однажды это станет памятью.

В спальне пахло телом, тканью, воздухом. Простыни были смяты, как страницы, которые кто-то читал ночью. Вероника села на край кровати, провела рукой по ткани, и ей показалось, что ткань ответила. Она прислушалась. Дом действительно дышал – тихо, едва слышно, как будто в его стенах живёт что-то, что не умирает. Она вспомнила, как однажды он сказал, что дом – это живое существо, и человек – лишь его временный голос. Тогда она рассмеялась, а теперь поняла, что он прав.

Из мастерской доносились звуки – карандаш скользил по бумаге, дерево постукивало, как пульс. Она подошла, остановилась у двери. Он стоял, склонившись над чертежом, рука двигалась уверенно, но глаза были где-то далеко. На столе лежала модель – маленький дом, из бумаги и дерева, с окнами, через которые проходил свет. Он не заметил её сразу. Вероника смотрела, как он двигается, и вдруг почувствовала: всё, что он строит, живёт дыханием того, кто рядом. Он заметил взгляд, обернулся, сказал: «Он не стоит без равновесия».

– «Как и мы», – ответила она.

Они вышли на улицу. Воздух пах мокрой землёй и пылью, которую дождь не успел смыть. Соседи сушили бельё на балконе, и капли падали с ткани прямо на асфальт. Лёша взял её за руку, его пальцы были холодные, но уверенные. Они шли молча, не нуждаясь в словах. Каждый шаг отдавался в земле, будто мир под ними повторял их движения. Вероника подумала, что дом, может быть, и есть человек, который идёт рядом.

Когда они вернулись, в прихожей стало тепло, как будто дом радовался их возвращению. Лёша снял обувь, поставил чайник, она зажгла свечу. Всё повторялось – как ритуал, но в этом повторении было утешение. Свеча дрожала, и её огонь отражался в окне, создавая иллюзию второго пламени – словно где-то в другом мире тоже зажигается свет, когда они вместе. Она сказала: «Ты чувствуешь, что дом нас слушает?»

– «Не нас. Тишину между нами».

– «А если мы перестанем говорить?»

– «Тогда он заговорит».

Они сидели на полу, пили чай, и дом дышал вокруг них – скрипел, вздыхал, тихо подрагивал в стенах. В этом дыхании было всё: дождь, утро, память, пульс, шаги. Вероника закрыла глаза и почувствовала, что она не просто живёт в доме – она часть его дыхания, часть того, что никогда не кончается.

Вечер входил в дом мягко, как человек, боящийся разбудить сон. Свет стал янтарным, и каждая вещь обрела свою тень, свою тёплую память. Вероника сидела у окна, слушая, как ветер задевает стекло. Ветер был как дыхание дома – иногда ровный, иногда взволнованный. Она знала: стены слышат. Всё, что сказано, даже шёпотом, остаётся здесь, в этих пористых слоях воздуха. Ей казалось, что дом умеет запоминать не слова, а интонации, паузы, смех. Может быть, поэтому внутри всегда немного эхом отдаётся тишина. Лёша возился где-то на кухне, звук ножа по доске, щелчок газовой конфорки – будто аккомпанемент их общей жизни, тот самый ритм, по которому дышат стены.

Она подумала, что, если закрыть глаза, можно услышать, как дом разговаривает с ней. Не голосом, а дыханием: то щель в полу, где просачивается воздух, то лёгкий скрип у двери, то потрескивание батареи. Всё это похоже на слова, если слушать с вниманием. В этом доме они никогда не включали музыку. Она боялась заглушить этот живой шум. Ей казалось, что если дать дому спеть самому, можно узнать, что он чувствует. Сейчас он пел тихо, почти колыбельную.

Лёша вошёл с тарелкой, на которой лежал хлеб и масло. Он поставил её на стол и сказал: «Каждый вечер похож на вчера».

– «Нет», – ответила она.

– «Каждый вечер повторяет нас по-разному». Он сел напротив, взял кусок хлеба, разломил пополам. Их взгляды встретились, и всё остальное исчезло – дом, свет, хлеб. Только глаза, в которых отражался тот самый огонь, который горит не для света, а для дыхания. Он сказал: «Иногда мне кажется, что ты слышишь, как стены дышат».

– «Они дышат нами».

– «Ты правда в это веришь?»

– «А ты?» Он пожал плечами: «Если дом живой, тогда мы – его сердце».

После ужина они сидели в полутьме. За окном шёл дождь, мягкий, как шёлк. Капли стекали по стеклу, оставляя дорожки, похожие на следы пальцев. Вероника подошла, провела рукой по холодному стеклу, чувствуя, как её ладонь оставляет тёплый отпечаток. Она подумала, что, может быть, и жизнь – это стекло, на котором остаются следы дыхания. Если долго не прикасаться, они исчезают. Она шепнула: «Не хочешь уйти гулять?»

– «В дождь?»

– «Дом хочет услышать, как мы возвращаемся». Он рассмеялся, но всё-таки встал, взял её пальто, подал.

Они вышли в сырой воздух, где всё пахло землёй и листвой. Улица была почти пуста. Они шли молча, под одним зонтoм, плечом к плечу. Лёша касался её пальцев, когда поправлял ручку, и это короткое прикосновение было теплее любого слова. Мокрый асфальт блестел, отражая свет редких фонарей. В какой-то момент Вероника остановилась. «Послушай», – сказала она.

– «Что?»

– «Как дом зовёт нас обратно». Он хотел улыбнуться, но не смог – в её голосе была серьёзность, которой он не ожидал. Дождь усилился, и звук воды стал густым, как дыхание. Им обоим показалось, что он действительно зовёт – не словами, а стуком капель по крыше, эхом шагов в лужах. Они повернули обратно.

Когда вошли в квартиру, воздух внутри был тёплый и влажный. Дом словно ждал. Воздух сдвинулся, стены тихо скрипнули. Лёша снял мокрую рубашку, бросил на стул, подошёл к ней. С волос Вероники капала вода, она пахла дождём. Он коснулся её лица, холодной, но живой. «Ты вся из ветра», – сказал он. Она ответила: «А ты – из земли». – «Тогда дом между нами». Он притянул её ближе, и она почувствовала, как их дыхание становится одним.

Они стояли посреди комнаты, не говоря ни слова. Свет был мягкий, отражённый от стен. Где-то капала вода с зонта, считая секунды. Вероника подумала, что именно так, должно быть, дышит дом – через них. Каждый их вдох возвращается эхом в щели, каждый шаг становится ритмом в полу. Она приложила ладонь к стене – под пальцами было тепло. Не от батареи, а живое. Лёша посмотрел, подошёл, сделал то же самое. «Чувствуешь?»

– «Да».

– «Он жив».

– «Он спокоен», – сказала она.

– «Он дышит ровно».

Потом они легли на пол, прямо у стены. Лёша говорил, что иногда хочет слушать землю – через бетон, через дерево. Вероника закрыла глаза, и действительно услышала – где-то под полом медленно двигался звук, похожий на сердце, бьющееся очень далеко, но ритмично. Это был не шум города. Это было что-то другое, как пульс мира, который они делили на двоих.

Позже, когда свечи догорели, а окна запотели от дыхания, дом стал снова тихим. Но в этой тишине уже было их присутствие – как мягкий остаток дыхания после смеха. Вероника лежала на его груди, слушала биение сердца и понимала, что этот звук – не только внутри него. Он шёл по комнате, отражаясь в стенах, будто они пульсируют вместе. Она шепнула: «Он теперь дышит нами». И Лёша ответил, не открывая глаз: «А мы – им».

Глава 7. Свет на простынях

Солнце проснулось раньше них, как ребёнок, которому не терпится играть. Оно пробиралось в комнату полосами, осторожно, почти на цыпочках, касаясь ткани, волос, плеч, пока всё вокруг не зажглось мягким дыханием света. Простыни вспыхнули как молоко с золотом, каждый изгиб ткани стал отдельным движением. Вероника открыла глаза и не сразу поняла, где заканчивается сон. Свет был слишком живой, он двигался, дышал, как существо, которому тесно в окне. Лёша лежал рядом, уткнувшись лицом в подушку, его плечо – остров в море белого полотна. Она смотрела, как кожа ловит лучи, и ей хотелось запомнить этот свет, его медленное присутствие на теле, его осторожность.

Она потянулась к нему, но не для того, чтобы разбудить, а чтобы ощутить, как тепло переливается из него в неё. Пальцы коснулись кожи, и тело ответило лёгким движением, неосознанным, как дыхание. Всё, что было ночью – их шёпот, дом, дышащий вместе с ними, дождь, впитавший их шаги – всё теперь продолжалось в этом утре. Свет превращал всё в память, но память без боли. Она подумала, что, возможно, любовь – это когда каждое утро становится частью тела, не события, не слова, а именно телесной истории.

С улицы донёсся запах пыли и хлеба. Где-то открыли пекарню, и ветер занёс в комнату тёплый дрожжевой дух. Лёша шевельнулся, повернулся к ней лицом. Его глаза были ещё сонные, но уже внимательные. Он сказал: «Ты снова не спишь».

– «Не могу. Свет не даёт».

– «Ты как кошка – живёшь от солнца». Она усмехнулась: «А ты – из тени». Он ответил: «Вот поэтому мы и не исчезаем». Он приподнялся, провёл пальцами по её плечу, по линии ключицы, потом выше – к щеке. Свет менялся, скользил по их лицам, по простыням, по воздуху, превращая всё в один живой рисунок.

Вероника подумала, что, если бы кто-то мог сейчас заглянуть в комнату, он бы не увидел ничего особенного: двое людей, утро, обычный день. Но она знала – в этой обыденности прячется настоящее чудо. В том, как солнце касается их кожи, как дыхание сплетается со светом, как время перестаёт быть временем. Она закрыла глаза и позволила свету пройти сквозь веки. Под веками было красное сияние, похожее на пульс.

Лёша встал, натянул на себя футболку, прошёл к окну. Солнце ударило в стекло, и его тень упала на простыню, длинная, мягкая. Он сказал: «Свет делает нас прозрачными. Всё видно».

– «А если не бояться?»

– «Тогда свет станет кожей». Он обернулся, улыбнулся, в его улыбке было что-то детское, почти неуловимое. Она подумала, что это и есть то, за что она его любит – способность быть лёгким, даже когда мир тяжелеет.

Он подошёл, сел на край кровати, наклонился и поцеловал её в висок. Это касание было коротким, но в нём было всё – вчера, сегодня, то, что между. Свет на его лице дрожал, как дыхание. Она сказала: «Ты знаешь, как выглядит счастье?»

– «Как?»

– «Как свет на простынях. Без причины». Он кивнул, будто запомнил это определение.

В кухне чайник зашипел, дом снова ожил. Вода, воздух, движение – всё вернулось к ритму. Вероника пошла за ним, босиком, чувствуя, как пол прохладен. На полу тоже лежали полосы света, и она шагала по ним, как по тропинке. У плиты Лёша крутил ручку, поджаривал хлеб. В воздухе запах масла, тёплый, чуть сладкий. Она подошла сзади, обняла его, прижалась к спине, сказала: «Дом улыбается».

– «Откуда ты знаешь?»

– «Он пахнет завтраком». Он засмеялся, перевернул хлеб, и масло зашипело. Всё это было таким простым, что от этой простоты хотелось плакать.

Они ели у окна. За стеклом город двигался, но здесь время стояло. Свет продолжал свою игру – теперь он падал на их руки, на чашки, на хлеб. Вероника смотрела, как луч ложится на его запястье, и почувствовала, что этот свет знает их лучше, чем они сами. Он был свидетелем всего – их встреч, их молчания, их попыток заново услышать друг друга. Она взяла его ладонь, положила на стол, сказала: «Смотри, как он слушает нас». Он не понял сразу, но потом увидел, как солнечная пыль танцует над их руками, и кивнул.

Они сидели так долго, пока свет не стал тускнеть. Дома всегда наступал особый час – когда солнце садилось не наружу, а внутрь. Стены становились тёплыми, воздух густел. Вероника сказала: «Мне кажется, мы тоже дышим светом».

– «Ты говоришь как художник».

– «А ты – как архитектор. Мы строим дом из утр».

– «А если утро закончится?»

– «Тогда останется кожа». Он посмотрел на неё, потом на простыни, где всё ещё лежал свет, и сказал: «Она и есть дом».

Когда наступил вечер, свет стал мягче, почти белым. Она легла на кровать, закрыла глаза, и сквозь ресницы всё ещё видела отблески. Ей казалось, что солнце задержалось у них специально, чтобы остаться внутри. В этот момент она поняла: дом дышит, но дыхание – это не стены, а их тела, отражённые на простынях. Свет был их памятью, и он останется, даже когда они перестанут быть.

Вечер не вошёл – он растёкся по дому, как молоко по стеклу, мягкий, медленный, без углов. Свет выдохся, но не исчез: он спрятался в складках ткани, в отблеске на полу, в дыхании. Вероника лежала на кровати, чувствуя, как воздух становится плотнее, как будто невидимая рука медленно накрывает комнату. Лёша сидел у окна, рисовал – не проект, не дом, а просто линии. Она наблюдала за ним сквозь полусон, и казалось, что он не рисует, а слушает. Каждый штрих был движением света, последним эхом дня. Он сказал: «Когда я был ребёнком, я думал, что солнце уходит спать в окна».

– «И куда оно уходит теперь?» – спросила она.

– «Наверное, в нас».

Они оба замолчали. В этом молчании было дыхание вечера – усталое, спокойное, чуть пыльное. Вероника перевернулась, наблюдая, как ткань простыни меняет цвет – от золотого к молочному, от молочного к синему. На свету всё казалось новым, даже её собственная рука, вытянутая к потолку, напоминала движение ветра. Она подумала, что, может быть, именно так выглядит жизнь: бесконечное превращение света в кожу и обратно.

Лёша отложил карандаш, подошёл к кровати. Тень его движения прошла по стене, как дыхание дома. Он лёг рядом, не касаясь её, просто лежал, чтобы быть рядом. Снаружи слышался гул города – далёкий, равномерный, как шум крови в ушах. В этот момент им не нужно было говорить. Всё, что можно было сказать, уже звучало в воздухе: запах воска, дыхание, свет.

Она шепнула: «Мне кажется, солнце осталось здесь». Он приоткрыл глаза, посмотрел на неё, улыбнулся: «Тогда мы – его утро». Они оба засмеялись тихо, как смеются люди, у которых нет нужды доказывать смысл. Она повернулась к нему, прижалась лбом к его плечу, почувствовала его кожу – сухую, тёплую, знакомую до каждой поры. Он провёл рукой по её волосам, медленно, как будто гладил воду.

Время перестало течь. Оно распалось на дыхания, на вздохи, на звуки их тел, которые учились быть вместе заново. Вероника ощущала, как свет внутри комнаты становится частью их движения – как тень скользит по коже, оставляя след, как от поцелуя. Она открыла глаза и увидела, что простыни снова сияют – не потому что солнце, а потому что кожа. Свет исходил из них, из дыхания, из тепла.

Лёша сказал: «Когда ты смотришь на свет, тебе не страшно?»

– «Нет. Мне страшно, когда его нет».

– «А если он ослепит?»

– «Значит, мы слишком долго жили в тени». Он подумал, что её ответы всегда звучат, как молитвы, хотя она в них не верит. Он поцеловал её плечо, потом запястье, там, где пульс. Всё повторялось – тот же жест, тот же ритм, тот же язык, которым говорят только телом.

Дом слушал. Где-то в стене шевельнулся воздух, тихо, как дыхание во сне. С улицы донёсся звук дождя – короткий, как напоминание, что за окнами есть ещё мир. Но этот мир не имел власти над тем, что происходило внутри. Здесь всё растворялось в равномерном дыхании. Простыни впитывали свет, потом его кожу, потом снова свет.

Вероника подняла голову, посмотрела в окно. Стекло запотело, на нём проступил след – круг, похожий на дыхание. Она провела пальцем по нему, оставила линию. «Это мы», – сказала она.

– «Кто?»

– «Свет, который не ушёл». Он посмотрел в окно и увидел в её отражении себя, почти прозрачного. И ему вдруг показалось, что их отражения тоже живут своей жизнью – касаются, целуются, спорят, исчезают, когда они перестают смотреть.

Он встал, подошёл к окну, нарисовал рядом с её линией свою, пересекающуюся. «Теперь он замкнулся», – сказал он. Она ответила: «Чтобы не вытекло утро». Их пальцы коснулись стекла, и на мгновение воздух между ними стал тёплым. Они стояли рядом, и свет возвращался – не солнечный, а тот, что рождается между людьми, когда они молчат.

Позже, когда они снова легли, свет окончательно ушёл, оставив в комнате темноту, похожую на шёлк. Но и в темноте простыни светились. Это было не отражение и не иллюзия. Просто кожа хранила свет дольше, чем день. Вероника подумала, что, возможно, утро никогда не уходит – оно просто ждёт, пока тело снова научится принимать его. Лёша дышал ровно, почти спал. Она прислушивалась к его дыханию, к тому, как оно совпадает с её собственным. В их едином ритме был дом – тот, который дышит не воздухом, а светом. И в этом дыхании не было ни начала, ни конца. Был только свет, простыни, кожа и тишина, в которой всё продолжалось.

Глава 8. Пульс

Ночь прошла, не оставив сна. Только гулкое, ровное биение под кожей – будто дом, стены, тела и воздух бились в одном ритме. Вероника лежала, не двигаясь, чувствуя, как сердце звучит в самых разных частях тела – в горле, в ладонях, в животе. Казалось, всё внутри повторяет одно и то же слово без звука, без смысла, только ради самого движения. Рядом дышал Лёша, его дыхание было тихим, почти невесомым, но тело отвечало на него, как на музыку. Она понимала: этот ритм – не просто биение крови. Это способ существовать рядом.

Она повернулась, коснулась его шеи. Кожа была горячей, чуть влажной от сна. Пульс бился прямо под пальцами, мягко, уверенно. Лёша приоткрыл глаза, улыбнулся, спросонья: «Считаешь удары?»

– «Слушаю, как дом живёт через нас».

– «Он упрямый».

– «Он живой». Он закрыл глаза, а она продолжала держать его руку, чувствуя, как пульс переходит из него в неё. Всё вокруг будто подстроилось под этот ритм – даже свет за окном дрожал с такой же частотой.

Когда они встали, воздух в доме был другой – плотный, влажный, с запахом сна и чего-то металлического, как будто ночь оставила на стенах след дыхания. На кухне тикали часы, и каждый тик казался ответом на их пульс. Вероника наливала воду в чайник, и звук струи совпадал с биением в висках. Лёша наблюдал за ней, опершись на дверной косяк. В его взгляде было что-то от врача и художника сразу – интерес к живому, к движению, к ритму.

Он сказал: «Ты когда-нибудь чувствовала, как бьётся время?»

– «Да. Иногда оно стучит в висках. А иногда между рёбер».

– «А сегодня где?»

– «Везде». Он подошёл ближе, обнял сзади, прижался лбом к её плечу. Чайник зашипел, как выдох. Вода закипала – это тоже было дыхание, только горячее, настойчивое. Всё вокруг пульсировало: стол, стены, пол, даже их отражение в окне, размытое, дрожащее.

Они пили чай молча. Ложки касались стенок чашек с мягким звоном – сердце утреннего времени. Вероника смотрела, как пар поднимается вверх, теряет форму, растворяется. Она сказала: «Мне кажется, пар – это тоже пульс, только видимый». Лёша кивнул. Он никогда не спорил, когда она говорила о таких вещах. Он просто запоминал их, как будто потом мог превратить это в линии, в архитектуру. Иногда он говорил, что дом, как и человек, держится не на стенах, а на ритме, который проходит сквозь всё.

После завтрака она вышла на балкон. Город просыпался – шум машин, лай собак, голоса соседей, всё сливалось в общий ритм. Она стояла босиком на холодном полу, держась за перила, и чувствовала, как кровь откликается на этот гул. В груди сердце било чаще, чем обычно, и это не было тревогой – скорее признанием: мир жив, и она вместе с ним. Она прикрыла глаза, представила, что слышит не звуки, а их пульс – множество сердец, дышащих в одном такте.

Когда вернулась в комнату, Лёша сидел на полу, рисовал на стене. Он не объяснял, что именно, просто двигался. Вероника подошла ближе. На белой стене росло нечто похожее на графику – линии, пересекающиеся, расходящиеся, будто сеть сосудов. Он сказал: «Это ты».

– «Что?»

– «Твой ритм. Я пытаюсь запомнить его в пространстве».

– «Он же меняется».

– «Именно». Он провёл линию, неровную, дрожащую, будто рука следовала не за мыслью, а за дыханием.

Она дотронулась до стены, ощутив под пальцами шероховатость краски. «Теперь он живёт здесь», – сказала она.

– «Да. Пока ты дышишь». Они стояли рядом, и тишина снова заполнила всё. Только этот звук – пульс, где-то глубоко, общий. Она подумала, что, может быть, любовь – это и есть навык слышать чужое сердце внутри себя, как собственное эхо.

Вечером они снова легли, и дом будто стал их продолжением. Тишина теперь дышала. За окном гудел город, но этот шум не мешал – он был как кровь, текущая через стены. Вероника положила ладонь ему на грудь, почувствовала удары, медленные, уверенные. Она сказала: «Ты когда-нибудь думал, что сердце – это не орган, а язык?»

– «Тогда мы всё время разговариваем»

– «Да. Только не всегда слышим». Он взял её руку, приложил к своему пульсу, и этот ритм стал единственным звуком в комнате.

Она закрыла глаза. Каждый удар отзывался в ней, проходил через кости, мышцы, кожу. Она чувствовала, как тело отвечает, как в нём рождается собственный ответный ритм. Всё в мире можно было бы объяснить этим пульсом – любовь, дом, дыхание, дождь, свет. Даже память имела ритм. И если прислушаться достаточно внимательно, можно было услышать, как живёт всё.

Когда Лёша уснул, она осталась лежать, глядя на потолок. Там, где раньше был просто белый свет, теперь дрожал золотой отблеск. Он двигался в такт её дыханию. Ей показалось, что весь дом бьётся в унисон – стены, мебель, стекло. Даже воздух звучал. Она прошептала: «Пульс – это дом, который не умеет молчать». И дом ответил ей мягким треском в полу, будто подтверждая.

Ночь снова принесла звук, который нельзя назвать ни дыханием, ни тишиной. Это был пульс дома, медленный и ровный, как шаги по воде. Вероника проснулась от ощущения, будто кто-то держит её за запястье – не грубо, не крепко, а с тем доверием, которое рождается только между спящими. Но рядом никого не было. Лёша спал на другой стороне кровати, повернувшись лицом к стене, и даже его дыхание казалось чужим. Она не шевелилась, боясь разрушить хрупкое равновесие, этот тонкий ритм, идущий не из тела, а из самого воздуха.

Дом шумел едва слышно, будто вспоминал день. В этих звуках была жизнь – не механическая, а живая, сердечная. Пульс проходил по стенам, по полу, по простыням, входил в кожу. Она поняла: дом не повторяет их, он продолжает. Их движения, их дыхание, всё, что происходило между ними, остались в его структуре, как звук в раковине. И теперь он жил этим.

Лёша проснулся позже, когда свет уже скользил по подоконнику. Он не сразу понял, почему в комнате так тихо. Вероника сидела у окна, завернувшись в простыню, словно в облако. На стекле отражался её профиль, тонкий, чуть наклонённый, глаза полузакрыты. Она слушала. Он подошёл, коснулся плеча.

– Что ты делаешь?

– Слушаю, как бьётся дом.

– И что слышишь?

– Нас. Но медленнее. Он сел рядом, долго молчал, потом сказал:

– Если он живой, он стареет вместе с нами.

– Или мы с ним.

Она улыбнулась, но улыбка была не радостной, а усталой, почти грустной. Иногда любовь делает человека слишком внимательным к времени. Каждый день становится слышимым, каждая секунда имеет звук. Она закрыла глаза и прошептала: