Жизнь после свадьбы

– Помнишь, когда мы впервые почувствовали, что всё внутри совпадает? – Тогда я испугался.

– А теперь?

– Теперь я боюсь, что это закончится.

Она повернулась к нему, взяла его руку, положила на своё сердце. Пульс бился неровно, как птица под кожей.

– Слышишь?

– Да.

– Это тоже ты.

– Тогда я живу в тебе.

– Мы просто одно дыхание на двоих. Он поцеловал её пальцы, и этот жест был как обет – не вечности, а мгновения.

День прошёл в движениях, которые не требовали слов. Он чертил, она рисовала. Иногда они встречались глазами, и этого было достаточно, чтобы почувствовать тот самый ритм – пульс, протянутый между двумя людьми. Он проходил сквозь предметы: через чашку, в которой остывал чай, через стул, через бумагу. Даже карандаш, когда касался листа, будто слушал их.

Ближе к вечеру начался дождь. Он пришёл внезапно, густой, с запахом железа. Воздух потемнел, дом вздохнул, как будто с облегчением. Вероника стояла у окна, смотрела, как капли стекают вниз, оставляя следы. В каждой капле отражался свет лампы, как пульсирующая точка. Она подняла руку, приложила ладонь к стеклу, почувствовала, как холод пробивается внутрь. В этот момент всё стало ясным: человек – это тоже сосуд, в котором живёт ритм, но принадлежит он не телу, а миру.

Лёша подошёл сзади, обнял.

– Что ты ищешь в этом дожде?

– Наш след.

– Он смоется.

– Нет, просто станет частью воды. Он провёл пальцем по её запястью, там, где бьётся вена. Пульс под кожей был быстрым, нетерпеливым, как у ребёнка.

– Он бежит, – сказал он.

– Как будто спешит.

– Может, он просто боится остановиться.

Когда стемнело, они зажгли свечи. Огонь качался, будто повторяя дыхание. На стенах двигались тени – медленные, похожие на сердце, которое не решается замереть. Вероника легла на пол, закрыла глаза. – Хочу услышать, как всё это звучит, если не дышать. Он лёг рядом, прислушался. Тишина была такой густой, что можно было различить всё: шорох огня, тиканье в груди, дождь за окном, звук крови в висках. И этот общий ритм – не её, не его, а их.

Он сказал:

– Иногда мне кажется, что, когда мы молчим, время останавливается.

– Нет, – ответила она, – оно просто начинает слушать.

Они лежали, пока свечи не догорели. Потом он уснул, а она всё ещё слышала. Пульс не стихал. Он не принадлежал никому, но жил внутри них обоих. Она поняла: это не любовь бьётся в груди – это сама жизнь, та, что приходит через другого, чтобы напомнить, что всё живое пульсирует только, пока рядом кто-то дышит.

Дом стал тихим. Только в щелях полов было слышно, как медленно и ровно стучит время. Вероника уснула, и ей снилось, что дом превращается в сердце – огромное, прозрачное, и они живут внутри него, двигаясь вместе с его ритмом. Когда она проснулась, пульс продолжался.

Глава 9. Два бокала

Утро пахло вином, хотя бутылка стояла закрытой с вечера. Вероника нашла этот запах в воздухе – тонкий, сладковатый, с привкусом воспоминаний, как если бы дом сам решил напомнить о том, чего они не договорили. На столе стояли два бокала, прозрачные, чуть запотевшие, будто в них всё ещё оставался пар дыхания. Лёша спал на диване, закутавшись в плед, а она сидела напротив, поджав ноги, и смотрела на эти бокалы, как на символ того, что продолжает жить, когда разговор закончился.

Вчера вечером они открыли бутылку просто так, без повода. Сидели на полу, напротив друг друга, с книгами, со свечами, и говорили обо всём, что не связано со словами «люблю» или «надо». О вкусах, о запахах, о том, как странно живут предметы, если их не трогать. Вино было густое, с мягкой горечью, и они пили медленно, как будто пытались не опьянеть, а услышать. Каждый глоток был как дыхание – общий, ровный, с лёгкой задержкой в конце. Они смеялись, спорили о том, где начинается тело и где заканчивается память, а потом просто замолчали. И это молчание было плотнее любого разговора.

Теперь оно возвращалось к ней. Свет пробивался через жалюзи полосами, и одна из них легла прямо на бокалы. В стекле свет превращался в жидкость, будто кто-то налил туда утро. Она встала, подошла ближе, взяла один бокал, посмотрела сквозь него. Всё внутри стало другим – стены дрожали, воздух был золотым, дом казался теплее. Она улыбнулась, как улыбаются не людям, а вещам, которые понимают.

Лёша проснулся, не открывая глаз. Его голос был хриплым, как после долгого сна.

– Ты снова смотришь на них, будто они живые.

– Может, они и живые.

– Всё живое в этом доме.

– Даже стекло.

– Даже наше молчание. Он сел, потер лицо ладонями, потом посмотрел на неё.

– Знаешь, иногда я думаю, что бокалы дышат, когда мы молчим.

– Дышат чем?

– Остатками нас.

Она подошла, села рядом. Их плечи соприкоснулись, и этот контакт оказался сильнее всех слов. Вино стояло нетронутое, но между ними снова возник тот же вкус – терпкий, мягкий, почти невесомый. Он взял бокал, понюхал, не отпивая.

– Оно пахнет кожей, – сказал он.

– Твоей или моей?

– Нашей. Она кивнула: «Так и должно быть».

Дом был тих, только часы из соседней комнаты отмеряли дыхание. Она подумала, что это и есть время – не стрелки, не даты, а ритм между двумя вдохами. Лёша взял второй бокал, поднёс к свету. Красная жидкость вспыхнула, словно внутри неё зажгли свечу. Он сказал: «Если бы свет имел вкус, он был бы таким».

– «Ты говоришь, как архитектор».

– «А ты слышишь, как художник».

– «И кто из нас ближе к правде?»

– «Тот, кто дышит».

Она улыбнулась, взяла бокал из его руки. Их пальцы встретились, и от этого лёгкого прикосновения у неё пробежала дрожь по спине. Не от желания, а от узнавания – будто в этом движении заключено всё, что они ищут. Она сделала глоток. Вино оказалось тёплым, почти живым. Оно разлилось по телу, как воспоминание. Она закрыла глаза и увидела ночь: их дыхание, их голоса, дом, который слушает. Всё было внутри этого глотка.

– Почему ты молчишь? – спросил он.

– Потому что это вкусное молчание.

– Скажи хоть слово.

– Я пью, чтобы не говорить. Он улыбнулся, встал, подошёл к окну. На стекле отражались оба – она с бокалом, он со светом на лице. В этом отражении было что-то трепетное, словно мир на мгновение понял, как устроено дыхание двух людей, не нуждающихся в объяснениях.

Вероника встала, подошла к нему, поставила бокал на подоконник.

– Вино – это как воспоминание, – сказала она.

– Его нельзя выпить до конца.

– Почему?

– Потому что в последней капле живёт что-то, что нельзя потрогать. Он посмотрел на бокалы, на их полупустые животы, и сказал: «Тогда оставим им немного нас».

Они стояли у окна, пока свет не стал совсем белым. Дом дышал ровно. На кухне шипел чайник, в коридоре поскрипывал пол, в воздухе стоял запах вина и кожи. Всё в этом утре было замедленным, как пульс, когда сердце отдыхает. Вероника положила голову ему на плечо, тихо сказала: «Иногда я думаю, что всё, что мы строим, держится не на кирпичах, не на словах, а на этих двух бокалах».

– «Почему двух?»

– «Потому что третий не нужен».

Он повернулся, посмотрел на неё – близко, слишком близко, чтобы говорить. Свет касался их лиц, как дыхание. Она закрыла глаза и услышала, как дом замолкает, чтобы не помешать. Вино в бокалах дрогнуло, будто сердце, отозвавшееся на чужой ритм. И это было всё, что нужно.

Вечер опускался на дом, как прозрачная ткань, сквозь которую всё ещё просвечивали следы утра. Два бокала стояли на подоконнике, оставленные там специально, будто для того, чтобы время могло смотреть на них. Свет уходил медленно, касаясь стекла, и каждый отблеск превращался в память. Вероника сидела на полу, прислонившись к стене, её пальцы двигались по шву ковра, как будто искали ритм. Вино в бокалах темнело, становилось почти чёрным, и в этой темноте отражались их лица – прошлые, сегодняшние, чуть размытые, но узнаваемые.

Лёша ходил по комнате, не находя себе места. Он был тихим, но не спокойным. Его движения были похожи на дыхание, сбившееся после бега. Вдруг он остановился у окна и долго смотрел на бокалы, будто впервые заметил их.

– Мы оставили их с утра, – сказала она, не поднимая головы.

– Знаю.

– Почему не вылил?

– Потому что не смог.

– Странно.

– Нет, просто они дышат.

– Чем?

– Тем, что осталось между нами.

Она встала, подошла ближе, заглянула в бокалы. Вино дрогнуло от её дыхания, и в этом движении было что-то живое, будто жидкость помнила их голоса.

– Иногда мне кажется, что предметы запоминают нас лучше, чем мы друг друга, – сказала она.

– Они не спорят, – ответил он.

– Они просто хранят.

– А мы – тратим.

– Мы – горим. Он повернулся к ней, и в его взгляде был тот самый оттенок, который бывает перед грозой: напряжённый, тёплый, близкий к разряду.

Они стояли рядом, и между ними было меньше воздуха, чем между двумя вдохами. Она подняла руку, провела по его щеке. Он не отстранился. В этом касании было столько тишины, что казалось – даже дом перестал дышать. Только пыль в луче света двигалась, как медленный ритм.

– Ты когда-нибудь думал, – сказала она, – что любовь – это просто два бокала, из которых всё время переливается одно и то же?

– Если так, – ответил он, – то в нас не осталось ни капли покоя.

Он взял один бокал, сделал глоток. Вино было тёплым, почти телесным. Он протянул ей. Она отпила из того же места, и их дыхания смешались, как две ноты в одной мелодии.

– Оно стало другим, – сказала она.

– Всё становится другим, если подождать.

– А если не ждать?

– Тогда всё остаётся прежним.

– А ты хочешь прежнего? Он не ответил.

Тишина легла между ними, но не холодом, а плотностью. Он сел на подоконник, она – на пол у его ног. Бокал стоял между ними, как третье сердце. Вино в нём медленно колыхалось от движения воздуха.

– Знаешь, – сказал он, – я думаю, если когда-нибудь мы уйдём, дом не заметит.

– Почему?

– Потому что он нас уже запомнил.

– А если забудет?

– Тогда бокалы расскажут. Она улыбнулась.

– Им ведь не нужен язык.

– Им достаточно дыхания.

Она взяла второй бокал, поднесла к губам, но не пила. Смотрела, как отражается свет свечи в его глубине. Этот свет дрожал, будто хотел выйти наружу.

– Смотри, – сказала она.

– Вино стало похоже на кожу. Он посмотрел и кивнул.

– Потому что в нём осталось дыхание.

Они пили молча, по глотку, делясь не напитком, а теплом. С каждой минутой вино становилось всё мягче, тише, как будто понимало, что его слушают. Потом она поставила бокал, легла на диван, глядя в потолок. – Иногда я боюсь, что однажды между нами останутся только эти два бокала, – сказала она.

– И ты будешь говорить с ними вместо меня.

– Я уже говорю, – ответил он.

– Что они отвечают?

– Что ты всё ещё здесь.

Он сел рядом, провёл рукой по её волосам, по щеке, по шее, будто подтверждая сказанное. Его ладонь задержалась на её груди, где билось сердце.

– Слышишь? – прошептала она.

– Оно ещё отвечает.

– Оно слушает, – сказал он.

– Оно повторяет.

Свет свечи качнулся, отблеск прошёл по их лицам, по стеклу, по полу. Бокалы отбрасывали два пятна на стену, похожие на глаза. В этом странном взгляде было что-то человеческое. Вероника подумала, что, может быть, вещи и правда чувствуют, когда на них смотрят. Она поднялась, подошла к окну, дотронулась до стекла.

– Они замерли, – сказала она.

– Потому что мы перестали пить.

– Или потому что слушают.

За окном начинался дождь. Первый стук капель по подоконнику совпал с её дыханием. Всё снова обрело ритм: вино дрожало, дом дышал, их сердца отвечали. Она обернулась, посмотрела на него.

– Ты понимаешь, – сказала она, – если завтра бокалы разобьются, ничего не изменится.

– Почему?

– Потому что они уже внутри нас. Он подошёл ближе, взял её за запястье, почувствовал пульс.

– Тогда мы – стекло.

– И вино.

– И звук, когда оно трескается.

Дождь усилился, и в каждом ударе было дыхание. Они стояли рядом, глядя на бокалы, наполненные светом. Дом был жив, вино – тёплое, время – замедленное. Всё дышало в унисон. И где-то в этой тишине между сердцем и дыханием, между каплей и ударом, между словом и молчанием звучало то, что невозможно сказать.

Глава 10. Слова без рта

Утро началось не со света, а со звука. Дом заговорил до того, как они проснулись: тихое потрескивание досок, вздох из глубины труб, дальний шум воды, чьё-то дыхание под полом – всё это складывалось в речь, в которой не было слов. Вероника лежала с открытыми глазами и слушала, как воздух говорит сам собой. Слова без рта, смысл без формы. Её тело откликалось на это как на музыку, повторяя ритм. Она не думала, просто дышала вместе с домом. В это мгновение всё было ясно: язык не нужен, если есть пульс, движение, прикосновение. Лёша спал, его рука лежала на её талии, тяжёлая и тёплая. Она чувствовала, как его пальцы иногда сжимаются во сне, будто он держит что-то невидимое. Возможно, её. Она повернула голову, посмотрела на его лицо – спокойное, почти детское, с лёгкой тенью небритости. В нём было столько покоя, что ей захотелось остаться там, в этой тишине, не вставая, не включая время. Но свет уже пробивался сквозь шторы, и он требовал присутствия.

Она вышла на кухню босиком, ощущая прохладу пола, и включила чайник. Вода запела. В этом звуке был порядок. Всё начиналось с него – с кипения, с пара, с дыхания. Она наливала воду в чашки, когда услышала шаги. Лёша появился в дверях, взъерошенный, сонный.

– Ты опять встала раньше, – сказал он, зевая.

– Дом сам разбудил.

– Что сказал?

– Что мы живы.

– Хорошо сказал.

– Без слов, – добавила она. Он усмехнулся, подошёл, обнял за плечи. Его кожа пахла теплом, её – паром. Они стояли так, и всё, что нужно было сказать, уже происходило.

На столе лежала старая записная книжка, куда она иногда вписывала случайные фразы. Лёша открыл её, прочитал вслух: «Слова – это следы, которые оставляют чувства, когда боятся исчезнуть». Он поднял глаза:

– Ты писала это ночью?

– Нет.

– Тогда кто?

– Дом, наверное. Он засмеялся, но тихо.

– Значит, теперь он ещё и пишет.

– Он всегда пишет. Просто раньше мы не слышали.

Они ели хлеб, мёд, яблоки. Разговаривали почти без слов: кивками, взглядами, лёгкими жестами. Всё, что раньше требовало языка, теперь происходило само. Вероника заметила, что когда она молчит, внутри остаётся больше места. Для дыхания, для света, для него. Иногда слова действительно мешают видеть. Она сказала это вслух. Он ответил: – Тогда не говори. И она не стала.

После завтрака он ушёл в мастерскую. Там звуки были другими: карандаш, дерево, шорох бумаги. Она осталась в комнате, где всё напоминало о присутствии. Простыни ещё хранили отпечатки тел, воздух – запах кожи. Она подошла к зеркалу. В отражении – женщина, но не она, не та, что была раньше. Взгляд стал мягче, плечи – спокойнее. В отражении не было вопроса, только внимание. Она провела пальцами по губам и подумала: даже рот иногда лишний.

Снаружи шёл дождь. Он стучал по стеклу размеренно, без суеты, будто подстраиваясь под ритм дыхания. Вероника взяла лист бумаги и начала рисовать. Не предмет, не лицо – просто линии, похожие на дыхание. Они пересекались, расходились, превращались в волны. С каждым штрихом ей становилось легче. В какой-то момент она услышала, как открывается дверь.

– Что ты рисуешь? – спросил Лёша.

– Тишину. – Её нельзя нарисовать.

– Можно, если не смотришь. Он подошёл ближе, глянул через её плечо. – Тогда это не тишина, а память.

Она положила карандаш, посмотрела на него.

– Ты тоже слышишь, как дом говорит?

– Иногда.

– И что он говорит?

– Что нас нет.

– А мы?

– Мы звучим в нём, – ответил он, – как эхо.

Они стояли у окна, глядя, как дождь умывает стекло. За каплями шевелились отражения. Иногда они были похожи на их лица, иногда на слова, написанные водой. Она провела пальцем по стеклу, написала что-то невидимое. Он спросил: – Что это? – Слово, которое нельзя произнести. – Тогда зачем писать? – Чтобы помнить, что оно существует.

Вечером они сидели в комнате без света. Только свеча на столе мерцала, и её пламя отражалось в бокалах, оставленных со вчера. Вино в них почти высохло, но аромат остался. Лёша сказал:

– Может, всё, что мы не сказали, живёт в этих бокалах.

– Значит, они теперь наши голоса.

– Без рта, – ответил он.

– И без конца.

Вероника улыбнулась, подошла к нему.

– Мы всё время ищем язык, а он всё время прячется в телах.

– Может, он там и должен быть. Она провела рукой по его губам.

– Тогда молчи. И он замолчал.

Тишина снова наполнилась смыслом. Дом слушал, стены дрожали, воздух стоял неподвижно, как ожидание. За окном дождь утихал, капли стекали по стеклу, превращаясь в строки. И где-то между их дыханием звучали слова без рта – единственные, которые невозможно забыть.

Ночь пришла не как темнота, а как дыхание, ставшее глубже. Дом не погрузился в тишину – он слушал. Воздух был плотным, как ткань, на которую легли их невыговоренные слова. Вероника сидела у стола, пальцы касались края бокала, и каждый жест звучал, будто шёпот. Лёша молча чинил лампу: свет мигал, зажигался, гас. Всё в комнате напоминало дыхание – короткие вспышки света, звуки шагов, мягкий треск в стене. Они не говорили, и не нужно было. Слова теперь жили в жестах. Она знала, что любое слово испортит то, что дышит само.

Он поднял голову, посмотрел на неё. Свет от лампы осел на его лице, выделив глаза, скулы, тень на шее. Она увидела, как в этих тенях прячется нежность, как они становятся языком, которым он говорит без звуков. Он подошёл, сел напротив, протянул руку. Пальцы встретились. Всё, что можно было бы сказать, случилось в этом касании. Оно было не мягким и не настойчивым – просто настоящим, без причины.

– Знаешь, – сказал он наконец, – раньше я думал, что любовь – это разговор. А теперь кажется, что это когда слова больше не нужны. – Они мешают слышать, – ответила она.

– Тогда почему мы продолжаем говорить?

– Чтобы помнить, что умеем молчать. Они оба улыбнулись, но не посмотрели друг на друга, чтобы не разрушить равновесие.

Он налил вино, не спрашивая. Красная жидкость блеснула под светом, словно пламя под кожей. Вероника взяла бокал, поднесла к губам, не пила. Просто почувствовала аромат – земля, дерево, дыхание. Вино пахло домом. Она прошептала:

– Всё, что мы делаем, имеет голос. Даже то, что молчит.

– Ты опять про дом?

– Про всё.

– Тогда и мы – звук.

– Мы – его тишина.

Свет погас, лампа перестала сопротивляться. Осталась только свеча. Её пламя дрожало, как дыхание человека во сне. Они сидели напротив, и это дрожание соединяло их лучше любых слов. Воск стекал по бокам, застывал прозрачными слезами. Лёша смотрел, как она медленно ведёт пальцем по краю бокала, и чувствовал, что этот звук – самый честный язык, который они знают. Она сказала:

– Когда мы молчим, мне кажется, что наши тела говорят вместо нас. – Что они говорят?

– Что всё ещё живы.

– Тогда, может быть, не стоит ничего менять.

– Не стоит.

Они встали почти одновременно. Свет свечи колебался, отбрасывая длинные тени. Вероника подошла к нему, и между ними не осталось воздуха – только тепло, в котором можно было услышать каждое биение. Она провела пальцами по его губам, не касаясь, а он ответил, дотронувшись до её запястья. В этом движении было больше смысла, чем в любом признании. Оно не требовало ответа. Оно само было ответом.

Она шепнула:

– Иногда я думаю, что слова придумали из страха.

– От чего?

– От настоящего.

– А молчание?

– Это когда страх перестаёт быть громким.

Он обнял её, прижал к себе. Их дыхание стало одинаковым. В темноте слышалось, как ветер скребётся о стекло, как вдалеке шумит дождь. Всё в мире говорило. Они стояли, и дом дышал с ними – не в такт, а как отдельное существо, но из той же плоти. Позже они легли. Свет от свечи всё ещё жил в воздухе, хотя сама она давно погасла. Он лежал на спине, она рядом, голова на его груди. Сердце под её щекой билось медленно, с пропусками, как будто подбирало слова. Она закрыла глаза и сказала почти беззвучно:

– Если я перестану говорить, ты всё равно услышишь меня?

– Конечно.

– Как?

– Через кожу.

– А если исчезну?

– Тогда дом будет говорить за тебя.

Он не стал спрашивать, почему она об этом. Просто погладил её по волосам, и в этом движении было спокойствие, равное вечности. Они дышали медленно, и дом впитывал это дыхание, превращая в память. Снаружи дождь стал тише, воздух очистился, ночь вошла в свои права.

Вероника думала, что, может быть, слова – это просто способ не потерять дыхание друг друга. Ведь когда кто-то молчит, другой продолжает говорить внутри. И если любовь не умеет молчать, значит, она ещё не выросла. Настоящая – дышит. Она посмотрела на его лицо, на губы, на веки, и поняла: слова без рта – это и есть они. Дом снова зашевелился – тихо, почти незаметно. Где-то в глубине треснула доска, ветер шевельнул штору, в окне мелькнул отблеск света. Всё продолжалось. Всё звучало. Она положила ладонь на его сердце, почувствовала пульс, едва ощутимый, и прошептала

– Слушай.

И он слушал. Не сердце, не дом, не ночь – её дыхание, которое было мягче света и тише любого слова. В нём было всё, что нельзя сказать, но можно помнить. Когда она закрыла глаза, воздух вокруг стал прозрачным. Тело растворялось в тепле, слова исчезали, оставляя только движение – простое, вечное, человеческое. И дом, будто поняв, выдохнул вместе с ними.

Глава 11. Запах соли

Утро пахло ветром. Он пришёл издалека, из города, где ещё спят, из моря, которого нет, но воздух всё равно принёс его след – соль, немного железа, немного сырости. Вероника стояла у окна, открытого настежь, и чувствовала, как этот запах оседает на коже. Казалось, дом вдохнул слишком глубоко, и теперь каждое дыхание пахнет чем-то новым, острым. Лёша спал, его дыхание ровно звучало из спальни, но она знала, что скоро он проснётся: дом не позволит проспать такой воздух.

На кухне всё ещё пахло вчерашним вином, и этот запах, тёплый, сладкий, цеплялся за холод утреннего ветра, образуя странную смесь – будто море встретилось с телом. Вероника поставила чайник, но не включила плиту. Слушала. Ветер двигался по комнате, касался скатерти, штор, бумаги на столе. Он приносил что-то – может, воспоминание, может, предчувствие. Она закрыла глаза, вдохнула. И в груди появилась та самая дрожь, которая приходит только тогда, когда тело помнит больше, чем разум.

Он вошёл тихо, будто не хотел спугнуть воздух. Его волосы были растрёпаны, глаза – всё ещё полусонные. Он остановился рядом, обнял её со спины. Его подбородок лег на её плечо, и она почувствовала запах его кожи – утренней, чуть солёной, как у моряков.

– Откуда это? – спросил он.

– Что?

– Соль.

– Наверное, из сна.

– Ты опять видела воду?

– Нет. Я её чувствовала.

Они стояли молча, пока чайник не зашипел. Пар поднялся вверх, и запах соли стал сильнее. Вода закипела, и этот звук был похож на дыхание моря – ритмичное, живое. Лёша налил чай, подал ей кружку. На поверхности плавали пузырьки, маленькие и прозрачные, как следы дыхания. Она посмотрела на них и сказала:

– Знаешь, иногда я думаю, что в нас тоже живёт море.

– Где?

– В крови.

– А приливы?

– Когда мы рядом.

Он усмехнулся, но не ответил. Они пили чай у окна, смотрели, как свет ложится на подоконник. Воздух становился всё теплее, но соль не уходила. Она оседала на губах, на пальцах, на коже. Вероника провела языком по губам – и вкус был настоящий, будто действительно где-то поблизости было море, спрятанное в их дыхании. Позже они вышли на улицу. Город был почти пуст. Воздух пах пылью, мокрым асфальтом и ветром. Они шли молча, не спеша, и каждый шаг отзывался эхом. Лёша вдруг сказал:

– Я понял, почему ты всё время ищешь запахи.

– Почему?

– Потому что запах – это память без образа.

– А ты? Что ты ищешь?

– Ритм. Чтобы всё совпало.

– Уже совпадает, – сказала она.

– Нет, пока только звучит.

Возле парка ветер усилился, поднял листья. Один лист зацепился за её волосы. Он снял его, посмотрел – на ладони остался след пыли и соли. – Видишь? Даже листья помнят море.

– Ты просто всё связываешь с телом.

– А как иначе? Тело – единственное, что не лжёт.