Разбойничья Слуда. Книга 4. Рассвет

© Николай Омелин, 2024

ISBN 978-5-0055-2097-5 (т. 4)

ISBN 978-5-4496-2361-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Иллюстрации автора

От автора: Любое сходство с реальными людьми, названиями и событиями является случайным.

Часть первая

Толька проснулся, когда все еще спали. В доме было темно и тихо. Лишь со стороны ленивки доносилось негромкое бабкино похрапывание. Не церемонясь, он оттолкнул развалившегося рядом кота и тихонько слез с печи. Сунув ноги в разношенные опорки1, мальчишка протер глаза и, аккуратно ступая на скрипучие половицы, направился к входной двери. Проходя мимо родительской кровати, на мгновенье остановился и поправил свалившуюся с постели руку отца. Иван Емельянович беспокойно заворочался, отчего набитый сеном матрац, издал характерные хрустящие звуки.

– Кто тут бродит? – донесся с ленивки приглушенный голос бабки Евдокии Антоновны.

Толька вздрогнул и засеменил к двери. Перед самым выходом не удержался и прямо перед бабкиной лежанкой от души зевнул. Матрац под родителями снова зашуршал, и он бесшумно выскользнул из комнаты. На мосту наощупь нашел дверную щеколду и, стараясь не скрипеть наружной дверью, наконец, вышел на крыльцо.

Луна куда-то подевалась, но яркие, густо рассыпанные по небу звезды, неплохо освещали присыпанный снежком двор. Толька, поеживаясь, спустился на нижнюю ступеньку. Оправившись в свежевыпавший снег, подумал, что зря вчера после ужина выпил ковшик ядреного кваса. Чтобы не ворчала бабка, он аккуратно запорошил оставленные после себя мокрые следы. Евдокия Антоновна постоянно ругала внуков, когда те, не добегали до уличной уборной и, как она выражалась, «поливали с крыльца». «Не родяшшы2 уже, чтобы, где не попадя нужду справлять, – ворчала она на них, заметив свежие отметины».

«Сама ходи в такую даль, – зло подумал Толька, расправляя задранную рубаху». Он, конечно же, понимал, что бабка права, но бегать в темноте на задний двор было неприятно. Обстучав прилипший к валенкам снег, мальчишка вбежал на крыльцо и юркнул за дверь. Все-таки лежать на еще не остывшей печи было куда приятнее, чем стоять в нательной рубахе на предрассветном морозце.

Войдя в избу, мальчишка едва не упал, запнувшись за оставленные у ленивки бабкины валенки. Он бросил суровый взгляд на спящую шестидесятидвухлетнюю женщину, про себя ругая ту за беспечность, и поспешил к своей лежанке.

– Толька, долго не спите. Как рассветет, в лес ступайте, – раздался из темноты голос отца. – На ближней тропе порхалища от снега подметите, И бехтерюху3 какую возьмите или мешок. Мало ли рябок в сило попадет. К дальней не ходите – заблудитесь еще. Сам, коли успею, так схожу. Не успею, так потом.

– Помню тятя, помню, – согласно ответил Толька и скрылся за печкой.

– Вань, ну ты чего! Вечером же все сказал. Пусть ребятишки еще поспят, – услышал Толька шепот матери. – Никуда ваши рябки не денутся.

– И за Витькой присматривай! Мал он еще, – не обращая внимания на нее, добавил отец.

– Ага, мал еще! Десять годов, а все мал. Как делать чего, так он мал. А как кисель хлебать, так съест по-боле другого мужика, – глядя на развалившего брата, еле слышно проворчал Толька. – На год младше, а все мал.

Вытянувшись на мягкой овечьей шкуре, мальчишка глубоко зевнул и тут же уснул. Он не слышал, как вскоре поднялась мать и подожгла уложенные с вечера в печи дрова. Не увидел Толька, как побежали по стенам и потолку отблески пламени от набирающего силу огня. Не почувствовал, как в доме приятно запахло дымком и потревоженной в кадке опарой. От потрескивающих в печи поленьев, скрипа под ногами матери широких некрашеных половиц и от всех дурманящих кухонных запахов, сон у Тольки становился только крепче.

Когда за мужем закрылась дверь, Евдокия Гавриловна, подошла к лежанке и, приподнявшись на цыпочки, дотронулась рукой до лежащего с краю старшего сына. Толька спросонья поморщился. Смешно дернув носом, капризно застонал, потянулся и повернулся к ней спиной. Однако, отсрочить подъем ему не удалось. Мать не стала с ним церемониться и слегка ущипнула сына за ягодицу. Больше не издав ни малейшего звука, мальчуган дернулся, и, подскочив на прогретой печи, уселся на потревоженное место.

– Что? – протирая глаза, спросил он.

– Толя, давайте вставайте! Витьку буди. Мне робить идти надо, – проговорила Евдокия. – Не забыли, что вчера батько сказал?

– Нет, – проворчал тот. – А чего робить-то? Выходной, поди.

– То у вас выходной, а скотина ись каждый день хочет, – донесся до него голос бабки. – Вас, поди, кажынный день кормят и поят, а порой и за зря. Испотачила4 вас мать. Раньше робили, так робили. Никаких часов не знали, не то выходных. Отец мой, царствие ему небесное, на работу шел, когда солнце вставало, а с работы – когда оно за горизонтом свои бока спрятало. А нынче что?

– Бабуля, то, верно летом. А зимой получается, что все больше дома сидели, – сострил почти проснувшийся Толька.

– Вот только над бабкой посмеиваться и умеете, – не унималась Евдокия Антоновна.

– Ну, мама! – в сердцах крикнула Евдокия. – А вы и правда, вставайте. А то я за двери, а вы снова на бок, – уже смягчившись, обратилась она к детям.

Потрепав Тольку по волосам, невестка подошла к свекрови.

– Мама, пусть они поедят хорошенько. Может целый день в лесу проходят.

Евдокия Антоновна поставила на стол единственное в доме блюдце и улыбнулась.

– Тебе Дуняша уж тридцать три, а как мамаша молодая о своих птенцах печешься. Неужто думашь, что дитяток твоих голодными выпровожу? От слов таких худо мне становится, – она попыталась придать голосу обиду, но получилось не очень убедительно.

Невестка, не желая слушать известные наперед упреки свекрови, положила ей на плечо руку и спокойно проговорила:

– Пойду я, мама. Председатель к опозданиям строго относится.

Она на ходу повязала платок и толкнула дверь.

За столом братья какое-то время вели себя молча. Не спеша съели одну на двоих миску овсяной каши, то и дело зевая, и лениво потягиваясь. Затем полакомились пареной репой и, наконец, добрались до своих любимых шанег с толокном. Запив все жирным козьим молоком, ребята окончательно проснулись.

Сегодня в школе был выходной. Первый после того, как в октябре начались занятия. В последние годы в Ачемской начальной школе они начинались не как в городе. Но радости от того у местной детворы было не много. Лишний месяц давался в деревнях вовсе не от желания пожалеть крестьянских детишек. Скорее наоборот. Потому как весь сентябрь школьники работали. С утра на колхозных полях или скотном дворе, а с обеда уже и в своих огородах. А придя в школу, до декабря учились без выходных, наверстывая образовательную программу.

– А я хотел сегодня в читальню5 сходить. Выходной ведь, – вытирая рукавом рот, проговорил Витька. – Машка Ларионова обещала про городскую жизнь рассказать.

Русоволосый, внешне похожий на мать, младший из братьев слыл среди сверстников домоседом и тихоней. И если бы не веселый и задиристый Толька, было бы Витьке в деревне не сладко. Старший не раз вступался за него, постепенно отбив у других ребят желание подтрунивать над братом. Небольшого роста круглолицый широкоплечий Толька был на год старше Витьки и пошел в этом году в третий класс. Правда на переменах и после занятий с одногодками он общался не часто, предпочитая водиться с ребятами постарше.

– Она почем знает о городской-то жизни? – хмыкнул Толька. – Сама в Афанасьевске учится. А то – не город. Тоже деревня, только большая.

– Ну, так-то так, но из нее училка бы что надо получилась. Не то, что…

– Машка, что Митьки «Топленого» дочка? – спросила стоявшая неподалеку Евдокия Антоновна. – Кака из нее учителка! Ни кожи, ни рожи.

– Не-е, дядьки Васьки Ларионова. Ну, та, что в Афанасьевске училась, – пояснил Толька. – Она нынче в город поедет. На фельдшерицу поступать будет.

– А-а-а, – протянула бабка. – У Анны с Василием девка хороша. И учителка справна вышла бы с нее. Да и фельшерица тоже получится, коли так. Строга и добра – то, что дохтуру само важно. И лицом приветлива. Такая нынче редкость. Повезет тому мужику, которому достанется, – проговорила она, отходя от стола.

– Чего? – переспросил Витька. – Кому достанется?

Евдокия Антоновна повела головой в его сторону и, когда они встретились взглядом, Витька от страха чуть не сполз под стол.

– Ты за братом поспевай лучше. Толенька доест, тебя ждать не будет. Убежит по тропе один, – она взяла что-то с полицы6 и протянула ему. – На-ко вот свистульку возьми, чтобы не заблудиться. Да на шею одень.

«Десять годов, а как токо родился. Не живет, а спит, – с сожалением подумала она о младшем внуке». Скорее по привычке Евдокия вытерла сухие руки о передник, поправила выпавшие из-под платка волосы и вслух добавила:

– Ой, хохони хохони, нету Афони. Один Петруша и тот не слушат.

– Знаем мы твою поговорку, бабуля, – улыбнулся Толька.

Та тяжело вздохнула и, покосившись в сторону Витьки, укоризненно заметила:

– Видать, некоторы худо знают.

Когда Толька закрыл верельницы, почти рассвело. Снегу сейгот было еще мало: второй или третий раз всего выпал. Он оглядел брата и затянул у того на зипуне потуже пояс. Затем обошел его вокруг и осмотрел снова. Подергав за лямки висевший у Витьки за спиной мешок, удовлетворенно произнес:

– Хорошо, только онучи в катаньки7 заткни.

– Может, лыжи обуем? – спросил Витька, оттягивая нелюбимое занятие.

– Какие лыжи? Снегу по щиколотку не будет. Пошли, давай, охотник.

Последние слова Толька произнес с нескрываемой насмешкой. Никак не мог он взять в толк, почему ему в лес всегда хочется, а Витьке нет. Родные братья, а такие разные.

– Давай, пошевеливай ногами, – слегка повысил он голос и шагнул вперед, смачно припечатывая к дороге свежевыпавший снег.

Витька чуть замешкался, но быстро догнал брата и пошел рядом.

– Толенька, ну, че бабка все меня ругат? Тебя так никогда не задеват. Только меня одного, – спросил Витька, как только они отошли от дома.

– Ой, братец, отстань, а? Что тебе наша бабка далась. Ты бы лучше сказал мне, почему тебя за чистописание учителка ругает, а то расстраиваешь мать почем зря.

– А ты почем знаешь? – удивился Витька. – Я никому о том не сказывал.

– Я старший брат. А потому знаю про тебя все, – хвастливо заметил Толька. – Ну, чего скажешь?

– Толенька, а как бы нашего петуха в колхоз спровадить? Проходу от него нет. Почему он только меня клюет? Как не встречусь с ним, так и норовит меня тюкнуть. Одолел, паразит, совсем.

– Не боись. Скоро зима: в курятнике будет сидеть. В колхозе свои петухи есть. Нашего задиру не возьмут. Я тебя про чистописание спрашивал, кабыть.

– Ну-у-у, – протянул Витька.

– Ладно, мотай на ус. А то я в школьную «Почетную книгу» хочу попасть, а из-за тебя могут не включить.

– Я буду стараться, – вздохнул мальчишка. – А чьи это следы? – Витька указал на свежие вмятины на дороге от больших сапог.

Толька тоже заметил, что до них по дороге кто-то шел, но внимания особого тому не придал. Мало ли в деревне народу живет. Выходной день. Не у них одних дела могут быть в лесу.

– Да, вижу я. В Бакино кто-то пошел.

– А давай, когда вернемся «попа»8 погоняем? – предложил Витька первое, о чем подумал.

– Не лето, чтобы «попа» гонять. Ну, если засветло вернемся, то можно и попробовать.

– Ну, в «Казаки-разбойники» тогда.

– Если народ соберем.

– А если…

– Ты помолчать можешь? – не удержался Толька. – В лес сначала сходим. Одни забавы на уме.

Витька ненадолго затих, но вскоре забылся и снова заговорил.

– А чего маманю с бабкой одинаково зовут? Обе Дуни. Как отец не путается? Вот бы маменьку звали… ну, Клава, к примеру. Нет, лучше Катерина! Ну, а бабка та пусть Дуней остается. Как ты думаешь?

Толька остановился, схватил брата за рукав и развернул лицом к себе.

– Ты, Витька, верно, и в самом деле умом мал. Объясняю один раз, – спокойно, но твердо проговорил он. – Бабку ее родители Дуней назвали. Они так хотели. Мамку нашу ее родители Дуней нарекли. Родители разные, но так захотели. Они – родители. У бабки отца Антоном звали. Она – Антоновна. У маменьки папаню Гаврилой величали. Она – Гавриловна. Ты и я – Ивановичи. Родители решают, как детей своих называть, а не наоборот. Понял?

– Понял, – шмыгнул носом Витька и опустил голову.

– Два деда у тебя было и две бабки. Все умерли и только одна Евдокия Антоновна осталась. Одна, понимаешь? – Тольке отчего-то стало жалко свою единственную бабку. – У нас с тобой мать и отец есть, а у родителей только она. Понимаешь?

– Понимаю, – плохо соображая, проговорил Витька.

– Ну, и хорошо, – Толька отпустил брата, поправил съехавшую на нем шапку и шагнул вперед. – Пошли тогда.

Не прошло и минуты, как Витька заговорил снова.

– Толь, а Толь. Я спрошу, не будешь сердиться? – он заискивающе посмотрел на брата.

– Ну, что там у тебя?

Витька тут же обогнал его, повернулся к нему лицом и пошел спиной вперед.

– А почему наш батька не начальник? Его Иваном Емельяновичем все зовут – по имени отчеству, как и председателя. Он и в колхоз вступил в числе первых. Читать умеет, а коров колхозных пасет.

– Его еще и «жирным» зовут. Слышал, поди.

– Ага. А почему? Он же, как бабка говорит: «Кость, да жила».

– А потому! Жирный – значит здоровый, крепкий и сильный, а не сальный и толстый. У него отец, ну, дед Емеля, тоже здоровый был. А у Емели батька, кабыть Григорием звали его, так тот на реке никогда лодку не оставлял. Приедет, стружок на спину взвалит и в огород утащит. Во, какой здоровяк был.

– И все-таки, пошто батька начальником не робит? – не унимался Витька.

Толька покачал головой, стараясь не вспылить от занудства младшего брата.

– Коровами руководить тоже уметь нужно. И любому мужику скотину не доверят. Ней управлять – не с народом лясы точить. Коров не обманешь. Они все чувствуют: злых и обманщиков не жалуют и слушаться не будут. Коли в душе злой, то сколь ее не гладь, она молока больше не надоит.

– А Тяушка?

– Что Тяушка?

– Он же немой. Как со скотиной разговаривал?

– Вот, ты чудак! Душой он разговаривал. Душой! Ему и с колхозом управляться не сложно бы было. А если школу бы закончил, ну хоть семь классов, так и страной мог бы руководить!

– А Сталин? – выпалил Витька.

– Ну, вот ему бы и помогал.

– Вот бы хорошо было! Наш батька, Михеич – председатель, Тяушка и товарищ Сталин…

– Коля Тяушка охотится на пинежских реках почти безвылазно, – перебил размечтавшегося брата Толька. – А кого назначать на такое место, как не нашего отца? И коров он пасет только летом: зимой же на лесозаготовках. Там всеми мужиками руководит. Как там без него? А тут с женками да стариками и председатель справится, – он шагнул к брату, снисходительно улыбнулся и, обняв за шею, потащил за собой.

– Ну, да. Ну, да, – только и смог произнести Витька.

– Еще есть вопросы? – в голосе Тольки прозвучали теплые заботливые нотки.

– Ага, – Витька поднял взгляд на брата. – Один.

– Ну, говори уж.

– А почему тебя Емелей в деревне называют, а меня нет?

Толька остановился и повернулся к брату.

– Так у нас в роду всех Емелями кличут. Или Емелиными. Я думал из-за дедки Емели. Но отец говорил, что и отца у деда тоже Емелей звали. Давно уж так все идет. Но только старших зовут. Я старше тебя. Меня и зовут Емелей. Я помру, тебя звать так будут, – поучительно проговорил Толька.

– Чего ты помирать-то собрался? – удивился Витька.

Толя-Емеля посмотрел на него и, покачав головой, пошел дальше.

Дальше до тропы они шли молча. Когда увидели первое порхалище, Толька снял с брата мешок, развязал тесемки и вытащил небольшой березовый веник. Постукав им по голенищу валенка, поучительно произнес:

– Паши9 аккуратно, сило не побей10. Вередишь11, настрополять12 заново – время только терять. Тогда уж точно нековды в «попа» играть будет.

Он протянул Витьке веник и огляделся по сторонам. Отсюда до Ачема было версты три. Малая, или как по-другому называли ее в их семье, ближняя охотничья тропа, начиналась сразу от дороги, идущей в деревню Бакино. Путик пролегал по хорошим ягодным местам, где обитала лесная птица. Он делал небольшую, по охотничьим меркам петлю длинной в четыре версты и снова возвращался к этой же дороге. От Ачема до Бакино верст двенадцать, а тропа заканчивалась аккурат на середине пути. Возвратившись на дорогу, охотник, как правило, через час-полтора был уже в Ачеме.

Тропинка на малой тропе была хорошо заметна, а силки на птицу располагались вплотную к ней. Где-то с ее середины начиналась другая, более длинная их родовая тропа, по которой Толька с Витькой ходили только с отцом. Места, где она пролегала, были глухими, а охотились там не только на птицу. Тут ставили ловушки на куницу и белку. Любили те места и медведи, и найти берлогу охотнику там не составляло большого труда.

Витька быстро вымел снег с обеих сторон от силка, обнажая на порхалище светлый замерзший песок. Затем аккуратно освободил от снега еловую веточку под петлей в воротцах и вопросительно посмотрел на брата.

– Песок маленько взъерошь, – проговорил тот.

Обратной стороной веника Витка взрыхлил верхний слой и снова взглянул на Тольку. Увидев его одобрительный взгляд, выпрямился и сунул веник под мышку. В тот момент наверху что-то скрипнуло, и небольшой ком снега свалился с ели прямо на них. Братья испуганно вскрикнули и побежали к следующему силку.

Спустя два час они прошли полпути. За это время в силки попало лишь два рябчика. К тому же одного из них съел лесной зверь, оставив после себя кучу перьев. Тропинка стала спускаться вниз к ручью, ведя охотников к самому большому порхалищу на тропе. Их на ней было ровно пятьдесят и чтобы быть уверенным в том, что обошел все, Толька обычно после осмотра каждой ловушки бросал в карман елочную иголку. Закончив обход, он пересчитывал их, и, убедившись, что проверил все силки, по «Бакинской» дороге возвращался обратно в деревню. За все время он ни разу не ошибся, и ни одно порхалище не осталось не осмотренным.

Одному по тропе отец разрешил ему ходить еще с прошлой зимы. Мальчишка рос самостоятельным и не по годам рассудительным. В лесу ориентировался хорошо и повода усомниться в ином не давал. Почти каждый выходной Толька надевал лыжи и с удовольствием бежал в лес. Он не боялся ходить один. Правда мать обязала его привязывать к зипуну колокольчик, чтобы в случае чего тот помог найти незадачливого охотника. Однако, мальчишка всегда снимал его, оказавшись за деревней, и одевал снова, когда возвращался обратно. А этой осенью о колокольчике уже никто не вспомнил. К тому же теперь он ходил по тропе вдвоем с Витькой.

Подходя к огромной выскори, где было устроено сразу два сила на крупную птицу, Толька подумал, что здесь-то уж точно кто-нибудь да попал. И словно в подтверждение его догадки налетевший ветерок принес им под ноги птичье перо.

– Витька, бежим! Видать тетера13 попалась!

***

После смерти матери Григорий Конюхов в Ачеме был всего пару раз. Матрены Михайловны не стало через месяц после его переезда в Верхнюю Тойму. Очередной сердечный приступ стал для семидесятидвухлетней женщины последним. Осенью тридцать седьмого участковый пункт в деревне закрыли, а его самого перевели в районное управление. Впрочем, Ачем от него никуда не делся. В обязанности сержанта милиции Конюхова входил контроль и обеспечение порядка в нем и еще в двух десятках двинских деревень. Забот на новом месте заметно прибавилось, потому, как ни в одной из них представителя правопорядка не было. Частенько там что-то случалось, что требовало разбирательства и его присутствия. Попажа туда была не быстрой и времени отнимала порой больше, чем само дело. Распута и бездорожье были в районе обычным явлением и два дня пути не были в тех местах чем-то особенным. Были в подчинении у Конюхова два молодых помощника, что только добавляло ответственности и забот. Одних их он никуда не пускал, а с собой брал на выезд только при необходимости.

Частенько Григорий отсутствовал дома по несколько дней. Зимой, к примеру, прошлого года в Бакино полмесяца прожил, выясняя обстоятельства гибели местного крестьянина. Жена его Анисья поначалу была недовольна частым отсутствием мужа, но постепенно привыкла и управлялась с дочерьми одна. Днем она учительствовала в начальных классах, а остальное время проводила с ними. Старшая Зоя осенью пошла в первый класс. Шестилетняя Любашка была на два года ее младше, но тоже все время проводила в школе. Анисья брала ее с собой и усаживала за последней партой. И пока шел урок, девочка с удовольствием что-либо рисовала.

Накануне в управление из Ачема поступил очередной сигнал, что тамошний крестьянин Гаврила Оманов избил жену и помимо этого еще нанес урон колхозному имуществу. Начальник Григория не стал вникать в суть проблемы, отправив Конюхова разобраться в том деле самолично. «Разобраться и принять строгие меры, дабы подобные действия семейного хулигана не портили статистику возглавляемого мной управления, – напутствовал он сержанта. – Вези его сюда. Срок хороший получит».

Ехать в такое время за пятьдесят верст Конюхову не особо хотелось. Зимник еще не установился, а трястись по не укатанным подмерзшим буграм, особой радости не было. Однако тут ему несколько повезло: накануне отъезда, подморозило и выпал свежий снег. Но и от этого настроение у него лучше не стало. Он, вообще, в Ачем ездил неохотно. Казалось бы, кто не мечтает вернуться в родные края? Однако, у Григория такого желания не возникало. И причиной тому были события двухлетней давности, когда арестовали Лизку Гавзову. Арестовали и с тех пор ее больше никто не видел.

Мало, кто в деревне сомневался, что виной тому стал сам Григорий Конюхов. Вернее, его давняя и неразделенная Лизкой любовь. Поговаривали, что терпение у него закончилось, и он в отместку написал на нее донос. И хотя бумаги той никто не видел, в Ачеме были уверены, что кляуза такая существовала и написал ее именно Григорий. Иначе старший милиционер Конюхов помог бы Лизке избежать ареста. А земляки и прежде не испытывавшие к милиционеру особых симпатий, с тех пор старались держаться от него подальше. Разговоров никаких с ним не заводили, а на заданные им вопросы в основном отвечали неохотно и односложно.

И лишь сам Григорий Пантелеевич знал всю правду. А она для того времени была очень простая – никакого доноса он не писал. А виной всему был покойный муж Лизки, который в молодые годы наделал столько глупостей, что их хватило бы не на одну жизнь. Воевал вместе с Юденичем под Петроградом. С войсками генерала Миллера пытался установить белогвардейскую власть на Севере. Затем умудрился повоевать на стороне красных. Но вскоре был осужден за прошлые «заслуги». Бежал. Эмигрировал. Нелегально вернулся в страну и занимался подозрительной деятельностью. Был снова арестован. И кто же в тридцать седьмом мог поверить, что жена была не в курсе дел мужа? А раз так, то арест Лизки был лишь делом времени. Коллективная ответственность членов семьи действовала уже несколько лет. И десять лет получить было обычным делом. А уж в ее случае можно было и под расстрельную статью попасть.

Трясясь сегодня в повозке, Григорий вспомнил тот день, когда в апреле одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года в деревню из областного управления НКВД приехал сержант с помощником. «Кажется, Шагин его фамилия была, – удивился конюхов своей памяти». Он помнил и тот день и все последующие, пока не увезли Лизку. Шагин тот его сразу предупредил, чтобы не встревал в это дело. Иначе и сам может неприятностей нажить. Только Григорий знал, что сын ее Митька лишь чудом не отправился вслед за матерью. И не потому, что в деревне парня тогда не оказалось. «Сына ее, как появится, сам привезешь, – не забыл он слов Шагина». И не узнает теперь никто, что это он, Григорий, написал записку Нюрке, подружке Митьки, чтобы тот месяц в деревне не показывался. Не знал тогда Конюхов, сможет ли помочь Митьке, но очень наделся на это. И не зря. За месяц этот многое изменилось. Шагин больше в деревне не появился и о Митьке никто не справлялся. Дошли слухи, что и сержант не избежал участи многих. Спустя полгода был арестован за связь с иностранцами и вскоре расстрелян.

Не знал никто, да я и вряд ли узнает, что после того, как Лизку увезли, приходила к нему Варвара Чупрова. Очень за Лизку просила. И не просто просила. Сказала, что кое-что знает о золоте, которое когда-то было похищено и спрятано у Ачема. И, если Григорий спасет Лизку, расскажет ему все, что знает. Однако, случилось то, что случилось. Не смог ничего Григорий сделать. И даже на его служебный запрос относительно судьбы Лизки, пришел краткий ответ: «Осуждена по ст.58». Даже номер части не был в бумаге указан. На последующие его запросы ответов не последовало. И сколько не уговаривал тогда он Варвару рассказать, что она знает о золоте, та ему ничего не сказала. Не испугалась даже, когда пригрозил арестом.