Темнота была абсолютной. Не той, к которой можно привыкнуть, а глухой и липкой, как смола. Она не просто окутывала – она проникала внутрь, будто кто-то вылил её прямо в глаза, в уши, в рот. В ней не было ни малейшего просвета, ни намёка на форму или расстояние. Только чёрная пустота и гул в ушах, как от глубокой воды.
Марина очнулась медленно. Её тело лежало в странной, принудительной неподвижности. Мысли были вязкими, как будто их разжёвывали и снова запихивали обратно в череп. Первое, что пришло – тяжесть. Давящее ощущение тесноты. Её руки не могли разогнуться, голова была прижата к какому-то жёсткому основанию, а грудная клетка с каждым вдохом отзывалась болезненной судорогой.
Она попыталась выпрямить спину, но упёрлась. Вверх. Вниз. В стороны. Везде были границы. Холодные. Гладкие. Слишком близкие.
Сердце застучало громко, будто кто-то стучал по стенке изнутри. Её сердце. Живое.
Тело начало дрожать. Сначала руки, потом спина, потом ноги. Рефлекторно, как от внутреннего холода, хотя здесь не было ни сквозняка, ни ветра – ничего, кроме плотного, влажного воздуха. Он пах гнилью. Землёй. Закрытым подвалом. Пропитанным сыростью деревом.
Марина сглотнула – с трудом. Горло пересохло. Она снова пошевелилась – медленно, осторожно – и ощупала пространство вокруг. Над головой – крышка. Сбоку – доски. Ни зазора, ни пустоты. Всё подогнано плотно. Её похоронили. Живой.
Мысль была такой простой, что в первый момент не вызвала эмоций. Лишь как констатация. Факт. Она в гробу. Лежит в нём, одна. Живая. Глубоко под землёй.
А потом волна ужаса накрыла с головой. К горлу подступила паника, крик застрял где-то внутри, расталкивая рёбра. Её бросило в дрожь. Пальцы начали биться по крышке – стучать, царапать. Сначала слабо. Потом сильнее. Но звук был глухим. Как будто вся Вселенная замолчала вместе с ней.
Она попыталась закричать. Воздуха не хватило. Вместо крика – шипящий, сорванный выдох. Из глаз покатились слезы. Никто ее не слышал. Никто не мог услышать. Никто не должен был услышать – ведь она… мертва. Для всех – мертва.