Да здравствует фикус!

С самого раннего детства родственники Гордона нагоняли на него тоску просто до ужаса. Когда он был маленьким мальчиком, многие из его тётушек и дядюшек ещё были живы. Все они были более или менее похожи: серые, потёртые, безрадостные люди; все слабоваты здоровьем и постоянно обеспокоенные денежными проблемами, которые вечно их окружали, но никогда не приводили к сенсационному взрыву в виде банкротства. Ещё тогда было отмечено, что они утратили тягу к воспроизведению себе подобных. Люди, обладающие жизненной энергией, размножаются почти автоматически, вне зависимости от того, есть у них деньги или нет. Дедушка Комсток, к примеру, сам будучи одним из двенадцати детей, произвёл на свет одиннадцать потомков. Однако из всех этих одиннадцати на свет были произведены только двое, и эти двое, Гордон и его сестра Джулия, к 1934 году не произвели ещё ни одного. Гордон, последний из Комстоков, родившийся в 1905 году, был незапланированным ребёнком, и после этого, все эти долгие-долгие тридцать лет, в семье никто не рождался, только умирали. И дело не просто в заключении браков и рождении детей, а в том, что в семействе Комстоков ни коим образом ничего никогда не происходило. Каждый из них, казалось, был приговорён – словно на нём лежало проклятие – к унылому, неприметному, бесцветному существованию. Никто из них ничего не совершил. Они относились к породе людей, которых всегда, при любой видимой активности, даже если они просто садились в автобус, – автоматически отталкивали от главной цели. Все они, конечно же, были безнадёжными профанами в денежных делах. В конце жизни дедушка Комсток разделил свои деньги на более-менее равные части. В результате, после продажи особняка из красного кирпича, каждый получил около пяти тысяч фунтов. И не успел ещё дедушка Комсток сойти в могилу, как все они начали разбрасывать деньги на ветер. Ни у одного из них не хватило пороху промотать деньги красиво: потратить на женщин или проиграть на скачках. Они просто спустили всё по капле: женщины – на глупые инвестиции, а мужчины – на пустые деловые предприятия, которые выдыхались через год-другой, оставив после себя чистый убыток. Более половины из них сошли в могилу, так и не вступив в брак. Кое-кто из женщин после того, как их отец умер, будучи уже в среднем возрасте, пошли-таки на нежелательное замужество, а вот мужчины, вследствие своей неспособности заработать, чтобы обеспечить достойное существование, оказались в разряде таких, которые «не могут себе позволить» жениться. Ни у кого из них, за исключением Анжелы, тёти Гордона, никогда не было такой малости, как дом, который он мог бы назвать собственным. Все они принадлежали к той категории людей, которые живут в забытых богом «комнатах» или в похожих на гробы доходных домах. И год за годом они вымирают и вымирают, от вялотекущих, но дорогостоящих болезней, которые съедают последние гроши из их капиталов. В 1916 году одна из тётушек Гордона, Шарлотта, дошла до того, что оказалась в Психиатрической лечебнице в Клапеме. Психиатрические лечебницы в Англии, они набиты до отказа! И по большей части одинокими старыми девами из средней прослойки среднего класса – именно благодаря им такие заведения ещё на плаву. К 1934 году из этого поколения выжили только трое: уже упомянутая выше тетушка Шарлотта, и тётушка Анжела, которую в 1912 году по счастливой случайности склонили к приобретению дома и крошечной ежегодной ренте, да ещё дядюшка Уолтер, который вёл унылое существование на те несколько сотен, что остались от его пяти тысяч и заправлял недолговечными «агенствами», непонятно для чего существовавшими.

Гордон вырос в атмосфере одежды на вырост и тушёных бараньих хрящиков. Его отец, как и другие Комстоки, был подвержен депрессии и, следовательно, наводил тоску и на других. При этом он был неглуп и имел склонность к литературе. Самым естественным для дедушки Комстока, заметившего в сыне такой литературный склад ума и ужас перед всем, что связано с цифрами, было заставить последнего пойти в бухгалтеры. По этой причине отец работал, весьма неэффективно, в качестве дипломированного бухгалтера, и всё время заключал сделки с компаниями, которые распадались через год-другой, а потому доход его постоянно менялся, иногда подскакивая до пяти сотен в год, а иногда падая до двух сотен, однако тенденция на уменьшение всегда оставалась постоянной. Отец умер в 1922 году, дожив всего лишь до пятидесяти шести лет, вконец поизносившийся – он долгое время страдал от болезни почек.

Поскольку Комстоки были и благородными, и столкнувшимися в жизни со многими трудностями, у них считалось необходимым тратить большие суммы денег на «образование» Гордона. И как страшен был этот непосильный груз «образования»! Это означало, что для того, чтобы отправить своего сына в подходящую школу (то есть, в частную школу или имитацию таковой), человек среднего класса вынужден был годы напролёт вести такой образ жизни, который вызвал бы презрение даже у сантехника. Гордона отправляли в ужасные, претенциозные школы, за которые нужно было платить около 120 фунтов в год. Но даже такие суммы оборачивались страшными жертвами для семьи. Тем временем Джулия, которая была на пять лет старше Гордона, не получила почти никакого образования. Её, конечно же, отправляли в пару бедных, довольно сомнительных учебных заведений, откуда в шестнадцать лет забрали окончательно. Гордон был «мальчиком», а Джулия «девочкой», и всем казалось естественным, что «девочка» должна быть принесена в жертву ради «мальчика». Более того, в семье давно было решено, что Гордон «способный». Так что Гордон, со своими «способностями», должен был получить стипендию, добиться блестящего успеха в жизни и вернуть в семью благополучие. В эту теорию никто не верил более твёрдо, чем Джулия. Джулия была высокой нескладной девочкой, намного выше Гордона, с худым лицом, с длинной шеей, немного чересчур длинной, – одна из тех девочек, которые даже в самом расцвете молодости неотвратимо напоминают гусыню. По природе открытая и преданная, она была скромной и хозяйственной, вечно занятой в доме глажкой, штопкой, починкой, одним словом – в ней жила душа старой девы. Уже в шестнадцать на ней прямо-таки и было написано «старая дева». Гордона она боготворила. Всё его детство она за ним присматривала, нянчила его, баловала, сама ходила в лохмотьях, лишь бы у него была одежда, подходящая для школы; она копила те несчастные гроши, что давали ей на карманные расходы, чтобы купить ему подарки на Рождество и ко дню рождения. И Гордон, конечно же, отплатил ей, когда подрос: он стал её презирать, потому что она некрасивая и у неё нет «способностей».

Даже в третьеразрядных школах, куда отправляли Гордона, почти все мальчики были богаче, чем он. Они быстро выясняли, что он беден, и, конечно же, превращали его жизнь в ад. Наверно, самое жестокое испытание, которому можно подвергнуть ребёнка, это отправить его учиться в школу, где учатся дети богаче его. Ребёнок, осознающий свою бедность, будет испытывать такие снобистские муки, какие взрослый человек едва ли способен себе представить. В те дни, особенно в средней школе, жизнь Гордона состояла в том, чтобы хранить тайну и держать нос кверху, притворяясь, что его родители богаче, чем они были на самом деле. Ах, сколько унижений пришлось пережить ему в те дни! К примеру, эта ужасная процедура в начале каждого семестра, когда ты при всех должен был «предъявлять» директору деньги, которые принёс с собой; и это презрительное, жестокое хихиканье других мальчишек, когда ты не предъявлял десять шиллингов или больше. Или тот момент, когда выяснилось, что Гордон носит готовый костюм, который стоит тридцать пять шиллингов! Но больше всего Гордон боялся тех моментов, когда родители заходили к нему в школу. Особенно отец. Не стыдиться такого отца было просто невозможно: смертельно бледный, унылый мужчина, сильно сутулившийся, в потёртой и безнадёжно устаревшей одежде. Он приносил с собой атмосферу неудачи, беспокойства и скуки. И у него была такая ужасная привычка, когда он прощался и говорил до свидания, протягивать Гордону полкроны прямо перед другими мальчишками, и тогда все видели, что это всего лишь полкроны, а не десять шиллингов, как это должно было бы быть! Даже двадцать лет спустя воспоминания о той школе вызывали у Гордона дрожь.

Первым результатом всего этого стало развившееся у Гордона почтение к деньгам. В те дни он прямо-таки ненавидел своих бедных родственников: отца и мать, Джулию и всех остальных. Он ненавидел их из-за их мрачных домов, из-за их неряшливости, их безрадостного восприятия жизни, из-за их вечного беспокойства и ворчания над мелочью в три пенса или шесть. Сколько Гордон помнил, самой характерной фразой в семействе Комстоков было: «Этого мы не можем себе позволить». В те дни Гордон так жаждал разбогатеть, как может жаждать только ребёнок. Почему это кто-то не может прилично одеваться, есть сладости и ходить в кино, как только ему этого захотелось? Он обвинял родителей в том, что они бедны, как будто они сделали это нарочно. Почему они не такие, как родители других детей? Это им нравится быть бедными, так ему казалось. Так работает сознание ребёнка.

Но по мере того, как Гордон становился старше, он становился… не то чтобы менее безрассудным, в прямом смысле, а бесрассудным по-иному. Со временем он утвердился в школе, и его больше не унижали так сильно. Он никогда не добивался в школе очень большого успеха: не делал никаких выдающихся работ и не вышел на стипендию, – но ему удалось развить свой ум в том направлении, которое его привлекало. Он читал те книги, которые ученикам читать было не положено, имел антиортодоксальное мнение по поводу Англиканской церкви, относительно патриотизма и крепкого школьного братства. К тому же он начал писать стихи. Через год-другой он даже стал посылать их в «Атенеум», «Новый век» и «Вестминстерский еженедельник», где стихи неизменно отклоняли. В школе, конечно же, были и другие мальчики такого же типа, с которыми Гордон сошёлся. В каждой частной школе есть небольшая прослойка, определяющая себя как интеллигенция. В то время, в послевоенные годы, в Англии столь широко распространились революционные идеи, что ими заразились даже частные школы. Молодые люди, включая и тех, кто был слишком молод, чтобы бороться, бунтовали против родителей; последние зачастую отвечали в том же ключе. Практически каждый, у кого хоть что-то было в голове, на время становился революционером. Между тем старики – скажем, те, кому за шестьдесят – бегали кругами, как курицы, и громко кудахтали о «губительных идеях». Гордон с друзьями раскрутились с этими «губительными идеями» по полной. Целый год они выпускали неофициальную ежемесячную газету под названием «Большевик», которую размножали на копировальном аппарате. В ней они пропагандировали социализм, выступали за свободную любовь, распад Британской Империи, отмену армии и флота, и так далее и тому подобное. Было весело. Каждый интеллигентный мальчик шестнадцати лет – социалист. В этом возрасте никто не видит крючка, что торчит из весомой приманки.

Таким вот непродуманным, мальчишеским путём пришёл он к пониманию вопроса денег. В более раннем возрасте, чем большинство людей, он ухватился за идею, что вся современная коммерция – это надувательство. Довольно любопытно, что первым толчком к этому оказалась реклама на станциях метро. Он тогда и не подозревал, как пишут биографы, что он и сам, в один прекрасный день, будет работать в одной из рекламных компаний. Но на том факте, что всё это надувательство – дело не закончилось. Постепенно он понял, и со временем осознал всё яснее и яснее, что поклонение деньгам переросло в религию. Возможно, это единственная настоящая религия, реально ощущаемая, которая нам досталась. Деньги стали тем, чем раньше был Бог. Добро и зло больше ничего не значат, имеют значение только провал и успех. Покончено с глубоко значимой фразой «делать добро». Десять заповедей сократились до двух. Одна для работодателей (тех избранных, как раньше духовенство, только денежное духовенство): «ДОлжно делать деньги», – и другая для нанятых на работу (рабов и подчинённых): «ДОлжно не терять работу». Примерно в это время Гордон наткнулся на «Филантропов в рваных штанах» и прочёл о голодающем плотнике, который заложил всё, но не смог бросить свою аспидистру.[19] После этого аспидистра стала для Гордона символом. Аспидистра, символ Англии! Она должна быть на нашем гербе вместо льва и единорога. Пока аспидистры в окнах, в Англии не произойдёт никакой революции.

Теперь он не презирал своих родственников, не ненавидел их больше – по крайней мере, не до такой степени. Они всё ещё действовали на него угнетающе, все эти бедные увядающие тётушки и дядюшки, двое или трое из которых уже умерли, и его отец, поизносившийся и бездуховный, и его мать, поблёкшая, нервная и «хрупкая» (у неё были слабые лёгкие), и Джулия, в свои двадцать с небольшим уже со всем смирившаяся послушная прислуга, которая работала по двенадцати часов в день и не имела приличного платья. Но теперь он просёк, в чём тут дело. Причина не просто в отсутствии денег. Она скорее в том, что, не имея денег, они ментально продолжали жить в мире денег – в том мире, где деньги – добродетель, а бедность – преступление. Дело не в бедности, а в том, что они не смогли жить в бедности достойно. Они приняли кодекс денег, а в соответствии с этим кодексом, они потерпели неудачу. У них никогда не появлялось мысли взбрыкнуть и просто начать жить, с деньгами или без – неважно, жить так, как живут низшие классы. И как же правы эти низшие классы! Снимите шляпы перед пареньком, который с четырьмя пенсами в кармане создаёт со своей девушкой новую семью! По крайней мере, в жилах у него течёт кровь, а не деньги.

Всё это Гордон продумал в наивной манере эгоистичного мальчика. В жизни есть два пути, решил он. Можно быть богатым или намеренно отказаться от богатой жизни. Можно либо обладать деньгами, либо презирать деньги, и горе тому, кто боготворит деньги, но не смог их заиметь. Про себя он заведомо решил, что сам он заработать деньги никогда не сможет. Ему едва ли приходило в голову, что он, возможно, обладает талантами, которые можно для этой цели использовать. Своё дело в этом сыграли учителя в школе: они вбили ему в голову, что он мелкая бунтующая посредственность и что он не «добьётся успеха» в жизни. Гордон это принял. Ну и ладно, тогда он откажется от стремления к «успеху»; а главной своей целью поставит: не добиваться «успеха». Лучше править в аду, чем прислуживать на небесах; да и прислуживать лучше в аду, чем на небесах, если на то пошло. И вот к шестнадцати годам Гордон уже знал, на чьей он стороне. Он против бога денег и его свинского духовенства. Гордон объявил войну деньгам, но, конечно же, держал это в секрете.

Гордону было семнадцать, когда умер его отец, оставив после себя около двухсот фунтов. К тому времени Джулия уже несколько лет работала. Два года – 1918 и 1919 – она проработала в государственном учреждении, а после этого, закончив кулинарные курсы, устроилась в противную, но претендующую на изысканность кафе-кондитерскую около станции метро «Ёрлз Корт». Она работала по двенадцать часов в неделю, за что ей выдавали ланч, чай и двадцать пять шиллингов, из которых двенадцать шилингов в неделю, если не более того, уходило на хозяйственные нужды. Вполне очевидно, что самое лучшее, что можно было бы сделать после смерти мистера Комстока, это забрать Гордона из школы, найти ему работу, и отдать двести фунтов в распоряжение Джулии, чтобы она открыла собственную кондитерскую. Но здесь привычная для Комстоков тупость в денежных делах взяла верх. Ни Джулия, ни их мать не хотели и слышать о том, чтобы Гордон ушёл из школы. Со странным, свойственным среднему классу идеалистическим снобизмом, они скорее готовы были пойти в работный дом, чем допустить, чтобы Гордон ушёл из школы до установленного законом восемнадцатилетнего возраста. Две сотни фунтов, или более половины, необходимо было отдать, чтобы Гордон завершил «образование». Гордон позволил им это осуществить. Он объявил войну деньгам, но это не помешало ему оставаться чрезвычайно эгоистичным. И конечно же, мысль об устройстве на работу его пугала. Да и какого бы мальчика она не испугала? Водить пером в какой-нибудь вонючей конторе… О, Боже! Его дядюшки и тётушки уже угрюмо твердили о том, что «Гордону пора устроиться в жизни». Они прибегали к термину – найти «хорошую» работу. Вон младший у Смитов недавно устроился на такую «хорошую» работу в банк, а младший у Джонсов такую «хорошую» работу получил в страховой компании. Гордона тошнило от этих разговоров. Казалось, они так и хотели каждого молодого человека в Англии приковать цепями к «хорошей» работе по гроб жизни.

Тем не менее, деньги нужно было как-то зарабатывать. Мать Гордона до женитьбы была учительницей музыки, и даже потом она периодически брала учеников, когда семья больше обычного оказывалась на мели. Теперь она решила, что будет снова давать уроки. Найти учеников в пригороде (а они жили в Актоне) было довольно легко. Таким образом благодаря платным урокам и зарплате Джулии они, по-видимому, могли «продержаться» ещё год-другой. Но состояние лёгких миссис Комсток было более чем «слабое». Тот же врач, который посещал её мужа перед смертью, приставив стетоскоп к её груди, сделал очень серьёзное лицо. Он велел ей заботиться о своём здоровье, не переохлаждаться, как следует питаться и, главное, не переутомляться. Для неё ничего не было хуже, чем нервная, утомительная работа учительницы игры на фортепиано. Гордон об этом ничего не знал. Однако Джулия знала. И обе женщины хранили это от Гордона в строгом секрете.

Прошёл год. Гордон чувствовал себя несчастным, всё больше и больше он стеснялся из-за своей потёртой одежды, ограниченности в карманных деньгах, из-за чего он стал объектом нападок со стороны девочек. Однако в этом году «Нью Эйдж» принял одно из его стихотворений. Между тем его мать сидела на неудобных табуретах для фортепиано в продуваемых сквозняками гостиных и давала уроки по два шиллинга за час. И потом Гордон закончил школу, и толстый, сующий нос не в свои дела дядюшка Уолтер, у корого были кое-какие связи в мире бизнеса, выступил, заявив, что друг его друга может пристроить Гордона на такую вот «хорошую» работу в бухгалтерии в фирме по производству свинцового сурика. И право, это великолепная работа – прекрасное начало для молодого человека. И если Гордон возьмётся за неё с должным рвением, он со временем сможет стать Важной Персоной. У Гордона сделалось тяжело на душе. Он вдруг весь напрягся, как бывает со слабыми людьми, и, к ужасу всей семьи, отказался даже попробовать там поработать.

Конечно, последовали страшные скандалы. Его не могли понять. Считалось чуть ли не богохульством отказываться от такой «хорошей» работы, когда у тебя есть возможность на неё устроиться. Гордон продолжал твердить, что не хочет «такую» работу. Тогда что же он, в конце концов, хочет? – вопрошали они. Он хочет «писать», угрюмо твердил Гордон. Но как же он сможет заработывать, если будет «писать»? – настаивали они. И он, конечно же, не мог ответить на этот вопрос. В глубине души Гордон считал, что сможет каким-то образом жить за счёт стихов, но на это даже намекать не стоило, настолько абсурдным делом это казалось. Однако ни при каких условиях он не собирался заниматься бизнесом, погружаться в мир денег. Он будет работать, но не на «хорошей» работе.

Никто из родственников не имел ни малейшего представления о том, что он имеет в виду. Мать рыдала, даже Джулия его «не одобряла», а все дядюшки и тётушки (их к тому времени у него оставалось шесть или семь) нерешительно нападали и неумело угрожали. А через три дня случилось ужасное. Посреди ужина у матери начался сильный приступ кашля, она приложила руку к груди, упала, и у неё изо рта пошла кровь.

Гордон был напуган. Когда это произошло, мать не умерла, но, когда её несли наверх, вид у неё был, как у покойницы. Гордон бросился за доктором. Несколько дней мать была на смертном одре. Сказались сквозняки в гостиных и то, что она через силу таскалась от одного ученика к другому в любую погоду. Гордон беспомощно слонялся по дому; к горю примешивалось тяжёлое чувство вины. Точно он не знал, но отчасти догадывался, что мать убила себя ради того, чтобы оплачивать его обучение. После этого он не мог больше противиться её желанию; он отправился к дядюшке Уолтеру и сказал ему, что согласен на работу в фирме по производству свинцового сурика, если они ему таковую предложат. Тогда дядюшка Уолтер поговорил со своим другом, а тот друг поговорил со своим другом, и Гордона направили на собеседование к старому джентельмену с плохо сидящими вставными зубами, и в конце концов он получил работу с испытательным сроком. Он начал с зарплаты в двадцать пять шилингов в неделю, и с этой фирмой он провёл шесть лет.

Они уехали из Актона и сняли квартиру в запущенном многоквартирном доме в районе Пэддингтона. Миссис Комсток перевезла своё фортепиано, и, когда чувствовала себя хоть немного лучше, давала время от времени уроки. Зарплата Гордона постепенно росла, и все трое более-менее «справлялись» с ситуацией. Хотя «справляться» в большей степени приходилось Джулии и миссис Комсток. Гордон от своего мальчишеского эгоизма в отношении денег не избавился. Не сказать, чтобы он совсем уж плохо работал в конторе. Говорили, что он стоит тех денег, которые ему платят, но что он не из тех, кто «стремится к большему». Полное презрение, которое он испытывал к своей работе некоторым образом упрощало для него задачу. Ему удавалось смиряться с бессмысленностью офисной жизни, потому что он никогда ни на минуту не считал её для себя постоянной. Каким-то образом в какое-то время – и Гордон знал, что это произойдёт – он вырвется на свободу. И у него, в конце концов, всегда есть его «творчество». Возможно, наступит время, когда он сможет зарабатывать себе на жизнь «писательским трудом». И тогда, если ты стал писателем, почувствуешь, что свободен от этих вонючих денег… Разве не так? Люди того типа, которых он видел вокруг, вызывали у него чувство неловкости. Вот что значит сделать из денег бога! Устроиться, «стремиться к большему», продать душу за виллу и аспидистру! Превратиться в типичного маленького проныру в шляпе-котелке – в «маленького человека» Струба[20] – этого слабака, который в шесть пятнадцать прибегает домой к ужину из деревенского пирога и консервированных груш, полчасика слушает симфонический концерт по ВВС, а потом, возможно, совершает разрешённый законом половой акт с женой, если она «в настроении!». Вот так судьба! Нет, не для такой жизни создан человек. Он имеет право из этого вырваться; прочь от этих вонючих денег. Вот какой замысел вынашивал Гордон. Он предан идее борьбы против денег. Но это пока секрет. Люди в офисе никогда и не подозревали его в увлечении антиортодоксальными идеями. Они никогда так и не обнаружили, что он пишет стихи, – не сказать, чтоб обнаруживать было много чего: за шесть лет у него накопилось не более двадцати стихотворений, напечатанных в разных журналах. Если присмотреться, он был такой же, как и любой клерк в Сити – всего лишь один из солдат в армии марионеток, которого утром вагоны метро везут в восточном направлении, а вечером – в западном.

Гордону было двадцать четыре, когда умерла мать. Семейство распадалось. Из старшего поколения Комстоков осталось только четверо: тетушка Анжела, тетушка Шарлотта, дядюшка Уолтер и ещё один дядюшка, который умрёт год спустя. Гордон и Джулия отказались от квартиры. Гордон снял меблированную комнату на Дайти-стрит (у него было ощущение, что литератору пристало жить в Блумбери), а Джулия переехала в Эрлс-Корт, чтобы быть рядом с магазином. Теперь Джулии было уже почти тридцать, а выглядела она намного старше. Она похудела – раньше такой не была, – хоть и оставалась вполне здоровой; в волосах появилась седина. Джулия всё ещё работала по двенадцать часов в день, а её зарплата за шесть лет выросла на десять шиллингов в неделю. Хозяйка чайной, изо всех сил строившая из себя леди, находилась с Джулией в полудружеских отношениях, оставаясь при этом работодателем, а это, конечно, позволяло ей помыкать Джулией, прикрываясь песенкой о «дорогой» и «любимой» Джулии. Через четыре месяца после смерти матери Гордон неожиданно ушёл со своей работы. В фирме он никак это не объяснил. Там решили, что он собирается «устроиться получше» и (к счастью, всё обернулось именно так) дали ему хорошие рекомендации. Но он даже не думал о том, чтобы искать новую работу. Ему захотелось сжечь за собой мосты. С этого дня он всегда будет дышать чистым воздухом, свободным от этой денежной вони. Чтобы сделать этот шаг, он не ждал сознательно, пока умрёт мать; однако получилось так, что толчком послужила именно смерть матери.

Конечно же, в оставшейся от семейства части разразился ещё более грандиозный скандал. Решили, что Гордон сошёл с ума. Вновь и вновь он старался, довольно тщетно, объяснить всем, что он не отдастся в рабство «хорошей» работе. «А на что же ты будешь жить? На что ты будешь жить?» – причитали со всех сторон. Об этом он не хотел серьёзно задумываться. Конечно, он всё ещё лелеял мысль, что сможет зарабатывать «писательским трудом». К этому времени Гордон познакомился с Рейвелстоном, редактором «Антихриста», который помимо публикации его стихотворений ещё и время от времени давал ему книги на рецензирование. Перспективы в литературе теперь не были столь унылыми, как шесть лет назад. И всё же, главным мотивом было не стремление «писать». Бежать от мира денег – вот чего он хотел. У него было смутное желание вести существование безденежного затворника. Ему казалось, что, если ты презираешь деньги, всё равно можно как-то прожить, как птицы небесные. Гордон забыл, что птицам в небе не надо платить за квартиру. Поэт, голодающий в мансарде, причём голодающий не то чтобы без комфорта, – таким он себя представлял.