Манифестация факта в русском высказывании, или Событие выражения
- -
- 100%
- +
Введение
Каждый человек ежедневно, если не ежечасно, встает перед необходимостью решать цепочку типичных информационных задач. Утром, отправляясь на службу и проходя по двору, он шуршит ворохом нападавших за ночь, неубранных знакомым дворником листьев: «Наверное, у Петра Ильича опять давление подскочило, дома отлеживается. Ничего, мы тут пока сами, ногами слегка "разметем!" Разглядывая в ожидании автобуса юную парочку, нежно держащуюся за руки, он вспоминает свою первую влюбленность… На работе его добродушное настроение быстро улетучивается: вместо обычных приветствий офис встречает гробовым молчанием коллег, суетливо наводящих порядок на рабочих столах, и напряженной спиной секретарши в приемной. Все совершенно понятно: шеф в плохом настроении и отдел ждет очередной разнос… Через несколько часов, по дороге домой, человек замечает плакаты с улыбками известных в городе и стране людей и новую асфальтовую дорожку вдоль сквера. Ну да, неплохо, власть готовится к очередным выборам. Дома его тоже встречает улыбающееся лицо – родное лицо сына. И по театральному жесту, указывающему куда-то в глубину комнаты, человек догадывается, что ему приготовлен сюрприз. Вечер удался.
Конечно, такое описание «одного дня из жизни соотечественника», вынужденного ежечасно восстанавливать прошлое либо прогнозировать будущее по каким-то особым выражениям – признакам, предметам, состояниям, действиям, символам – может показаться утрированным. Однако уважаемый читатель, скорее всего, согласится с тем, что мыслящий субъект большую часть времени проводит в роли воспринимающего и осмысливающего множество самых разных, заранее известных либо совершенно случайных сигналов, по которым он делает выводы о событиях из жизни других людей. Событиях, не данных ему в непосредственном восприятии и неочевидных1.
Для большинства из нас эта своеобразная роль дешифровщика настолько привычна, что мы не задумываемся об участниках, деталях и механизмах целого процесса. Нас типично интересует только момент «выхода» – извлекаемая из ситуации информация; в лучшем случае – еще момент «входа» – внешний признак, что и отражается в репликах типа: «Слушай, я Антона в универе третий день с электронной книжкой вижу. Наверное, долг по зарубежной собрался пересдавать».
Есть, впрочем, участки социальной среды, освоение которых заставляет человека вырабатывать почти профессиональные навыки истолкования. Так, мать безошибочно определяет эмоциональное и физическое состояние ребенка по его внешнему виду, класс довольно точно разбирается в индикаторах настроения учителя, а менеджер по персоналу, исследовав манеру держаться, внешний вид, жесты и мимику посетителя, через несколько минут после начала интервью в состоянии оценить амбиции и перспективы будущего работника.
«Событие выражения» (по М.М. Бахтину), или «ситуация Манифестации Факта» (такое наименование используем мы в данном тексте), тем самым оказывается значимым эпизодом обыденной жизни человека, подвигая его к анализу причинно-следственных связей и помогая адекватно реагировать на бесконечно меняющиеся внешние обстоятельства.
Переводя далее рассуждения в научную плоскость, приведем определения понятий факта и манифестации, которые становятся для нас ключевыми.
Термин «факт» употреблен здесь как обозначение любого явления, связанного с существованием человека, независимо от того, кратковременное это состояние или свойственное ему качество, действие или движение; независимо от природы этого явления и способов его обнаружения. Такое понимание «факта» соответствует не только словарным определениям («действительное, вполне реальное событие, явление; то, что действительно произошло, происходит, существует» [Толковый словарь … 2007: 1044]), но имеет устойчивую лингвистическую базу – «факт» употребляется синонимично или тождественно «событию», «состоянию», «предмету» в [Иорданская 1970: 8; Николаева 1980: 198; Шмелева 1983: 42; Телия 1988: 192; Михеев 1990: 57], то есть как имя с онтологической семантикой.
Укажем и на иное понимание «факта» как метаязыкового классификатора эпистемического (относящегося к мнению и знанию) плана [Арутюнова 1999: 488–489; Коньков, Неупокоева 2011: 148– 149], противопоставленного «событию» в рамках концептуального анализа и когнитивной лингвистики. Впрочем, даже в этой традиции констатируют смешение «фактов» и «событий», признавая, что «удар оземь» не станет для него [факта] губительным, а смешение с именами онтологического плана не будет воспринято как нечто совершенно противное его природе [Арутюнова 1999: 505].
Под термином «манифестация» [Хэмп 1964: 107] с учетом его латинской этимологии (manifēstāre – делать явным, показывать) мы понимаем процесс, состояние или качество, которые превращают скрытый или затрудненный для восприятия факт в очевидный – обнаруживают его, делают доступным для наблюдателя. Термином в аналогичном значении пользуются в работах по семиотике [Вайнштейн 1993: 82], невербальной семиотике [Крейдлин 2000а: 34, 37], прагматике [Тарасова 1993], дискурсу СМИ [Володина 2004: 27], когнитивной лингвистике [Алефиренко 2009: 95].
Итак, ситуация манифестации – важный фрагмент окружающего мира, в пространстве которого активным субъектом с завидной регулярностью выступает каждый из нас. Следовательно, она не может не быть осмыслена языковым сознанием.
Исходя из этих соображений, попробуем посмотреть на феномен под иным углом зрения, разместив в центре внимания его языковой образ: «Отношение языка к внеязыковой реальности – одна из коренных проблем <…> Язык создает свой мир. Одновременно возникает вопрос о степени адекватности мира, создаваемого языком, и мира, существующего вне связи с языком, лежащего за его пределами» [Лотман 1992б: 8]; см. о том же [Киклевич 2007: 179, 186–187].
Концептуальная взаимосвязь «мир – язык» прочерчивает и прямо противоположный вектор интереса: сама действительность заставляет подробно разбираться в отражениях, возникающих в мощнейшем зеркале универсума – языке. Эту идею развивает в своих работах В.В. Богданов.
Эпоху, начавшуюся со второй половины ХХ в., называют информационной, и ее ведущие технологии имеют ярко выраженный информационный характер. Электронные СМИ, электронная почта, Интернет, компьютеры, гаджеты, беспроводные коммуникационные системы определяют менталитет, типичный для данной эпохи. Характерные его черты – «интерес к сведениям, знаниям, информации, ее восприятию, интерпретации и пониманию. Данная всеобщая тенденция проявляется в лингвистике поворотом к изучению преимущественно содержательной стороны языка. По словам Б.Ю. Городецкого, "семантика старается занять подобающее ей место в лингвистической теории, стремясь образовать ядро науки о языке и подвергнуть полному пересмотру направление исследований в описательной лингвистике". В фокусе внимания оказывается содержание … Это явление условно и не очень терминологично можно назвать «вторым пришествием» содержания в мир» [Богданов 2007: 224].
Итак, у автора книги возникает сугубо профессиональный – лингвистический – интерес: каким образом ситуация Манифестации Факта, важнейшей составляющей которой является событие выражения, отражена в языковой картине мира. Такая формулировка заставляет ставить вопросы, ответы на которые с разной степенью полноты даны ниже и содержание которых задает ход дальнейших рассуждений; а именно, необходимо
▪ исчислить элементы ситуации на экстралингвистическом (внеязыковом) и пропозитивном (языковом) уровнях в ее типовом и потенциальном вариантах;
▪ описать языковые формы воплощения ситуации;
▪ вычленить центральный элемент, организующий событие выражения, и через это раскрыть его специфику, прояснив, что выделяет его из непрерывного событийного потока и как это отражено в языковой картине мира;
▪ выявить основные принципы и механизмы, руководящие текстовой «жизнью» объекта.
В качестве источников использованы тексты художественной литературы XIX–XXI вв., российская периодическая печать, ряд контекстов из «Словаря русского языка» под редакцией А.П. Евгеньевой, выборка лексем из этого словаря, а также из «Словаря сочетаемости слов русского языка» под редакцией П.Н. Денисова и В.В. Морковкина и «Русского семантического словаря» под редакцией Н.Ю. Шведовой. Картотека включает три тысячи иллюстративных единиц. Это образования разного типа – от простых предложений до объемных текстовых фрагментов, что продиктовано прежде всего сложностью самого объекта. Как отмечает В.Г. Гак, расширение материала закономерно при ономасиологическом подходе, поскольку он принципиально безразличен к статусу используемых для выражения данного значения языковых средств [Гак 1985: 15; Ускова 2012: 42].
Поскольку автор сосредоточен на содержательной стороне высказывания, а диапазон колебаний его объема, как признают исследователи, может быть весьма широким [Шмелева 1992: 21], оговоримся сразу, что для анализа взяты не только самостоятельные синтаксические единицы, но и так называемые потенциальные [Шмелева 1992: 19], представляющие лишь части готовых высказываний.
Феномен потенциального высказывания естественно связан с понятием «вторичной предикативности». Вторичная предикативность трактуется как зависимая от первичной. К вторично-предикативным относятся придаточные предложения, инфинитивные, причастные, деепричастные и герундиальные обороты, обособления, предложно-субстантивные конструкции и т.п. Пониженные в семантическом и синтаксическом ранге, они как бы образуют дополнительные свернутые высказывания. Это дает возможность объединять в предложении несколько предикатных выражений и тем самым расширяет возможности текстообразования, делая текст более разнообразным. Любая вторично-предикативная (потенциальная) конструкция может быть преобразована в завершенное речевое произведение, содержательно и коммуникативно автономное [Богданов 2007: 53–59]; приведем примеры:
Я посмотрел в темноту за долину, на противоположную гору, – там, в доме Виганда, одиноко краснел, светился поздний огонек. «Это она не спит», – подумал я (И. Бунин); Он сжал пальцы в кулак и чуть приподнял его над головой, изображая приветствие (Н. Коня-ев); [– Да, да, конечно, милая Марина! –] взволнованно и убежденно залепетала Аля (М. Цветаева); Нюра посмотрела на него ошалелым взглядом (В. Войнович).
В первом отрывке о факте бодрствования субъекта (она не спит) сигналит огонек непогашенной лампы; причем и манифестация и факт представлены конструктивно сильно, оформленные предикативными единицами. Во втором фрагменте равноправие этих двух фаз уже нарушено: факт приветствия передается деепричастным оборотом изображая приветствие, зависимым от главного предиката, а потому предикативно вторичным. Наконец, последние два случая демонстрируют крайнюю степень синтаксической периферийности факта. Если манифестация в них полноценно выражена глаголами речевого и зрительного действия (залепетала и посмотрела), то манифестируемый факт низведен до позиции квалификатива: состояния взволнованности, убежденности и стресса, оформленные наречиями и прилагательным, «заведены» в тень высказывания. Они, однако, с легкостью преобразуются в самостоятельные предложения; ср. с оригиналом: [– Да, да, конечно, милая Марина! –] убежденно залепетала Аля. Она была очень взволнованна; или: Нюра посмотрела на него странным взглядом. Она совсем ошалела от всего случившегося.
Таким образом, событийный центр нашей ситуации составляют две фазы – факт и его манифестация; факт квалифицируем как условное начало всего дальнейшего процесса.
Книга состоит из четырех глав. Первая глава представляет общенаучный контекст проблемы, а также методологическую и методическую базу исследования: ее организуют работы по семантическому и коммуникативному синтаксису, лексической семантике, активной грамматике и языковой картине мира. Во второй главе даны сведения о структуре ситуации Манифестации Факта и способах иерархической расстановки ее элементов в тексте. В связи со статусом манифестанта как содержательного ядра ситуации в третьей главе, посвященной детальной характеристике языковой структуры, основное место занимает описание именно этого актанта. Сложность ситуации продиктовала, кроме того, необходимость анализа каждой из первичных фаз-пропозиций, что является содержанием четвертой главы. Таким образом читатель сначала составляет общее представление об объекте, а затем знакомится с его отдельными элементами и имеющимися между ними взаимосвязями.
Приложения демонстрируют формально-языковой потенциал пропозиции манифестации – списки имен и предикатов, сгруппированных по различным основаниям.
В заключение я хочу выразить искреннюю признательность рецензентам – моему учителю, Татьяне Викторовне Шмелевой, и Борису Юстиновичу Норману за глубокие суждения и полезные замечания, которые помогли мне по-новому интерпретировать полученные результаты, а также задуматься о перспективах темы. Отдельная благодарность коллегам – сокурсникам, друзьям и преподавателям кафедры русского языка и речевой коммуникации СФУ – многие годы культивирующим замечательную атмосферу творчества и профессиональной и человеческой сопричастности.
Глава I
Манифестация факта как объект исследования
1. «Событие выражения» в научной картине мира
В системе научных представлений событие выражения, а через него и ситуация Манифестации Факта (далее – «ситуация МФ» либо «ситуация»), оказываются четко выделенными, в целом ряде случаев приобретая статус самостоятельных эвристических объектов.
1.1. Гуманитарные и естественнонаучные знания
В соответствии с тенденцией к консолидации наук о человеке, которая на протяжении последних десятилетий осознана весьма определенно (см., например [Смелзер 1994: 17; Язык средств … 2004; Массовая культура 2005: 10–16]), в том числе и лингвистами [Леонтьев 1979: 20; Логический анализ … 1989: 3–4; Апресян, Апресян 1993: 27; Крейдлин 2000а: 7; Язык и гендер 2005: 8–15; Алефиренко 2009: 5–10; Тимофеева 2009: 5–8], будет логичным на стартовом этапе анализа заняться поисками того места, которое занимает ситуация МФ как научный объект на широком поле гуманитарного и естественнонаучного знания.
Разумеется, в рамках непересекающихся, а иногда конкурирующих школ данный феномен именуется и трактуется по-разному. Однако во всех подобных исследованиях момент выражения, делающий прямо не наблюдаемые ситуацию / состояние / процесс явным, оценен как важнейшая составляющая бытия, что позволяет рассматривать такие работы в одном аналитическом блоке.
Со времен античности событием выражения интересуется психология [Феофраст 1993]. М. Томаселло, американский психолог и антрополог, выдвигая очередную гипотезу становления языка, показывает, что языковая способность вырастает на основе указательных жестов, пантомимической коммуникации и жестовой грамматики информирования, содержание которых усваивают и расшифровывают члены сообщества [Томаселло 2011; о том же: Маланчук 2009: 158–165]. Процессы манифестирующей природы занимают внимание и другой ветви психологии – психологии эмоций, где раскрываются характер, внутренний мир человека, особенно сфера чувств и эмоций, через их внешнее выражение [Рейнковский 1979; Изард 1980]. Изучаются они в психиатрии [Леонгард 1989], психофизиологии [Ваганов 1994], являются центральным объектом в симптоматике и диагностике медицины, значимы в социологических теориях символического интеракционизма и управления впечатлениями [Смелзер 1994: 136–144].
Новейший психологический опыт осмысления «событий выражения» представлен австрийцем А. Лэнгле в книге «Эмоции и экзистенция» [Лэнгле 2011]. Этого известного европейского специалиста по экзистенциальному анализу интересуют взаимосвязи эмоций и бытия человека в единстве его физической, психической, духовной и социальной ипостасей. Большое внимание автор уделяет причинам возникновения и проявлениям агрессии – наиболее активному и опасному состоянию человеческой психики, переживание которого влечет разрушительные последствия как для субъекта, так и для его окружения.
Способы агрессивных реакций классифицируются с ориентацией на четыре типа экзистенциальных модальностей – «способов бытия в мире». Так, если под угрозой находится сама «возможность жить», человек впадает в ненависть, делающую его лицо холодным и бледным, губы сжатыми, глаза сужеными, тело дрожащим. Если опасности подвержена вторая базовая мотивация «желание жить», тип агрессии в этом случае – порыв ярости. Она приводит человека в движение, развернутое вовне: «Его лицо красное, тело горит, нет и следа ригидности, безжизненности и "обузданности" сжатых глаз и губ … глаза находящегося в ярости человека сверкают, широко открыты, его руки могут как лежать на предплечье или плечах другого, так и трясти этого другого, чтобы тот увидел, как сильно из-за холодности и отсутствия отношений страдает этот человек» [Лэнгле 2011: 264]. Регулярно агрессию вызывает искажение третьей модальности – «возможности быть самим собой». Тогда типичны спонтанные гневные выкрики Бессовестный!, Какая наглость!, Со мной это не пройдет!, Я ему покажу!, Пошел ты! Если дополнительно необходимо защитить систему жизненных мотиваций, в ход идет упрямство, которое выглядит как бездействие, выстраивающее стену между субъектами отношений. Наконец, попытка разрушить четвертое условие нормального существования, когда человек рискует утратить разумный контекст, главный смысл жизнедеятельности, приводит к вандализму. Человек умышленно причиняет ущерб имуществу, ломает окружающие предметы и аппаратуру, проявляя речевую и физическую агрессию в отношении «других»: иностранцев, инвалидов, детей и т.д. [Лэнгле 2011: 259–267].
Автором, демонстрирующим комплексный интерес к антропологии, этнографии, семиотике, городскому фольклору, устной истории, даже психиатрии, и одновременно активно двигающимся в интересующем нас направлении, является И. Утехин. Его книга «Очерки коммунального быта», интеллектуальный бестселлер 2001 г., описывает не только дежурную среду коммунальных квартир: перед читателем разворачиваются скрупулезно восстановленные «карты» обитания, внутренние и прилегающие территории, открываются «пустые комнаты», в конце концов, высвечивается сама «сцена жизни». Но едва ли не больший интерес вызывает поведение хозяев этой «специфической для крупных советских городов формы жилища», как раз и подчиненное глобальной метафоре театральной сцены. «В условиях прозрачного пространства, этакого лабиринта застекленных сцен, возможности заявить о себе многократно возрастают. Образ человека не просто сам по себе складывается в глазах других из всего того, что они о нем знают; он направленно формируется человеком. Открыто или косвенно, соблюдая приличия, возможно хвастаться всем, что составляет твою жизнь и отличает тебя от остальных – или, по крайней мере, показывает, что ты не хуже других. Такова одежда, которую носишь, гости, которые к тебе приходят, – и все множество деталей, читающихся как признаки достатка и пользования благами судьбы» [Утехин 2004: 118]. Понятно, что большая часть событий стремится занять место на шкале семиотичности [Байбурин 2004: 15] независимо от того, что они выражают: борьбу главных героев за справедливость, своеобразную этикетность или типичную для коммунальных мест «параноиду жилья» [Утехин 2004: 176–182].
Поворачивая ход рассуждений в сторону предмета семиотики, обратим внимание, что это научное направление, нашедшее воплощение в трудах Вяч. Вс. Иванова, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Б.А. Успенского, развитое в новой семиотике Р. Барта, П. Бурдье, Ж. Деррида и многих других отечественных и зарубежных исследователей, исходит из тройственной (семантико-синтактикопрагматической) природы знака. Его динамическая модель может быть истолкована как рождение смысла, перетекающего в событие выражения, формы которого, в свою очередь, воспринимаются и толкуются участниками коммуникации.
В связи с наличием обширной литературы по семиотике и не менее широкой ее популярностью2 нет смысла вдаваться в подробное обсуждение соответствующей проблематики. Укажем лишь на то, что ситуации манифестирующего типа становятся важным этапом семиотического анализа политического дискурса [Шейгал 2004: 97– 133], театрального и мультипликационного языка, живописи и художественного ансамбля интерьера, городского пространства и бытового поведения городского населения, художественных и фольклорных текстов (см., в частности [Лотман 1992; 1992а; 1993; 1994; 2010]). Под данным углом зрения рассматривают жизнедеятельность человека в прошлом [Лихачев, Панченко и др. 1984: 93–94, 170; Лотман 1994] и в настоящем [Вайнштейн 1993]. Наконец, авторы литературоведческих работ [Сахаров 1977; Горшков 1982: 218; Гинзбург 1999], а также работ по семиотике искусства и культуры [Успенский 1995; Падмор 2005; Рейд 2005; Бест, Келлнер 2005; Ямпольский 2010], уверенно реконструируют внутреннюю сущность реальных и вымышленных персонажей через анализ их действий, поступков и внешнего вида.
1.2. Научно-практические опыты
Социальная актуальность темы в последние десятилетия приводит к тому, что на стыке перечисленных выше наук начинает бурно развиваться новая отрасль научно-практического знания.
Множество пособий и руководств создано в русле имиджелогии – прикладной гуманитарной дисциплины, которая в качестве прочного основания использует достижения и компетенции западных экспертов-консультантов, занятых строительством групповых взаимоотношений.
Понятие имиджа (от анг. image – образ, представление) – одного из обязательных элементов публичной коммуникации – вошло в российскую социальную практику совсем недавно [Панасюк 1998: 8–10]. По утверждению Е.А. Петровой, имиджелогия изучает закономерности формирования, функционирования и управления имиджем человека, организации, товара или услуги; раскрывает универсальное, особенное и единичное в онтологии всех видов имиджей [http://www.academim.org]. В более узком, классическом, понимании, исходя из которого развивали свои идеи американские и вслед за ними европейские профессионалы с конца 70-х – начала 80-х гг., парадная сторона имиджа – это внешность человека, его стиль [Спиллейн 1996; 1996а]. Как слагаемые здесь выступают одежда и аксессуары (подробно рассматривается проблема цвета), физические данные человека, его жесты, мимика, характеристики голоса. Отдельного разговора заслуживает тема отношений «клиента» со средствами массовой информации.
Кроме внешней, наблюдаемой, необходимо учитывать внутреннюю сторону имиджа; см. словарное определение: «Имидж. Сложившийся или намеренно созданный образ, представление о ком-чем-нибудь; сам внутренний и внешний облик человека» [Толковый словарь … 2007: 297]; ср. [Крысин 1998: 266]. Усилия экспертов направлены на то, чтобы через систему хорошо узнаваемых форм вовне транслировалось бы именно то содержание, которое благосклонно принимает аудитория.
В последние десятилетия данная проблематика буквально захватила внимание отечественных специалистов. С 2003 г. российская Академия имиджелогии ежегодно проводит международный симпозиум по имиджелогии, а с 2005 г. – конкурс «Имидж-директория». В том же русле защищают диссертации, пишут монографии, разрабатывают научную терминологию [Панасюк 2007а]. На русский язык не только переводится авторитетная западная литература (к примеру [Берд 1996; Браун 1996; Спиллейн 1996; 1996а; Дейвис 1997; Джеймс 1998]) – чрезвычайно оперативно создаются собственные тексты с различной предметной, профессиональной и адресатной направленностью. Расширяя рабочие масштабы имиджевых технологий до пространства целых социальных сфер, теоретики и практики делятся советами по успешному проведению предвыборных кампаний [Как делать имидж … 1995], презентаций [Гандапас 2010] и правильному «строительству» шоу-бизнеса [Белобрагин 2007]. Одни чувствуют готовность совершенствовать имидж науки [Володарская 2006], имидж армии [Имидж армии … 2006] или деловых культур [Семиотика и имиджелогия … 2003; Самохвалова 2012: 158–167], другие направляют внимание на более обозримые объекты. Под лозунгом «Имидж – это искусство нравиться людям» моделируется образ успешного человека [Алексеев, Громова 1993; Шепель 2005], а еще более конкретно – преуспевающей женщины [Нефедова, Власова 1997] и бизнесмена [Кузин 1997], телезвезды [Гуревич 1991; Адамьянц 1995], музыкального кумира [Белобрагин 2006] и политика [Цуладзе 1999], учителя [Петрова, Шкурко 2006] и библиотекаря [Алтухова 2008].