Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура

1. Индустриализация

Если мир в значительной его части в 1910‑х годах выглядел иначе, чем в 1780‑х, то важнейшей причиной этого физического изменения планеты была промышленность. Девятнадцатый век – эпоха распространения индустриального способа производства и связанных с ним общественных формаций на большой части света. Но это не была эпоха единой по форме и равномерной индустриализации. Где-то промышленность укоренилась, а где-то это не удалось, где-то индустриализация началась поздно, а где-то к ней и вовсе не приступили, – все это стало локальными вехами, из которых возникла новая география центров и периферий, динамично развивающихся и застойных регионов. Но что такое «индустриализация»? Кажущийся столь простым термин до сих пор вызывает споры.

Хотя термин «индустриализация» был в ходу уже с 1837 года, а понятие «промышленная революция» (Industrielle Revolution), впервые зафиксированное в 1799‑м, стало научным понятием в 1884‑м, историки так и не смогли договориться об их единообразном употреблении1. Обширные дискуссии об индустриализации сложно анализировать: нет какого-то одного вопроса, на котором концентрируются дебаты. Скорее, нужно все время решать заново, о чем идет спор на сей раз. Сумятицу вносит и то обстоятельство, что участвующие в дискуссиях историки подходят к предмету с точки зрения разных экономических теорий. Одни видят в индустриализации процесс квантифицируемого экономического роста, главным двигателем которого были технологические инновации, другие считают более важным институциональные перемены, видят в этих процессах параллельный определяющий фактор и даже предлагают заменить термин «промышленная революция» на «институциональная революция»2. Едины же исследователи индустриализации в двух пунктах. Во-первых: экономические и социальные перемены в мире, которые проявляют себя к 1900‑м годам на всех континентах, восходят к инновационному импульсу, начало которому положено после 1760 года в Англии. С этим соглашаются даже те, кто считает такие инновации не очень значительными, а применение к ним понятия промышленной революции преувеличением. Во-вторых, никто не спорит, что индустриализация, по крайней мере в ее начале, везде была феноменом не национальным, а региональным. Даже те, кто считают важным значение институционально-правовых рамочных условий, какие могли предоставить в XIX веке национальные государства, признают, что индустриализация очень сильно привязана к наличию ресурсов в определенных местностях и что она не обязательно должна оказывать долговременное влияние на национальные общества в целом. Лишь некоторые страны мира к 1920‑м годам стали «индустриальными обществами». Даже в европейских странах – Италии, Испании или России – промышленно развитые островки не обязательно оказывали решающее влияние на общество в целом3.

Интересные дискуссии развернулись в настоящее время вокруг следующих вопросов.

Первое. Новые и более точные оценки чрезвычайно фрагментарных статистических сведений показали, что рост английской экономики протекал в последней четверти XVIII – первой четверти XIX века в более медленном темпе и менее равномерно, чем это всегда утверждали сторонники теории Большого взрыва. Оказалось, что сложно найти данные, подтверждающие резкое ускорение промышленного роста даже в так называемых ведущих отраслях, вроде текстильной индустрии. Но если индустриализация начиналась постепенно и незаметно даже в своей «революционной» английской фазе, то встает вопрос, из каких предыдущих преемственных процессов она развилась. Идя вглубь, некоторые историки уже доходят до Средневековья и видят, начиная с той эпохи, несколько фаз перемен, укладывающихся в преемственность «промышленной революции».

Второе. Даже самые радикальные скептики, которые пытаются минимизировать понятие промышленной революции в количественных данных, не могут отрицать существование многочисленных свидетельств современников о качественных переменах, о развитии индустрии и социальных последствиях как начале «новой эпохи». Так было не только в Англии и европейских странах, вступивших на аналогичный путь развития вскоре после нее, но и везде в мире, где появлялась крупная индустрия, вводились новые режимы работы и образовывались новые общественные иерархии. Таким образом, необходимо ставить вопрос о соединении в описании и анализе индустриализации количественных и качественных аспектов. Представители так называемой институциональной экономики, которая видит в себе альтернативу (хотя и не особенно радикальную) господствующей неоклассической теории, делают среди качественных факторов полезное различение «формальных» ограничений экономической деятельности (прежде всего в договорах, законах и тому подобном) и «неформальных» ограничений (то есть господствующих в данной культуре норм, ценностей, условностей и тому подобного4). Такую богатую и многогранную картину индустриализации, безусловно, можно приветствовать. Существует лишь опасность, что ее заглушит избыток аспектов и факторов и от элегантности «экономных» моделей интерпретации придется отказаться.

Третье. Индустриализация обычно считается важнейшим признаком европейского «особого пути» в истории. Действительно, если к концу XIX века между крупными регионами Земли существуют беспрецедентные различия в уровне благосостояния и уровне жизни в целом, то это в первую очередь объясняется тем, что одним обществам удалось преобразоваться в индустриальные, а другим нет5. Отсюда выводится разная проблематика. Есть те, кто исследует причины этого «чуда Европы» (Эрик Л. Джонс) и приходит к общему выводу, что Англия, Европа, Запад (смотря по тому, какое сообщество считается значимым) обладали природно-географическими, экономическими и культурными предпосылками, которых якобы были лишены прочие цивилизации. Такова традиционная точка зрения, восходящая к исследованиям Макса Вебера начала XX века по всеобщей экономической истории и экономической этике мировых религий. Другие меняют перспективу на контрфактическую, занимаются поисками схожих предпосылок прежде всего в Китае, чтобы спросить затем, почему там не случилось прорыва к новому уровню продуктивности экономики6. Если там действительно существовали предпосылки, схожие с Европой, то следует выяснить, почему ими не воспользовались.

Четвертое. Каноническая версия индустриализации следует за Уолтом У. Ростоу в том, что одна за другой национальные экономики достигали точки взлета, порога отрыва, начиная с которого та или иная экономика двигалась далее в фазе стабильной, нацеленной в будущее траектории «саморазвивающегося» роста. Таким образом, мы получаем ряд цезур, которые обозначают для различных стран начало их экономического модерна. Это представление в основных своих чертах все еще применимо. Менее востребованным оказалось утверждение Ростоу, что стандартная модель индустриализации повторялась исходя из внутренней логики в разное время от страны к стране. Против этого говорит то, что ускорение экономической динамики черпалось всегда как из специфических внутренних (эндогенных), так и из внешних (экзогенных) источников. Проблема в том, чтобы установить для каждого случая правильное соотношение в этой смеси. Поскольку нет ни одного случая не-английской, то есть догоняющей индустриализации, в которой хотя бы минимально не был задействован трансфер технологий, транснациональные связи в экономической истории присутствуют всегда. Уже в начале XIX века Великобритания была наводнена шпионами – охотниками за технологиями из Европы и США. Многое говорит о том, что отсутствие массовой индустриализации, во всяком случае до 1914 года, в таких странах, как Индия, Китай, Османская империя или Мексика, в значительной степени объясняется отсутствием политических и культурных предпосылок для успешного трансфера технологий. Только с адаптацией новых познаний в производстве и менеджменте можно было модернизировать высокоразвитые текстильные традиции в этих странах, как случилось до того с ремеслами во Франции7. Отдельные региональные, а иногда и национальные процессы индустриализации отличаются друг от друга степенью своей автономности. На одном конце спектра – внедрение исключительно иностранным капиталом промышленных форм производства, не выходящее за пределы небольших анклавов. На другом – успешно реализованная опция всесторонней индустриализации всей национальной экономики в целом под местным руководством и с минимальным колониальным участием. В XIX веке это произошло только в Японии, если не считать Северную Атлантику.

Современные дебаты среди специалистов не могут скрыть тот факт, что за последние три десятилетия к старым, или классическим, теориям индустриализации ничего принципиально нового не прибавилось. Все эти теории едины в том, что индустриализация рассматривается как часть масштабных общественно-экономических перемен.

Карл Маркс и марксисты (с 1867 года): индустриализация как переход от феодализма к капитализму через накопление и концентрацию капитала, фабричную организацию производства и создание производственных отношений, которые основаны на свободном наемном труде и присвоении прибавочного продукта этого труда владельцами производительных сил, – позднее дополнено теорией о переходе конкурентного капитализма в монополистический (или организованный) капитализм8.

Николай Кондратьев (1925) и Йозеф А. Шумпетер (1922–1939): индустриализация как циклично структурированный процесс роста капиталистического мирового хозяйства с меняющимися приоритетными отраслями, развивающийся на базе предшествующих процессов9.

Карл Поланьи (1944): индустриализация как часть масштабной «великой трансформации»: отграничение развивающейся автономной рыночной сферы от привязки обмена к социальному контексту экономики, направленной на удовлетворение потребностей, и в целом преодоление зависимости экономики от внешних общественных, культурных и политических условий10.

Уолт Р. Ростоу (1960): индустриализация как неодновременное, но всеобщее прохождение пяти стадий, важнейшая из которых – стадия взлета: начало длительного, по экспоненте, роста, который, однако, не обязательно должен быть связан с определенной качественной перестройкой общества – и, таким образом, системно нейтрален или минимально обусловлен контекстом11.

Александр Гершенкрон (1962): индустриализация как преодоление препятствий отстающими с учетом преимуществ подражания и с формированием специфических национальных форм и путей развития: разнообразие в рамках в целом единообразного глобального процесса12.

Пауль Байрох (1963): индустриализация как продолжение предыдущей сельскохозяйственной революции и следующее за ней постепенное глобальное распространение форм индустриальной экономики при маргинализации прочих, неиндустриализованных экономик13.

Дэвид С. Ландес (1969): индустриализация как вызванный к жизни сочетанием технологических инноваций и растущего спроса процесс экономического роста, который привел во второй половине XIX века от подражания стране-первопроходцу Великобритании на континенте к общеевропейской модели развития14.

Дуглас Норт и Роберт Пол Томас (1973): индустриализация как побочный продукт формировавшейся в Европе на протяжении столетий институциональной рамочной системы, которая гарантировала личные права на владение и, таким образом, эффективное использование ресурсов15.

Не у всех этих теорий постановка вопроса одна и та же, не все они используют и понятие промышленной революции16. Объединяет же их (за исключением Норта/Томаса) примерная хронология, где эпоха с 1750 по 1850 год составляет приблизительные рамки великого перехода. Одни подчеркивают глубину и драматизм разрыва (Маркс, Поланьи, Ростоу, Ландес) – их теории можно назвать «горячими». Другие остаются «холодными», видя долгую предысторию и скорее постепенный переходный период (Шумпетер, Байрох, Норт/Томас). Исходная ситуация накануне перемен характеризуется по-разному: феодальный способ производства, аграрное общество, традиционное общество, домодерность. Соответственно, различным образом видится и конечная фаза: капитализм как таковой, промышленный капитализм, научно-индустриальный мир, или, как у Карла Поланьи, которого сама индустрия интересовала меньше, чем механизмы регулирования в обществе, власть рынка.

Наконец, теории отличны и в том, в какой степени их создатели в реальности применяют их в глобальном масштабе. Теоретики при этом обычно позволяют себе больше, чем историки. Маркс ожидал нивелирующего прогрессивного развития в различных частях мира от революционного разложения феодализма промышленным капитализмом – и лишь в поздние годы он упоминал о возможном азиатском особом пути («азиатский способ производства»). Среди новых теоретиков Ростоу, Байрох и Гершенкрон в наибольшей степени были готовы высказываться по поводу Азии. Ростоу, впрочем, делал это очень схематично, мало интересуясь структурными особенностями национальных путей развития. Далеко не всех теоретиков занимал вопрос дихотомий: почему Запад развивался динамично, а Восток якобы остался статичным, или, иначе говоря, «почему Европа?» – тема, постоянно остававшаяся в центре обсуждений начиная с позднего Просвещения и Гегеля. Лишь Норт/Томас (скорее имплицитно) и прежде всего Ландес, особенно в его поздних трудах, считают эту проблему центральной17. Байрох не рассматривает отдельные, закрытые друг от друга и сравнимые на манер монад цивилизации, а подробно исследует, вслед за Фернаном Броделем, взаимодействия между экономиками – взаимодействия, которые он проблематизирует для XIX и XX веков как «недоразвитость». В отличие от Ростоу, Байрох в те же годы не предполагает, что весь мир в конечном итоге будет развиваться по одному и тому же сценарию, но скорее подчеркивает отличия. Гершенкрон не испытывает проблем с применением своей модели догоняющей компенсации отсталости к Японии; не-индустриализация интересует его столь же мало, как Шумпетера (кстати, в отличие от Макса Вебера, к которому Шумпетер в остальном очень близок)18.

Многообразие теорий, возникших с момента появления в 1776 году новаторского «Исследования о природе и причинах богатства народов» Адама Смита, отражает комплексность проблем, но равно требует и подвести трезвый итог, как это делает Патрик О’Брайан в 1998 году: «Почти три десятилетия эмпирических исследований и размышлений череды лучших умов в исторических и социальных науках не привели ни к какой общей теории индустриализации»19. Как экономист О’Брайан сожалеет об этом, но как историка его это не слишком огорчает: какая общая концепция может охватить все многообразие явлений прошлого и при этом сохранить стройность и элегантность хорошей теории?

Рост валового внутреннего продукта на 8 процентов в год, подобный тому, какой переживал Китай в начале 2000‑х годов (рост в индустриальных странах после 1950 года в долгосрочных средних показателях составлял около 3 процентов), был в Европе XIX века совершенно невообразим. Поскольку китайский рост прежде всего обеспечивает промышленность и лишь во вторую очередь «постиндустриальные» секторы сферы услуг и телекоммуникаций, промышленная революция продолжается в этом смысле еще более активно до сих пор. Никогда еще промышленность не была настолько революционной, как теперь. Однако это не то понятие «промышленная революция», которое используют историки20. В их интерпретации речь идет о всестороннем процессе экономической трансформации, который протекал в 1750–1850 годах (сдвиг на десятилетие раньше или позже некритичен) на острове Великобритания (не в Ирландии). Все остальное следует называть «индустриализацией», определяя ее для начала по формальным критериям как продолжающийся несколько десятилетий рост реального валового внутреннего продукта (output) на душу населения в рамках национальной экономики более чем на 1,5 процента в год. В идеальном случае с этим должно быть связано соответствующее этому росту или превышающее его увеличение реальных доходов населения21. Такой рост является результатом нового энергетического режима, при котором для материального производства осваиваются ископаемые источники энергии и оптимизируется использование уже имеющихся. Характерно также, что в организации производства механизированное крупное предприятие – фабрика – если и не вытесняет все прочие формы, то достигает доминирующего положения. Индустриализация чаще всего имеет «капиталистический» характер – но не обязательно: в XX веке некоторые «социалистические» страны на протяжении определенного периода вполне успешно проводили свою индустриализацию. Было бы также преувеличением говорить, что индустриализация затрагивает все отрасли национальной экономики. Сейчас это разумеется само собой, однако в XIX веке такого не происходило практически никогда. Нигде в мире в это время не было полностью модернизированных «индустриальных» обществ. Наряду с США, Великобританией и Германией лишь для немногих прочих стран термин «индустриальное общество» мог быть применен хотя бы отчасти корректно. Однако значительные промышленные комплексы и определенные признаки индустриально мотивированного роста имелись в то время уже и в преимущественно аграрных обществах, таких как Индия, Китай, Россия или Испания. Значит, стоит говорить об индустриализации и в тех случаях, когда этот процесс затрагивает лишь некоторые секторы и/или регионы.

Не все пути к богатству наций ведут через промышленность. Явно благополучные в экономическом смысле государства – Нидерланды, Дания, Австралия, Канада, Аргентина – были схожи с высокоразвитыми в промышленном отношении странами в том, что и те и другие использовали во всех сферах производства и на транспорте новые технологи, а в конце XIX века уже около половины всех занятых были задействованы вне аграрной сферы. В то же время было бы напрасно искать тут «промышленные районы». Не каждый военный аппарат опирался на промышленную базу, которая могла поддерживать его в течение длительного периода и одновременно удовлетворять основные потребности гражданской жизни. В глобальной перспективе важно установить иерархию аспектов. Основной экономический факт модерной эпохи – это не экономический рост сам по себе, но общее улучшение условий жизни в мире (видимое, например, в ожидаемой продолжительности жизни) наряду с усиливающимся разрывом крайних показателей бедности и богатства в контексте различных регионов мира.

Промышленная революция произошла в Англии. Только там имелось особое сочетание предпосылок, которое сделало возможным новый уровень продуктивности экономики. Легко можно назвать важнейшие задействованные здесь факторы: наличие крупной национальной, не разделенной таможенными границами экономической области; внутренний мир в стране начиная с XVII века; выгодное географическое положение для дешевой логистики, особенно каботажного плавания; высокоразвитая традиция тонкой механики и производства инструментов; обширная колониальная торговля, которая облегчала доставку сырья и обеспечивала рынки сбыта; необыкновенно продуктивное сельское хозяйство, которое могло себе позволить высвободить рабочие руки; заинтересованность в новшествах (improvement) среди большой части общественной элиты – а в ограниченных кругах даже исключительное предпринимательское сознание, прежде всего среди религиозных диссидентов22.

В сравнении с другими странами из этого длинного списка можно выбрать в качестве особо важных три пункта.

Во-первых, в результате роста экономики в течение всего XVIII века в Англии необыкновенно вырос внутренний спрос на товары «не повседневного обихода», то есть попадавшие в средний разряд между элементарным удовлетворением жизненных потребностей и исключительной роскошью. Постепенно формировавшиеся средние классы стали основой потребления, которое в отличие от континентальной Европы не ограничивалось аристократией и верхушками торговцев. Французским наблюдателям перемен на Британских островах особенно бросалось в глаза, что в отличие от Франции в Великобритании уже существовало нечто похожее на массовый рынок промышленных товаров23.

Во-вторых, Великобритания к началу XVIII века была больше, чем любая другая европейская страна, и даже интенсивнее Нидерландов вовлечена в заморскую торговлю. Важными покупателями промышленных товаров с Британских островов, собственный рынок которых не мог стать исключительным потребителем для постоянно растущей промышленности, стали прежде всего тринадцать колоний в Северной Америке. С другой стороны, британские позиции в глобальной торговле и мореплавании, как колониальной, так и неколониальной, обеспечивали доступ к такому важнейшему сырью, как хлопок, который вначале производился на островах Вест-Индии, а затем до середины XIX века стал выращиваться в выгодных условиях на освоенных землях в южных штатах США преимущественно обращенными в рабство африканцами. Такая торговля была не решающей причиной промышленной революции, но важным дополнительным фактором, без которого технологические инновации никогда не смогли бы в полной мере оказать воздействие на экономику. В закрытой «национал-экономической» системе побуждающие импульсы для промышленной революции обошлись бы намного дороже. В XIX веке Великобритания сменила свою роль «мастерской мира» на роль главного организатора и перевалочного пункта торговли сырьем и полуфабрикатами, которые требовались для индустриализации на европейском континенте. Эта посредническая позиция также уходила корнями в раннее Новое время. Такого рода взаимосвязи еще нуждаются в более точных исследованиях. Но несомненно, что объяснить промышленную революцию без учета глобального экономического контекста нельзя. Она не была исключительно «домашним изделием»24.

В-третьих, Франция и Китай также были странами с великими научными традициями и большим технологическим опытом. Но в Англии и Шотландии раздельные сферы «теоретиков» и «практиков» были близки друг другу, как нигде в мире. Они стали постепенно находить общий язык для решения проблем; ньютоновская физика предоставляла им в распоряжение легко проецируемые на практическую сферу идеи; появились институты, которые обеспечивали постоянство технических инноваций, особенно патентное право. Так в Великобритании появилось то, что в целом может служить еще одним отличительным признаком индустриализации, – нормирование технических новшеств. В отличие от прошлых эпох волны инноваций не утихали и не уходили в песок. «Великие» изобретения не оставались отдельными вершинами; они появлялись отчасти в результате ежедневного копания в мелочах и усовершенствований и сами, в свою очередь, давали импульс для побочных и последующих изобретений. Технические умения приобреталась практическим путем и оттачивались на практике. Никакое по-настоящему важное знание не пропадало зря. Этот великий процесс развивавшегося ступенчато, но последовательно роста инноваций и его реализации в технической культуре начался в Англии, где уже в начале XVIII века повсеместно был достигнут необыкновенно высокий уровень технической компетенции, закрепленный промышленной революцией. Однако происходило это не в закрытой стране. Научные и технические знания циркулировали в XVIII веке по всей Европе, а также пересекали Северную Атлантику, и достигнутое однажды технологическое лидерство не оставалось исключительно английским достоянием. Вскоре во многих областях французские, немецкие, швейцарские, бельгийские и североамериканские ученые и инженеры смогли нагнать или даже перегнать своих британских коллег25.