Сурбикон

От автора:

Эта история основана на событиях, которые, возможно, произошли в другой реальности. Все персонажи являются плодом творческого осмысления автора, а любые совпадения – лишь уникальный взгляд на ткань мироздания.

Автор вынужден упомянуть, что в тексте присутствуют описания вредных привычек, исторически присущих изображаемым эпохам. При этом он решительно осуждает такие модели поведения и обращается к читателям с твёрдым призывом ценить и беречь своё здоровье.

Добро пожаловать. История начинается. И вы уже были её частью с самой первой страницы.

Белый лист в «Скриптере» был настолько чист, что в его зияющей пустоте можно было разглядеть собственное отражение. Вернее, его смутный силуэт, искаженный матовой поверхностью экрана макбука. Лёша откинулся на спинку стула, почувствовав, как в висках нарастает знакомое, тупое давление. Он называл это «творческой лихорадкой» – состоянием, когда внутри все горит, но огонь этот не дает света, а лишь выжигает душу дотла, не оставляя ни одной стоящей мысли.

Где рождается творчество? Этот вопрос терзал его куда сильнее, чем требования Мары. Он представлял его себе как подземную реку, тайный источник, бьющий из самых недр души. Одни черпали из него полными ведрами, и хлестали этим вином на страницы, в кадры, в музыку. Другие, как он, сидели на берегу с дырявым колодцем, слушая, как где-то глубоко и далеко журчит желанная влага, но не в силах до нее дотянуться. Источник иссяк. Или он, просто забыл к нему дорогу?

Он был не писателем, а землекопом, впустую долбившим каменистую почву в поисках родника.

Его звали Алексей, но все давно звали его Лёшей. Имя, казалось, обязывало быть легким, полётным, но он был как свинец. В тридцать пять лет он достиг мастерства лишь в одном – в искусстве быть многообещающим. Его лицо, некогда юношеское и мягкое, теперь казалось слепком из недолепленной глины: невыразительные черты, чуть обвисшие щеки и глаза, в которых застыла усталая мысль. Он носил потертые кардиганы и старые джинсы не из-за позерства, а потому, что они были продолжением его души – удобной, бесформенной и лишенной ярких красок.

Эта душевная бесформенность, как он понял уже во взрослом возрасте, была прямым наследием. Его родители – два одиноких острова, которые ненадолго причалили друг к другу, породили его, и тут же отплыли в разные стороны, устав от бесплодных попыток построить мост.

Отец, инженер-акустик, верил только в то, что можно измерить, пощупать и записать формулой. Его мир был миром строгих линий, децибел и резонансных частот. Мать, библиотекарь с поэтической душой, жила в мире метафор, полутонов и недосказанностей. Их брак был обречен с самого начала. Лёша стал полем битвы двух непримиримых реальностей. Отец пытался построить его жизнь по чертежу, мать – написать как роман. В итоге он не стал ни тем, ни другим. Он был кем-то вроде незавершенного проекта, заброшенной рукописи.

Они разошлись тихо, без скандалов, как иссякает ручей. И оставили ему в наследство вечный, мучительный вопрос: что важнее – бездушная, но точная формула отца или прекрасная, но бессмысленная метафора матери? Он искал ответ всю жизнь и в итоге пришел к выводу, что правды нет вовсе. Есть только зияющая пустота между двумя этими полюсами. Та самая, что сейчас смотрела на него с экрана.

Именно эту пустоту с завидной регулярностью тыкала пальцем Мария, которую все в студии звали Марой. Не потому, что она была злой или жестокой. Нет. Она была подобна сканеру, безжалостно выявляющему брак. Мара – женщина-навигатор, которая всегда знала, куда должна приплыть история. В ее мире не было места для сомнений, творческих мук и философии об иссякших источниках. В ее мире были дедлайны, коммерческий успех и зрительский интерес.

Она входила в его кабинет без стука, словно ее сигналом служила сама продолжительность его бездействия. В руке – распечатка его последнего сценария, испещренная красными пометками.

– Лёш, – голос ее был ровным, без упрека, но и без сочувствия. Это был голос констатации факта. – Третья сцена. Герой говорит о любви, как профессор на лекции. Где страсть? Где кровь?

Она садилась на край стола, и он ловил на себе ее взгляд – ясный, зеленый, лишенный тумана его собственных размышлений.

– Ты копаешься в себе, вместо того чтобы копать сюжет, – говорила она, откладывая листок. – Зритель не будет платить за билет, чтобы посмотреть на твои экзистенциальные кризисы. Ему нужны чувства. Драйв. История.

«А где мне их взять, эти чувства? – молчал он в ответ. – Выкопал бы я их давно, если бы знал, где зарыты».

– Новый проект, – Мара клала перед ним чистый лист с несколькими строчками – зацепками. – Историческая драма. Ученый в советское время. Что-то про физику, секретные лаборатории. Найди в этом нерв. Человеческую историю.

Она уходила, оставляя после себя запах дорогих духов и ощущение полной профессиональной несостоятельности. Он снова смотрел на экран. Чистый лист. «Советский ученый». «Физика». Слова были пустыми, как ракушки, из которых ушла жизнь. Он не мог найти в этом «нерв». Он не мог найти ничего.

Он был Алексеем, сыном инженера и поэтессы, который не умел ни строить, ни слагать стихи. Он был сценаристом, который ненавидел чистый лист и боялся следующего звонка Мары. Он был человеком, чья собственная история казалась ему скучной и незаконченной, и оттого он был обречен на вечные, бесплодные попытки дописать ее через вымышленных героев.

А источник тем временем уходил все глубже, и эхо его становилось все тише. Лёша потянулся, с тоскливым щелчком закрыв «Скриптер». Белый лис так и остался непобежденным. Он механически сунул в потертый кожаный рюкзак несколько листов с зарисовками, что ему оставила Мара. «Советский ученый. Секретные лаборатории». Слова отскакивали от сознания, как горох от стенки.

Он работал в «Студии 7» – месте, которое когда-то казалось ему храмом искусства, а теперь напоминало бездушный конвейер по производству контента. Длинный коридор, увешанный постерами их же проектов – улыбающиеся лица, взрывы, поцелуи. Все успешное, все востребованное. Его кабинет был крошечной клетушкой в конце этого парада чужих триумфов, с окном во внутренний двор, где вечно пахло остывшим кофе и тлением бумаги.

Выйдя в коридор, он почти наткнулся на Мару. Она стояла, уткнувшись в телефон, и ее брови были сведены в озабоченной складке.

– Мар, – выдавил он, заставляя себя звучать непринужденно. – Идешь? Может, перекусим? В «Прокопе», что на углу.

Она подняла на него взгляд, и складка между бровей чуть разгладилась.

– У меня двадцать минут, – сказала она, снова глядя на экран. – Но давай.

Вышли на улицу, и летний вечер ударил им в лицо своим мягким теплом. После кондиционированной прохлады офиса воздух был густым, теплым и обволакивающим, пахнущим асфальтом, накаленным за день, пыльцой с клумб и далеким дымком от мангалов. Солнце, уже клонящееся к закату, отливало золотом стекла высоток и бросало длинные, густые тени. Где-то кричали дети, играя в футбол, и этот звук был полной противоположностью гробовой тишине его кабинета.

«Прокоп» был их негласной штаб-квартирой – тесное заведение с потертыми бархатными диванами, низкими сводчатыми потолками и кофе, который Мара считала терпимым. Они устроились в углу, у окна. Лёша заказал эспрессо, Мара – капучино и салат.

Пока она говорила с официантом, он украдкой любовался ею. В скупом вечернем свете ее черты казались еще более четкими, почти высеченными. Темные, гладкие волосы, собранные в тугой узел, открывали строгий овал лица. Высокие скулы, прямой нос, упрямый подбородок. Но главное – это были глаза. Ярко-зеленые, как молодая трава, они всегда были сфокусированы на чем-то, всегда видели суть. Сейчас она сняла пиджак, и на ней осталась простая белая блузка, оттенявшая легкий загар на коже. В ней не было ни капли той размазанной, неопределенной мягкости, что была в нем. Она была цельным, законченным произведением, в то время как он – эскизом на салфетке.

– Спасибо, что вытащил, – она вздохнула, отодвигая телефон. – День адский.

– Всегда рад, – пробормотал он, чувствуя, как глупо это звучит.

Она помолчала, обводя взглядом его лицо, будто сканируя на предмет сбоев.

– Лёш, я тебе как друг говорю, – ее голос понизился, стал почти конфиденциальным. – Будь осторожнее. Сверху идет информация – готовится чистка. Не массовая, но точечная и безжалостная. Нужны результаты. Быстрые и качественные. Проекты, которые идут в работу, а не в стол.

Она отхлебнула свой капучино, оставив на губах белую пенку, которую тут же смахнула языком.

– Твои последние наброски… они сырые. В них нет огня. Руководство не будет ждать, когда ты снова начнешь копать до китайского водяного.

Лёша смотрел в свою крошечную чашку с черной, как его настроение, жидкостью. Слова Мары падали на него тяжелыми камнями. «Чистка». «Результаты». Он не боялся увольнения – он боялся окончательного приговора: «Бездарен». Он представлял, как его уберут с этого конвейера, как его клетушку займет кто-то другой, молодой и голодный, кто не размышляет о природе творчества, а просто его производит.

И в этот момент, глядя на ее серьезное, озабоченное лицо, на эти губы, только что произнесшие ему суровое предупреждение, он почувствовал не страх, а странное, щемящее чувство. Он был тайно влюблен в нее. В ее уверенность. В ее ясность. В ее способность жить без этой вечной внутренней грызни. Она была его антиподом и его единственной точкой опоры в этом расползающемся мире.

Он задумался. Глубоко и тяжело. Не о чистоте кадров и не о новом сценарии. Он задумался о том, что теряет последний якорь. И что ему делать, чтобы его удержать. Нужен был результат. Не просто сценарий. Нужен был прорыв. Отчаянный, гениальный ход.

Вечер быстро растворился в сумерках, окрашивая небо в сиреневые тона. Их разговор, освободившись от рабочего напряжения, тек легко и непринужденно. Они смеялись над абсурдными замечаниями режиссера, вспоминали курьезные случаи со съемок, и Лёша, глядя на ее улыбку, на мгновение забыл о пустом листе и грозящей чистке. В эти минуты она казалась не грозной Марой, а просто Марией – умной, ироничной и удивительно живой.

Он проводил ее до «Чистых прудов». У входа в метро, под сводами, наполненными гулом и ритмичной музыкой уличных музыкантов, они остановились.

– Спасибо за компанию, Лёш, – сказала она, поправляя сумку на плече. – И… подумай над тем, что я сказала. Ладно?

– Обязательно, – кивнул он, стараясь, чтобы в его голосе не дрогнуло ничего, кроме уверенности. – Удачи завтра.

Она улыбнулась ему на прощание – быстрой, светлой улыбкой – и растворилась в потоке людей, уходящем в нутро станции.

Он постоял еще с минуту, глядя в пустоту, где только что была она, а потом разблокировал ближайший электросамокат. Легкий толчок ногой – и он поплыл по вечерней Москве, оставляя позади шумный бульвар.

Его студия находилась в паре кварталов, в старом доме с толстыми стенами и высокими потолками. Путь был недолог, но вечерний воздух и остаточное тепло асфальта располагали к блужданию мыслей.

Он катился по тихим переулкам, и в голове его, как заевшая пластинка, крутилась одна мысль: любовь. Что это? Великое чувство или просто химическая реакция, обман мозга, заставляющий видеть в другом человеке источник несуществующего счастья? Он наблюдал за парами на скамейках, за руками, сплетенными в замок, за взглядами, полными немого понимания. Ему было странно и немного завидно.

Его собственный опыт говорил, что любовь – это проект, обреченный на провал. Как тот брак его родителей: два разных чертежа, пытающихся описать одно здание. В итоге – трещины, перекосы и тихий развал. Он сам всегда боялся этой стройки. Боялся, что не сможет быть тем надежным архитектором, что его собственные фундаменты слишком шатки.

А что он чувствовал к Маре? Это была не та спокойная, уверенная привязанность, о которой пишут в книгах. Это было что-то другое. Острое, тревожное, похожее на творческий голод. Она была для него и музой, и строгим редактором, и воплощением всего, чего ему не хватало. Он жаждал ее одобрения, как наркотика. Его тянуло к ее ясности, к ее целеустремленности, как растение тянется к солнцу из темноты подвала.

Но возможны ли отношения, построенные на этой жажде? Или они обречены стать тем самым невыносимым контрастом, что разрушил его семью? Он, вечный сомневающийся мечтатель, и она, человек действия, живущий по расписанию и KPI.

Он свернул в свой двор по адресу: Хамовники. Улица Ефремова, дом 12, заглушил самокат и поставил его у подъезда. Подняв голову, он увидел в ночном небе над Москвой яркую точку – МКС, плывущую по своей неумолимой орбите. Так и они. Он – на одной орбите, она – на другой. И все, что ему оставалось, – это наблюдать за ее ярким, уверенным полетом, зная, что сойти со своей траектории он не может. Боится. Или просто не умеет.

С тяжелым вздохом он потянулся к домофону.

Квартира встретила его затхлой тишиной, пахнущей остывшей пылью и одиночеством. Лёша щелкнул выключателем, бросил рюкзак с макбуком на потертый диван и направился к холодильнику. За стеклянной дверцей стоял единственный свидетель его аскетичного быта – пакет овсяного молока. Он налил себе стакан, включил телевизор для фона.

На экране разворачивалась любовная сцена из какого-то сериала. Актеры старательно изображали страсть, но их диалоги были настолько картонными, а чувства – такими предсказуемыми, что Лёша почувствовал приступ тошноты. Это была та самая «продукция», которую от него ждали. Безжизненная, собранная по шаблону. Он выключил телевизор, и тишина снова поглотила комнату, став еще громче.

Умывшись, он погасил свет и лег в постель, но сон не шел. Перед глазами, словно на кинопленке, стояла она. Мария. Не Мара-продюсер, а Мария – женщина с уставшими, но невероятно живыми зелеными глазами, с ямочкой на щеке, которая появлялась, когда она смеялась именно над его шутками, а не из вежливости. Он ловил себя на том, что вновь и вновь прокручивает их прощание у метро, ища в нем скрытые знаки, которых, конечно же, не было.

Внезапно он резко сел на кровати. Сердце забилось чаще, не от любовного томления, а от щемящего, острого импульса. «Результаты. Быстрые и качественные». Слова обожгли его, как раскаленное железо. Он не мог ждать. Не мог позволить себе еще один провал. Не перед ней.

Он включил свет, зашлепал босиком к дивану и почти вырвав из сумки макбук, раскрыл его. Свет экрана ослепил в темноте. Пальцы сами застучали по клавиатуре.

«Советские ученые: теория времени».

Поисковик выдал гору мусора: псевдонаучные статьи, конспирологические форумы, биографии известных физиков-теоретиков, чьи имена ничего ему не говорили. Он сузил запросы, отсекая шелуху. «Заброшенные советские проекты», «Хронофизика СССР», «Непризнанные гении».

И вот, пролистывая очередную ветку забытого академического форума, он наткнулся на имя, которое заставило его замереть.

Сурбин Аркадий Игнатьевич.

Статья была старой, с кривой версткой, но в ней сквозила странная, притягательная аура. Профессор Сурбин не был лауреатом и не возглавлял институтов. Он был типичным «гением-затворником», работавшим на периферии большой науки. В конце 80-х он опубликовал ряд статей, где с математической точностью, граничащей с безумием, описывал принципы временных петель, квантовых тоннелей в параллельные реальности и природу «хронального поля». Коллеги поднимали его на смех, называли фантазером, а потом и вовсе забыли. В научном сообществе он считался маргиналом, чудаком, чьи теории были слишком спекулятивны.

Именно это и привлекло Алексея. Обыденная история о секретном реакторе или шпионаже меркла перед этим. Здесь же была личность. Трагическая, одинокая фигура, бросавшая вызов самому времени. Это была не история о физике, это была история об одержимости. О цене гения. В его мозгу, привыкшем к сюжетным конструкциям, щелкнуло: вот он, нерв. Человеческая драма, замешанная на научной фантастике. То, что нужно. Он просидел почти до рассвета, проваливаясь в цифровую кроличью нору. Фотографии, сканы диссертаций, обрывочные воспоминания коллег на форумах – все это складывалось в призрачный портрет человека-загадки. Когда глаза начали слипаться, он рухнул на подушку в одежде, и сон накрыл его тяжелой, беспокойной волной.

Его поднял с кровати не будильник, а резкий, отрывистый стук. Тук-тук-тук. Словно дятел, решивший поселиться в бетонной стене его дома. Лёша застонал, натянув подушку на голову. «Боже, что можно забивать в семь утра? – пронеслось в воспаленном мозгу. – Гроб? Картину? Собственную глупость?»

Но инерция сна тут же сменилась ледяным уколом адреналина. Он резко вскочил, смахнул с лица прилипшие волосы и уставился на экран телефона. 09:15.

Пятнадцать минут, как он должен был быть на работе.

Проклиная все на свете, он в панике схватил первый попавшийся свитер и уже было рванул к двери, но вовремя остановился. Паника сменилась странным, хладнокровным решением. Он нашел в истории звонков номер Мары и набрал его.

Она ответила почти мгновенно, и в ее голосе уже слышалось напряжение рабочего утра.

– Лёша, ты где? У нас летучка через полчаса.

– Мар, я знаю, прости, – он постарался сделать голос уверенным, насыщенным важностью. – Я не смогу. Я кое-что ухватил. Для сценария. По тому самому проекту.

На том конце провода повисла короткая пауза. Он представил, как она поднимает бровь.

– Ухватил? Что именно?

– Пока не могу по деталям. Это… живой источник. Нужно лично съездить, проверить одну ниточку. Если это то, о чем я думаю… – он сделал драматическую паузу, в которой висели все его вчерашние страхи и нынешняя надежда, – это будет не просто сценарий. Это будет бомба.

Еще одна пауза. Более долгая. Он слышал, как на ее фоне щелкает клавиатура – она проверяла его историю в системе, рабочий чат.

– Ладно, – наконец произнесла она, и в ее голосе послышалось не одобрение, но любопытство. – Действуй. Но чтобы к завтрашнему вечеру у тебя был хотя бы синопсис. И чтобы оно того стоило.

– Оно того стоит, – с неподдельной верой сказал он и положил трубку.

Он стоял посреди своей залитой утренним солнцем студии, слушая, как за стеной снова застучал молоток. Но теперь этот стук звучал для него как барабанная дробь, провожающая его в бой. Он не опаздывал на работу. Он шел на свою первую в жизни настоящую охоту.

Сердце его забилось чаще, уже от азарта. Он начал лихорадочно собирать данные. Старые фотографии (Тёмный мужчина с пронзительным, горящим взглядом), сканы пожелтевших статей, обрывочные воспоминания студентов на каких-то краеведческих сайтах. И самое главное – он узнал, что Аркадий Игнатьевич Сурбин… все еще жив. И живет в Москве.

Лёша откинулся на спинку дивана, вглядываясь в пиксельное лицо на экране. Усталые, умные глаза профессора смотрели на него сквозь время, словно задавая один-единственный вопрос: «Ты готов узнать цену?»

Алексей не слышал этого вопроса. Он видел только сюжет. Свой шанс. Свой триумф. Историю, которая спасет его от чистки и, возможно, вернет ему уважение в глазах Марии.

Он не знал, что это начало не сценария, а его собственного путешествия в самое сердце Истории. Путешествия, из которого можно вернуться, заплатив самым дорогим – собой.

История начиналась… прямо сейчас.

Вагон метро был набит битком и как назло, ехал с какой-то раздражающей, утробной медлительностью. Алексей вцепился в поручень, чувствуя, как его со всех сторон сжимает чужая жизнь: в затылок дышит студент в наушниках, по спине упирается сумка с продуктами, в нос бьет густой коктейль из запахов – пота, дешевого парфюма, металлической пыли и влажной одежды. Это был тот самый специфический дух метро, который въедается в легкие и напоминает, что ты всего лишь винтик в гигантском, вечно спешащем механизме.

Все вокруг куда-то неслись. Уставшие женщины лихорадочно листали ленту в телефонах, мужчины с каменными лицами смотрели в одну точку, перемалывая в утренних размышлениях свои проблемы. А он ехал против течения. Не на работу, не по делу, а за призраком. За сюжетом.

Мысли метались, как перепуганные птицы в клетке. «А вдруг его нет дома? Вдруг он переехал? Умер? А вдруг этот адрес – ошибка, и я просто потрачу день, а потом Мара…» Он заставил себя замолчать внутреннего паникера. Нет, он все проверил. В старой базе данных жилищного кооператива значилось: Сурбин Аркадий Игнатьевич, дом 10/2 по улице Остоженка.

Остоженка. Это звучало обнадеживающе. Не какая-нибудь спальная окраина, а старый, полный истории центр. Дорогое, отреставрированное лицо Москвы, за которым наверняка прячутся тихие, не тронутые ремонтом дворы-колодцы. Именно там, по его представлениям, и должен был доживать свой век забытый гений.

Вагон с грохотом вынырнул из тоннеля на станцию, и Алексей, извинившись, начал пробиваться к выходу, чувствуя, как от каждого потерянного мгновения его шансы встретиться с профессором тают. Ему нужно было успеть. Успеть всё.

Алексей проскочил в арку как раз перед тем, как тяжелая чугунная калитка с глухим лязгом захлопнулась. И он остановился, завороженный.

Шумная Остоженка с ее дорогими бутиками и пробками осталась где-то за спиной, за толщей кирпичной стены. Здесь царила иная реальность. Тихий, уютный двор-колодец, словно сошедший со страниц старой московской повести. По краям высились добротные, еще дореволюционные дома с облупившейся штукатуркой, обнажающей кирпич, и замысловатой лепниной над окнами. Воздух пах не выхлопами, а влажной пылью, тенью от старых лип и чем-то неуловимо домашним – может быть, щами из открытой форточки.

Глазам нужно было время, чтобы привыкнуть к этому внезапному прыжку во времени. Пятна ржавчины на водосточных трубах, покосившиеся фонари, уже давно не светившие, занавески за стеклами с советским рисунком. Даже воздух здесь казался гуще и неподвижнее.

И лишь аккуратно припаркованные у стены современные иномарки, словно яйца инопланетных существ, холодно поблескивали на солнце, напоминая, что машина времени все-таки сломалась. Они были единственным диссонансом, резкой врезкой настоящего в эту пожелтевшую фотографию.

Алексей глубоко вздохнул, ощущая, как тревожная спешка медленно отпускает его. Он был на месте. Осталось сделать последний шаг.

Дверь с номером 66 молчала. Лёша нажал на звонок еще раз, прислушиваясь уже не к тишине, а к собственному нарастающему разочарованию. Ни шагов, ни скрипа двери. Лишь отдаленный гул города, доносившийся через окно на лестничной клетке.

Он уже достал блокнот, чтобы написать записку, как его кожу вдруг защекотало странное, навязчивое ощущение – чувство пристального взгляда. Лёша медленно обернулся.

В глазке соседней двери, под номером 65, был темный кружок. Но на долю секунды ему показалось, что с той стороны мелькнул отсвет – будто кто-то только что отошел от глазка. Он не просто почувствовал, он узнал это ощущение – леденящую пустоту наблюдения.

Сердце екнуло. Мысль уйти, сделать вид, что ничего не произошло, была сильной. Но что, если этот сосед что-то знает? Идея показалась ему отчаянной и единственно верной.

Собравшись с духом, он решительно шагнул к двери №65 и постучал костяшками пальцев – негромко, но твердо.

Прошло несколько томительных секунд. Он уже приготовился стучать снова, когда внутри щелкнул замок. Дверь приоткрылась нешироко, на цепочке, и в щели показалось лицо пожилой женщины. Лицо было испещрено морщинами, как старинная карта, а маленькие, пронзительные глаза смотрели на него с немым вопросом и скрытым подозрением.

– Вам чего, молодой человек? – голос у нее был хриплый, от курения или от возраста.

– Здравствуйте, – Лёша постарался выглядеть максимально безобидно. – Я ищу Аркадия Игнатьевича, соседа вашего. Не подскажете, он дома? Или, может, вы его не видели сегодня?

Глаза женщины сузились. Она молча изучала его через щель, взвешивая каждую деталь.

– Сурбин? – наконец произнесла она, и в её голосе прозвучала какая-то странная нота. – Его нет дома. Уже давно. Он в «Психиатрической клинике №1» лет пятнадцать как. За квартирой присматривает его племянница, она тут не живет, квартиру вроде как периодически сдают. А сам Аркадий Игнатьевич тут и не жил почти, редко появлялся. Он на даче своей жил, там и работал всегда. В Кратово, если не ошибаюсь, участок был по Сосновой улице.

Она сделала паузу, и её взгляд, острый и изучающий, снова прошелся по Лёше.

– А вы кто будете? И что ему нужно-то, если он там, куда сам уже никого не примет?

Лёша почувствовал, как под этим взглядом его версия о «документальном фильме» кажется хлипкой, как карточный домик. Но отступать было некуда.