Сурбикон

– Алексей, – представился он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Я киносценарист. Хотел бы снять… ну, не совсем документальное кино, скорее художественный фильм, основанный на его работе. Собираю материалы, биографические данные. Его теории… они очень вдохновляют.

Женщина фыркнула, и скрипучий звук превратился в короткий, сухой кашель.

– Теории… – она произнесла это слово с такой нескрываемой иронией, что Лёше стало жарко. – Ну, раз вдохновляют… – Она бросила взгляд вдоль темного коридора за своей спиной, словно проверяя, нет ли там лишних ушей. – Только вам туда, в Кратово.. – она не договорила, лишь покачала головой, и в её глазах мелькнуло нечто, похожее на предостережение. – Ладно, идите уж.

И, не прощаясь, она захлопнула дверь. Щелчок замка прозвучал как точка в этом коротком, но отрезвляющем диалоге.

Лёша стоял в тишине подъезда, ощущая, как планы его рушатся и тут же перестраиваются. Клиника. Дача в Кратово. Племянница. Новые ниточки. Но таинственности и тревоги вокруг фигуры профессора стало только больше.

Алексей вышел из подъезда на залитую солнцем Остоженку, но уют старого двора уже сменился внутренней бурей. В голове метались два варианта:

Психиатрическая клиника. Версия соседки звучала жутковато, но правдоподобно. «Лет пятнадцать как» – идеально совпадало с периодом, когда Сурбин пропал из научного поля. Это был прямой, хоть и пугающий путь. Узнать состояние профессора, поговорить с врачами… если, конечно, ему позволят.

Дача в Кратово. Место, где он на самом деле жил и работал. Там могли остаться архивы, черновики. И да, там могла появиться племянница. Но ехать в Подмосковье наугад, без гарантий, что кто-то будет там сейчас…

Логика перевесила. Клиника была конкретной точкой. Пусть и горькой. Пусть и неприятной. Нужно было начинать с фактов.

Решение было принято:ехать в клинику.

Он достал телефон и быстрым движением пальцев проверил достоверность слов соседки. Да, Психиатрическая клиническая больница № 1 им. Н.А. Алексеева (знаменитая «Канатчикова дача») действительно находилась на другом конце Москвы, на улице Потешной. Историческое, почти мифическое место, окутанное мрачными легендами. Мысль о том, что Сурбин, теоретик, бравший штурмом время, закончил свои дни там, вызывала леденящий душу трепет.

Это была не просто поездка через весь город. Это было путешествие на край реальности гения. И Алексей, сжимая в кармане телефон с сохраненным адресом, направился к метро, чувствуя, как азарт охотника за сюжетом смешивается с щемящим предчувствием чего-то трагического и необратимого.

Алексей поймал себя на том, что заносит руку, чтобы вызвать такси, но резко передумал. Нет, только не это. Ему нужна была эта дорога, эта пауза, чтобы собраться с мыслями и – он с неохотой признал это – оправдать себя в ее глазах.

Он спустился в метро, нашел относительно свободный угол в вагоне и, пока поезд с грохотом несся сквозь темноту тоннеля, набрал сообщение.

Лёша: «Мар, добрый день. Нашел кое-что. Квартира Сурбина на Остоженке оказалась пустой, но побеседовал с соседкой. Выяснил важное: профессор последние 15 лет находится в Психиатрической больнице №1 им. Алексеева («Канатчикова дача»). Еду туда сейчас. Попробую выяснить, можно ли с ним увидеться или поговорить с лечащим врачом. Это та самая человеческая драма, которую мы искали».

Он перечитал сообщение, вычеркнул пару излишне эмоциональных слов и отправил. Теперь это было не просто оправдание, а отчет. Дело. Он не бездельничал, он проводил расследование.

Путь через Москву занял больше часа. Он вышел на станции «Шаболовская», и еще двадцать минут провел в душной маршрутке, петляющей по непарадным улицам. Окружающая действительность медленно менялась: на смену блестящему центру пришли типовые панельки, промзоны, а затем и обшарпанные, но прочные сталинки. Воздух стал другим – менее суетным, но более тяжелым.

И вот он стоял перед ним. Комплекс зданий ПКБ №1.

Это не было похоже на кадры из триллеров. Не было мрачных замков с решетками. Перед ним располагался обширный, почти парковый ансамбль из краснокирпичных и желтых корпусов, многие из которых явно помнили еще дореволюционные времена. Высокие деревья, клумбы, скамейки. Но в этой кажущейся идиллии сквозила невыразимая тоска.

Забор был невысоким, но основательным. Сквозь узор чугунной решетки виднелись длинные, словно бесконечные, коридоры-переходы между корпусами. Окна – некоторые с решетками, некоторые без – смотрели на мир тусклым, равнодушным стеклом. В воздухе витала тишина, но не умиротворяющая, а гнетущая, изредка нарушаемая отдаленным криком или гулким шагом по асфальту. Пахло стерильной чистотой, хлоркой и подвальной сыростью – запах учреждения, живущего по своим, никому не ведомым законам.

Алексей замер у входа, ощущая, как по спине пробегает холодок. Это было не просто место. Это была ловушка для разума, последний приют для тех, чье сознание не выдержало столкновения с реальностью или… с чем-то иным. И где-то здесь, за одним из этих окон, доживал свой век человек, когда-то дерзнувший постичь природу времени.

Он сделал глубокий вдох, пахнущий хлоркой, и шагнул вперед, к проходной. Охотник за сюжетом приближался к сердцу тайны.

На стойке администратора в старом, пропахшем антисептиком и капустой холле, сидела тучная женщина в белом халате и с невозмутимым видом поглощала чай из граненого стакана, заедая его бутербродом с колбасой. Картина была настолько мирной и обыденной, что казалось кощунством ее нарушать.

– Здравствуйте, приятного аппетита, – вежливо начал Алексей, стараясь звучать как можно менее подозрительно.

Женщина медленно подняла на него глаза, пережевывая, и кивнула, принимая дань уважения к ее трапезе.

– Сурбин Аркадий Игнатьевич у вас находится? – продолжил Лёша. – Как его можно навестить?

Женщина с неохотой отложила бутерброд, обтерла пальцы салфеткой и потянулась к толстой, засаленной тетради, похожей на вахтенный журнал.

– Сурбин… – пробормотала она, скользя пальцем по пожелтевшим страницам. – Так, Сурбин… А, вот. Да, находится. Сейчас у него прогулка, в закрытом дворе 4-го корпуса.

Она уставилась на Алексея своими маленькими, внимательными глазами.

– А вы кто ему? Посетители записываются. Родственники?

Сердце Лёши дрогнуло. Мысль о том, чтобы назваться журналистом, умерла, едва родившись. Здесь, в этом месте, правда была валютой бесполезной. Нужна была легенда. Простая и неуязвимая.

– Внук я ему, – выдохнул он, стараясь вложить в голос сыновью почтительность. – Из другого региона приехал, очень давно не виделись. Хотел навестить деда.

Женщина изучала его еще несколько секунд, и он почувствовал, как по спине пробегает холодок. Ее взгляд, казалось, видел все: его нервные пальцы, чуть дрогнувшие губы, неуверенность в глазах.

– Внук… – протянула она наконец, и в ее голосе послышалась едва уловимая насмешка, будто она слышала эту ложь тысячу раз. Но правила, видимо, допускали такую возможность. – Ладно. Четвертый корпус, через этот двор, налево. Двор закрытый, но вас проводят. Только предупреждаю, – она снова взяла в руки бутерброд, ставя точку в разговоре, – Аркадий Игнатьевич… он никого не узнает. Давно уже. Так что не обнадеживайтесь.

«Никого не узнает». Эти слова прозвучали для Алексея как похоронный звон по его надеждам на сенсационное интервью. Но дорога назад была отрезана. Он кивнул и направился в указанную сторону, чувствуя, как с каждым шагом атмосфера этого места сжимается вокруг него, становясь все плотнее и безвоздушнее.

Лёша вышел в закрытый двор, и его охватило ощущение, что он попал в ловушку времени. Такие заведения не меняются столетиями. Возможно, фасады и подштукатурят для галочки, но внутри – вечные обшарпанные стены цвета унылой охры, потрескавшийся кафель и тот специфический запах, невыводимую смесь хлорки, вареной каши и чего-то немножко сладковатого, лекарственного.

Здесь царила неестественная, давящая тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев на чахлых деревьях и отдаленным городским гулом. В углу, прислонившись к стене, стояли двое санитаров в белых халатах и безразлично наблюдали за происходящим, их позы выражали профессиональную, выцветшую от времени скуку.

Алексей подошел к одному из них.

– Простите, Сурбин Аркадий Игнатьевич?

Санитар молча, почти лениво, кивнул в сторону скамейки в самом углу двора, под раскидистым старым кленом.

Лёша замер, всматриваясь.

На скамейке, прямо под лучами летнего солнца, сидел седой худой старичок. Он был облачен в больничную пижаму и стеганый халат, казавшийся на нем бесконечно огромным, будто одеяние на высохшем скелете. Его поза была безвольной, расслабленной, руки с длинными, тонкими пальцами лежали на коленях ладонями вверх, словно он что-то ждал или что-то уже отпустил.

Но лицо… Лицо было лицом мыслителя. Изможденное, с восковой, почти прозрачной кожей, через которую проступал причудливый рельеф костей и вен. Высокий, величественный лоб, испещренный глубокими морщинами, словно исписанный формулами. Прямой, гордый нос. И глаза… Они были открыты и смотрели куда-то в пространство перед собой, но не видели ни двора, ни деревьев, ни Алексея. Они были огромными, цвета мутного янтаря, и светились изнутри каким-то странным, неземным спокойствием. В них не было ни безумия, ни тоски. Была лишь бездонная, всепонимающая пустота.

Это был не просто старик. Это был потухший вулкан. Былой гений, чей разум либо сгорел дотла в пламени собственных идей, либо ушел так далеко, что обратной дороги для него уже не существовало.

Алексей медленно, почти на цыпочках, приблизился к скамейке, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Он смотрел на живую разгадку своей тайны, которая, казалось, была куда страшнее и величественнее любого его вымысла.

– Аркадий Игнатьевич, добрый день, меня зовут Але… – начал Лёша, присаживаясь на край скамейки.

– Что, уже обед? – старик резко повернул к нему голову. Мутные глаза на мгновение оживились суетливым, детским интересом. Морщинистое лицо прояснилось, выражая единственную понятную ему сейчас потребность.

Лёша почувствовал, как почва уходит из-под ног.

– Нет… Меня зовут Алексей. Я хотел поговорить с вами о ваших трудах. О теориях…

Сурбин замер, словно пытаясь просеять эти слова через сито своего сознания. Но сито было дырявым. Интерес в его глазах погас, сменившись обидой и капризным разочарованием, какое бывает у больных детей. Губы его задрожали.

– Значит, не обед… – прошептал он с непереносимой тоской и отвернулся, уставившись в пространство. Его фигура снова сгорбилась, уходя в себя. Все симптомы его заболевания были на лицо.

Глубокая амнезия. Профессор не только не помнил своих работ – он не мог удержать в голове даже имя собеседника дольше двух секунд.

Дезориентация. Он существовал в узком временном промежутке «здесь и сейчас», где главными ориентирами были базовые потребности: еда, сон, прогулка.

Эмоциональная лабильность. Его настроение менялось мгновенно и по детскому неустойчивому принципу: от оживления до обиды и полного безразличия за один миг.

Отсутствие контакта. Попытки Лёши установить диалог разбивались о глухую стену. Сурбин не отвечал на вопросы, не поддерживал беседу. Он либо реагировал на простейшие стимулы («обед»), либо уходил в себя.

Алексей опустился на скамейку рядом, охваченный чувством полнейшей беспомощности. Он смотрел на этого человека – на эту пустую оболочку, в которой когда-то бушевала вселенная гениальных идей. Все его планы рухнули в одно мгновение. Как можно взять интервью у того, у кого нет прошлого? Как можно понять теорию того, кто не помнит собственного имени?

Отчаяние начало медленно подниматься в горле, горьким комом. Он проделал такой путь, нашел живого Сурбина, но тот оказался мертвее, чем любая архивная запись. Он сидел рядом с величайшей загадкой, которая навсегда утратила ответ. Что ему теперь делать?

Алексей с горечью вздохнул и поднялся со скамейки. Пустота, в которую он смотрел последние несколько минут, казалась заразной. Он чувствовал, как его собственные надежды тают, растворяясь в безразличном спокойствии этого места.

– Ладно, придется принять все как есть, – пробормотал он, больше для себя, отряхивая ладони о брюки. – Или подстроиться под течение.

Он уже сделал шаг, чтобы уйти, почувствовав всю бессмысленность своей затеи, как вдруг худые, холодные пальцы с неожиданной силой впились в его запястье.

Алексей вздрогнул и обернулся. Сурбин смотрел на него. Впервые за весь разговор его мутные глаза были сфокусированы. В них не было безумия – лишь щемящая, человеческая тревога.

– Вы не знаете… Елена приедет сегодня? – прошептал старик, и его голос, обычно безжизненный, дрожал от смутного ожидания.

В голове у Алексея щелкнуло. Елена. Племянница. Та самая, о которой говорила соседка на Остоженке. Та, что присматривает за квартирой.

Сердце Алексея снова забилось часто-часто, но теперь по другой причине. Это была не ниточка к самому профессору, но это была живая связующая нить с его миром. С миром, где он еще что-то значил, где у него были родные, пусть и дальние. Где, возможно, остались его архивы, его наследие.

Он медленно, чтобы не спугнуть, присел обратно на скамейку. Хватка на его руке ослабла, но старик не отпускал его, с надеждой вглядываясь в его лицо.

– Елена… – осторожно повторил Алексей, давая понять, что понял. – Я не знаю, Аркадий Игнатьевич. Но… я могу узнать.

– Она просто хотела сегодня приехать, – тихо, словно делясь самым сокровенным, проговорил Сурбин, не отпуская руку Алексея. – Я её жду.

В этих словах, прошедших сквозь хаос его сознания, была такая тоскливая ясность, что у Лёши сжалось сердце. Это был знак. Последняя ниточка, брошенная ему из прошлого профессора.

Он мягко высвободил свою руку.

– Я обязательно узнаю, Аркадий Игнатьевич, – пообещал он, зная, что это пустые слова для старика, но чувствуя необходимость их сказать. – Всего вам доброго.

Он направился к выходу, к тому же санитару, что указал ему на Сурбина.

– Скажите, а его часто навещают? Родственники? – спросил Лёша, стараясь звучать просто из вежливого участия.

Санитар, не отрывая глаз от смартфона, пожал плечами в своей неизменной, отрепетированной манере.

– Кто их разберет… По-моему, давно никто не приезжал. Не припоминаю.

Эта бесстрастная констатация стала последним штрихом к портрету одиночества профессора. «Она просто хотела сегодня приехать» – была лишь искра угасшего воспоминания, вспыхнувшая в темноте его разума.

Но для Алексея этой искры было достаточно. Его путь был ясен. Теперь его целью была Елена. Последняя живая связь с Сурбиным. Последняя попытка докопаться до истины, прежде чем его собственная карьера канет в небытие.

Он вышел за ворота клиники, и летний воздух снова ударил ему в лицо, но теперь он был полон решимости. Он достал телефон, чтобы снова написать Маре, но передумал. Сначала – результат. Сначала – найти Елену.

Электричка была забита под завязку, превратившись в переносной слепок подмосковной жизни. В проходах стояли, прижавшись друг к другу, дачники с загорелыми, усталыми лицами. Они везли целый мир: свёртки с рассадой, из которой торчали хрупкие зеленые хвостики; сетки с картошкой, пахнущие землёй; огромные арбузы, которые катились по полу при каждом толчке; сумки-холодильники и коробки со стройматериалами. Всё это создавало атмосферу муравейника, целеустремлённо и неуютно движущегося навстречу выходным. Лёша вжался в угол у окна, чувствуя, как его городская сумка с ноутбуком выглядит здесь чужеродным артефактом.

Пейзаж за окном медленно менялся: многоэтажки сменялись частным сектором, затем мелькали лесные массивы, промзоны, и снова дачные посёлки с разноцветными крышами. Путь был неблизким, и монотонное покачивание, мерный стук колёс на стыках рельсов погружали его в тяжёлые размышления.

Он думал о Сурбине. О том гиганте мысли, каким он должен был быть. Человеке, который дерзнул объять необъятное – саму природу времени. Он представлял его за рабочим столом, покрытым формулами, его горящий взгляд, его уверенность. И этот самый инструмент, породивший такие идеи – человеческий мозг – оказался столь хрупким, столь несовершенным.

«Нетленный разум… – с горькой иронией думал Алексей. – Хранилище памяти. А на деле – квантовый компьютер, собранный на коленке из подручных материалов. Одно случайное соединение, один сбой в химии – и всё. Нет больше гения. Нет личности. Остаётся лишь биологическая оболочка, тоскующая по обеду и смутно помнящая какое-то имя».

Его собственный мозг, мучивший его творческими блоками, вдруг показался ему не врагом, а просто капризным, но функционирующим устройством. А что случилось с мозгом Сурбина? Он сгорел от перегрузки? Не выдержал столкновения с тем, что человеку знать не положено? Или его тихо и постепенно разобрали на части, какие-то поломки, как старую проводку?

Мысль была пугающей. Гений и безумие… Это не романтическая метафора. Это медицинский факт, граница которой оказалась для Сурбина зыбкой и проходимой. И он, Алексей, ехал теперь по его следам, надеясь найти ответы там, где сам искатель этих ответов давно растерял все вопросы.

Электричка с грохотом пронеслась мимо очередной платформы. До Кратово оставалось всего ничего. Охота продолжалась.

Посёлок встретил его сонной, дачной тишиной. Воздух, уже не городской, а наполненный ароматами нагретой скошенной травы, он был сладок и густ. Узкие улочки петляли между заборами, за которыми утопали в зелени старые деревянные дома и аккуратные кирпичные коттеджики. Где-то лаяла собака, слышался смех детей из-за деревьев. Здесь время текло иначе – медленно и густо, как мёд.

Алексей, сверяясь с навигатором, вышел на Сосновую улицу. На крыльце одного из домов сидела пожилая пара – мужчина в картузе копался в ящике с инструментами, а женщина в платочке щипала зелень в тазике.

– Простите, – вежливо окликнул их Лёша. – Не подскажете, как найти Елену? Племянницу Аркадия Игнатьевича Сурбина.

Пара переглянулась. В их взгляде мелькнуло не просто узнавание, а что-то более глубокое – смесь жалости и настороженности.

– Лена… – женщина вздохнула, вытирая руки о фартук. – Она вон там, в самом конце улицы. Дом номер пятнадцать, серый, с зелёной крышей. Только вы её, милок, не тревожьте зря. – она махнула рукой, не договорив.

Мужчина из-под картуза мрачно взглянул на Алексея и лишь кивком подтвердил слова жены.

Этот немой диалог сказал Лёше больше, чем прямые указания. Путь его лежал к дому №15. К последней загадке. Дом номер пятнадцать стоял в глубине участка, скрытый от посторонних глаз разросшимися яблонями и сиренью. Он был старым, бревенчатым, с потемневшим от времени деревом и резными наличниками, которые хоть и потрескались, но хранили следы былого изящества. Крыша, когда-то зеленая, теперь выцвела до болотного цвета. Дом дышал спокойной, неторопливой старостью, но не заброшенностью – чувствовалось, что о нём заботятся, просто без лишней суеты.

Алексей толкнул скрипучую калитку и по узкой, протоптанной в траве тропинке подошёл к двери. Едва он ступил на крыльцо, из-за угла дома с громким, недружелюбным лаем выскочила средних размеров дворняга, остановившись в метре от него и продолжая облаивать непрошеного гостя.

Лёша нервно постучал в дверь. В ответ – лишь лай собаки и тишина из-за двери. «Никого нет», – с горьким разочарованием подумал он и уже собрался уходить, как услышал шаги по гравию.

Из-за угла дома вышла женщина. На вид – чуть старше его, лет под сорок. На ней был простой льняной сарафан, а волосы, цвета спелой пшеницы, были распущены по плечам. В руках она несла садовые перчатки и секатор. Её лицо было милым и спокойным, с лёгкими морщинками у глаз, будто от частой улыбки, но сейчас в её взгляде читалась лишь настороженная усталость.

– Цезарь, тихо! – негромко скомандовала она, и собака тут же умолкла, недовольно фыркнув и укладываясь у её ног.

Женщина обернулась к Алексею.

– Я вас слушаю.

– Здравствуйте, – Лёша почувствовал, что немного теряется. – Меня зовут Алексей. Я ищу Елену. Племянницу Аркадия Игнатьевича Сурбина. Это вы?

Девушка – Елена – внимательно посмотрела на него, и в её глазах мелькнула тень чего-то знакомого, той же настороженности, что он видел у пожилой пары.

– Я. А что случилось? Дядя… с ним всё в порядке?

Алексей, нервно переминаясь с ноги на ногу, начал свой рассказ, тщательно подбирая слова. Он не стал скрывать, что он сценарист, но опустил детали про угрозу увольнения, сделав акцент на профессиональном интересе к личности и наследию профессора. Он рассказал, как наткнулся на его труды, как искал квартиру на Остоженке и как соседка направила его в клинику.

– Я был у него сегодня, – сказал Лёша, глядя куда-то мимо её плеча, стараясь не вспоминать пугающие детали. – Он… ждал вас.

При этих словах что-то дрогнуло в спокойном лице Елены. Суровая настороженность в её глазах смягчилась, уступив место тихой грусти. Она молча кивнула, как будто это была горькая, но знакомая ей правда.

– Простите за беспокойство, – закончил Алексей, чувствуя, что его миссия здесь может быть исчерпана.

Но Елена вздохнула и, отложив секатор и перчатки на крыльцо, отворила дверь.

– Проходите. Только, пожалуйста, без обуви. И ты, Цезарь, останешься сторожить.

Она пропустила его вперед. Алексей, сняв кроссовки, переступил порог и оказался в небольшом, но уютном пространстве. В доме пахло деревом, сушеными травами и яблочным пирогом.

Кухня была маленькой, залитой мягким светом, пробивавшимся сквозь занавеску с незамысловатым цветочным узором. В воздухе витал уютный запах старого дерева и сушёных трав. Посередине стоял простой деревянный стол, за которым и уселся Алексей, пока Елена хлопотала у плиты.

Она поставила перед ним кружку, из которой поднялся лёгкий пар с травяным ароматом.

– Это иван-чай, с одуванчиком, – пояснила она. – Собираю тут сама.

Она присела напротив, обхватив свою кружку руками, и её взгляд стал собранным.

– Итак, Алексей, что вы хотите узнать конкретно?

Он начал с самого простого: с рассказа соседки о том, что профессор работал именно здесь, на даче.

– Я надеялся, что могли сохраниться его труды, заметки… Всё, что может пролить свет на его идеи.

Елена слушала внимательно, но в её глазах читалась отстранённость человека, который не был свидетелем главных событий.

– Я жила в другом городе, – сказала она тихо. – Когда это… с ним случилось. Всё произошло внезапно. Мне пришлось переехать сюда, разбираться с его делами. Сначала хотела всё продать и уехать, но… – она пожала плечами, – как-то прикипела душой. Осталась.