Кленовый лист

К полудню я превращаюсь в маятник: зал – кухня – касса – зал. Пролитый сок – «эффект спецэффектов от кухни», задержка – «рис ушёл на медитацию, уговариваем вернуться», кто-то просит «без лука, без перца, без соли и без… всего» – «мы называем это “чистый холст”». Смех, лёгкие вздохи, благодарности.

Софья подкрадывается сбоку:

– Синд, ты сегодня какая-то…

– Я всегда какая-то, – говорю на одной ноте. – Обычно – красивенная и скромная.

– Сегодня – красивенная и громкая, – мягко. – Слишком.

– Вот и отлично, – подмигиваю. – Мы ж не библиотека.

И снова взгляд – в угол. Пустой стол. У меня внутри щёлкает – как выключатель, который ещё работает, но уже искрит.

Если честно: я злюсь. На него – за «не пришёл». На себя – за то, что завишу от его явления. На весь мир – за то, что у него свои графики.

После часа дня приходит группа туристов – шестеро, яркие шарфы, громкие голоса. Я расставляю воду, подаю меню.

– Мы хотим попробовать всё местное, – говорит девушка с короткой чёлкой.

– Тогда начнём с главного местного блюда – моей улыбки, – объявляю. – Она бесплатная и пополняемая.

Они смеются. Маленькая победа №7? 8? Я уже не считаю.

Пустой столик считает секунды.

В разгаре – шум, гул, посуда, звон. Я ловлю синхрон – раз-два-три: «Софи – на пятый», «Ник – на шестой», «Тони – держи огонь», «Гарри – быстрее.» Мир упорядочен, когда я в центре. И всё равно внутри хрустит тонкий лёд.

Я беру телефон на бегу. Пусто. Ноль сообщений. Ноль пропущенных. Кладу обратно. Смешно: хотелa не думать – и думаю каждые четыре минуты. Зависимость называется «ожидание».

В три часа зал чуть отпускает. Я позволяю себе глоток воды у сервисной. Софья рядом:

– Может, поешь?

– Я питаюсь аплодисментами, – шучу и делаю драматический реверанс.

– Аплодисменты – плохой белок, – бурчит Тони из окна кухни. – Падает гемоглобин.

– Поднимем харизмой! – отвечаю.

Поднимем харизмой. Уронив всё остальное.

В четыре – снова волна. Детский праздник просит «торт без всего». Я организую: свечи – так, музыка – тише, мама – не плакать заранее.

– Готовы? – подмигиваю имениннице.

– Готовы, – кивает серьёзно, как генерал.

Свечи горят. Мы поём. Я снимаю маленький кусочек на телефон – «для памяти». На записи слышно моё «ура!» – на полтона выше, чем надо.

На полтона выше – значит, внутри я ниже.

Пять, шесть, семь… Время тугое, как жвачка. Ноги гудят, спина тянет, улыбка примерзает к лицу. Я держу курс: ещё чуть-чуть, ещё один круг по залу, ещё «добрый вечер», «приятного», «как вам всё?».

Пустой столик у окна глядит в меня пустотой, как зеркало, не отражающее.

К восьми мы закрываем двери. Я тушу музыкальный фон, собираю счета, проверяю кассу, вношу записи в журнал. Софья надевает шарф, Ник машет из дверей, Тони снимает фартук.

– Начальница, домой, – говорит Софья. – Пока не выросли корни на стуле.

– Сейчас, – киваю. – Минутку.

Эта «минутка» – всегда про дыхание. Когда останешься одна в полутьме зала и можно выдохнуть по-настоящему. Я прохожу взглядом по столам: ровные, тихие, как озеро без ветра. Витрина блестит – будто в ней хранятся чужие поцелуи.

Ключ в замке щёлкает, как подписание контракта. «Спектакль окончен. Завтра – снова». Я надеваю куртку, выхожу на крыльцо.

Воздух уже с морозцем. Осень шуршит последними листиками, зима пробует голос – хрупкий, стеклянный. Я спускаюсь по ступеням и, как всегда, машинально смотрю вдоль улицы…

Чёрная машина стоит рядом с фонарём. Kia.

У капота – он. Руки в карманах, шарф на шее, взгляд спокойный, как ровная вода.

Первый импульс – облегчение. Второй – злость: «сегодня не пришёл, сегодня молчал». Смешиваем – получается грубость во вкусе.

– Привет, – говорю. И улыбка выходит зажатой. – Тебя сегодня не было.

– Да, – отвечает. Спокойно. Стандартный его «да».

– На работе завал?

– Был. Разрулили.

– Понятно. – Я киваю, как официантка, что приняла короткий заказ. – Ну…

– Подвезти? – спрашивает он.

Я секунду топчусь на месте. Потом киваю:

– Подвези.

Выбираю тепло машины, не прогулку. Значит, ещё хочу быть рядом. Значит, ещё надеюсь.

Салон встречает тихим теплым воздухом. Он включает фары – свет режет мокрый асфальт, как нож мягкое яблоко. Музыка не играет. Только мотор и наши дыхания.

– Как прошёл день? – спрашивает он на втором перекрёстке.

– Как всегда, – отвечаю.

– Хорошо.

Секунда. Две.

Я чувствую, как слова поднимаются, как пузырь в кипящей воде:

– А почему ты… – начинаю и обрываюсь.

– Почему я не пришёл? – подхватывает он спокойно.

– Да, – выдыхаю. – Можно было хотя бы написать. Одно слово. Любое.

– Было некогда.

– Некогда? – повторяю чужим голосом. – За весь день – ни секунды?

– Я рулил объектом. Телефон в кармане. Не до сообщений.

Он говорит факты. Я слышу приговор.

– То есть… – я смеюсь сухо. – Мы у тебя теперь между плиткой и бетоном? Между сметой и прорабом?

– Не «мы», – поправляет. – «Сообщение». И да – бывает.

– Бывает, что тебе просто плевать, – роняю.

Он сжимает руль. Я вижу, как напряглась его рука – не кость, железо под кожей.

– Неправда.

– Правда! – голос взлетает. – Я весь день смотрела в угол – пусто. Я весь день слушала телефон – тишина. И что? Пришёл вечером – как будто ничего! «Подвезти?» «Да». «Как день?» «Как всегда». Ты из камня, Дэн. Из камня!

– Я пришёл, – тихо.

– Поздравляю! Фанфары и конфетти!

Сарказм – кислота. Корродирует всё, даже правду.

– Если тебе нужно, чтобы я сидел у окна каждый день, – говорит ровно, – скажи.

– Мне нужно, чтобы ты был. Не мебелью. Не статуей. Человеком! Чтоб писал «я задержусь», «я жив», «я думаю о тебе»!

– Я думал, – коротко.

– А я – откуда знать? Я не телепат!

– Мы поссорились вчера, – напоминание без укора. – Я дал тебе день.

– День? Для чего?

– Чтобы ты подышала. Подумала.

Слово «подышала» щёлкает в груди, как чужой ключ в замке. Не подходит.

– Не надо мной экспериментировать, – шиплю. – Я не лаборатория.

– Я – не экспериментатор, – вспыхивает он, впервые. – Я – человек, который пытается не разрушить всё к чёрту!

– А выходит наоборот! – кричу. – Потому что ты молчишь, а я ломаюсь!

– Потому что ты кричишь, а я не могу вывести крик на стройплощадку внутри себя! – повышает голос. – У меня тоже есть работа, ответственность, люди!

– А у меня? Я тоже держу людей! Ресторан – это не игрушка!

– Я это знаю. И я рядом.

– Рядом где? В пустоте? В молчании? В «подвезти?» и «как всегда»?

Мотор бубнит, светофор проходит жёлтым, я слышу, как в горле дребезжит воздух. Посторонний, как ложка не из того набора.

– Синд, – он сбрасывает скорость. – Я не умею по-другому. Я так устроен.

– Значит, мы не устроены друг другу, – выпаливаю. – Значит, мы – два разных языка, и ни одного переводчика.

– Может быть.

– «Может быть»?! – я смеюсь остро. – После всего – «может быть»?

– Я не хочу обещать того, чего не могу, – твёрдо. – Я не буду кричать, если мне хочется молчать. Как и ты не будешь молчать, когда тебе хочется кричать.

– Ты даже сейчас не пытаешься меня остановить, – шепчу. – Ты всегда отпускал.

– Я всегда уважал, – поправляет он. – Твою волю. Твоё «хочу» и «не хочу».

– Иногда уважение похоже на равнодушие, – бросаю.

– Иногда крик похож на манипуляцию, – парирует он.

Я свеча под куполом. Воздуха мало. Пламя дергается.

Машина сворачивает на мою улицу. Знакомые деревья, знакомый киоск, знакомый фонарь, где всегда отсыревает афиша. Дождь недавно брызнул и замёрз, на ветках – тонкие стеклянные ниточки. Красиво, черт.

– Останови у подъезда, – говорю.

Он тормозит плавно. Двор тихий, как лист бумаги.

– Спокойной ночи, – произносит он.

Слова ударяют, как зимой воздух в лёгкие.

Я открываю дверь, выхожу. Холод сразу царапает щиколотки.

– Отличной, – отвечаю. И хлопаю дверью – не от силы, от больного ритма внутри.

Если бы это был фильм, сейчас пошёл бы снег. Но нет: просто звук двигателя, как упрямое «да». Он не выходит. Не зовёт. Не держит за рукав. Машина – короткий нервный рывок – и с места, и вдаль, под фонарь, за угол. Красные огни мигнули – и растворились.На секунду мир становится слишком тихим. Я стою у подъезда, как потерянная доставка – «получателя нет».

Я поднимаю голову к окну своей кухни. Ещё не горит. И внутри тоже. Я касаюсь холодной двери.

– Я дома, – шепчу пустоте. – Я дома.

Подъезд пахнет чем-то старым – как школьная гардеробная. Лампочка мигает: один, два, пауза. Я поднимаюсь шаг за шагом, и каждый – как щелчок счётчика: «Не пришёл. Не написал. Пришёл – уехал».Квартира встречает меня тёмным прямоугольником. Я щёлкаю выключателем. Тёплый свет делает свой трюк – подмешивает мед в воздух.

На столе – забытой утренней мной – кружка. В ней застывшая корочка чая – как тонкий лёд

Вечер просто случился. А выводов – целая папка.

«Я зависима».

«Он – честен».

«Мы – разные».

«Я – всё ещё хочу, чтобы меня останавливали».

«Он – всё ещё верит в волю».

Я включаю воду, мою кружку, как будто это ритуал очищения. Хочется позвонить Нэссе – сказать «плохо». Но я опять не могу. Ложу телефон экраном вниз – как если бы так можно было спрятать правду. Сажусь у окна. На стекле запотевает круг – моё сегодняшнее солнце. Улицу размывает. Где-то там черная машина уже свернула на мост. Где-то там он держит руль и молчит.

«Иногда уважение похоже на равнодушие». Сказала я. Может, несправедливо. Но сегодня всё острое, как кромка льда.

Я беру блокнот. Пишу: «Пустой столик – больнее, чем пустая кружка». Потом зачёркиваю. Пишу: «Нужен переводчик». Потом: «Я попробую говорить тихо. Хоть раз». Идеально тихой ночью вдруг проезжает велосипедист, звонок тонко чирикает. Я улыбаюсь впервые за вечер – по-настоящему, как будто в груди завёлся маленький мотор.

Завтра я открою двери, расправлю скатерти, положу веточку эвкалипта. Скажу людям «доброе утро».

И, возможно, когда дойду до окна и увижу пустой столик – впервые сяду за него сама.

Утро началось с пустоты. Ни слова от него. Экран телефона светился белым, как белый лист, на котором никто так и не написал письмо.

Только Несса.

«Доброе утро! Как дела? Ты кушаешь?»

Я ответила ей на автомате, глупым смайликом, будто у меня всё нормально. Хотя внутри хотелось крикнуть: «Я не кушаю, я сижу и жду! Жду, как школьница у окна, когда он хотя бы напишет одно слово».

Ждать – самая унизительная работа на свете. Никто за неё не платит, но сил тратится больше, чем на смену в ресторане.

Я хожу по квартире. Чай остывает. Плед падает на пол. Телефон всё равно у меня в руке, хоть я и бросала его на диван уже пять раз. Пальцы жмут на экран так, будто можно выдавить из него сообщение.

Ничего.

И тогда я пишу сама.

«Больше не приходи.»

Просто так. Без «пожалуйста», без объяснений. Три слова – и точка.

Секунда. Две. Пять.

Ответ приходит быстро, слишком быстро:

«Хорошо.»

Одно слово. Холодное. Ровное. Лёд, который падает прямо в горячий чай и гасит весь пар.

Я смотрю на экран, и меня накрывает. Сначала злость: «Вот так? Вот так легко? Я сказала – и он ушёл? Даже не попытался, даже не спросил!»

Потом – страх: «А если это правда конец?»

А потом – пустота, которая жжёт сильнее, чем любые эмоции. Я сажусь на край дивана. Внутри всё опускается, как занавес после спектакля. И понимаю: я сама. Сама сломала. Сама отправила эти слова, не думая. Сама толкнула дверь, а он просто вышел.

Я всегда боялась, что он уйдёт. А в итоге выгнала сама. Чтобы проверить? Чтобы доказать? Чтобы убедиться, что он не держит?

Теперь знаю: не держит. Или держал – но уважил моё «не приходи». Мы разные. Может, всегда были. Я – фейерверк, он – стена. Я – слова, он – тишина. Я – праздник, он – будни. Мы держались на тонком балансе, как акробаты над пропастью. А я первой сказала: «Хватит».

Или это я придумала пропасть? Может, её и не было? Может, мы были не такими уж разными, просто я всё время искала драму, искала подтверждение, что меня любят, искала зрителя для своего шоу. А он не зритель. Он просто был рядом. Спокойно. Надёжно. А я не выдержала этой надёжности. Она показалась равнодушием. Я перепутала тишину с пустотой. Телефон лежит на коленях. Экран тёмный, но я всё равно смотрю на него. Жду, что он напишет ещё хоть что-то: «Ты уверена?» или «Почему?» или хотя бы «Поговорим».

Но нет. Он принял мои слова всерьёз. «Хорошо» – значит «хорошо».

И это «хорошо» больнее любого «прощай».

Я закрываю лицо руками. В голове мысли бьются, как птицы о стекло:

– Я разрушила сама.

– Я хотела проверить, а получила ответ.

– Я не знаю, хочу ли, чтобы он вернулся.

– Но знаю точно: без него пустота громче.

Я думаю: может, написать «прости»? Но пальцы не слушаются. Горло перехватывает. Словно признать ошибку – значит признать слабость. А я же «девочка-праздник», которая всегда улыбается и никогда не ломается.

А правда в том, что я уже сломалась. Только никому не показываю. Даже ему.Я встаю, хожу по комнате кругами. Плед, кружка, окно, снова диван. Внутри – шум, сильнее, чем в ресторане.

И вдруг понимаю: я не знаю, чего хочу. Вернуть его? Доказать, что могу без него? Показать, что я сильная? Или, наоборот, признаться, что мне страшно быть одной?

Я всегда боялась, что если перестану улыбаться, люди отвернутся. Что без маски я никому не нужна. А может, это я сама от себя отворачиваюсь?

Телефон снова в руке. Я открываю чат. Пишу: «Я не это имела в виду». Стираю.

Пишу: «Прости». Стираю.

Пишу: «Ты всё равно придёшь?». Стираю.

Экран пустеет снова.

И я понимаю: иногда страшнее всего – не чужие слова. Страшнее – собственные. Потому что они остаются.

Три слова. «Больше не приходи». Я сама поставила точку. А он просто принял её.

Я падаю на диван. В груди тяжесть, будто бетонную плиту положили. И думаю: «А может, он прав? Может, иногда надо молчать, чтобы не разрушить?»Слёзы подступают. Но я улыбаюсь. По привычке. Для самой себя. Для стены напротив.Потому что даже плакать я привыкла – с улыбкой.