Продолжающиеся известия об успехах русского слова в Славянских землях…

Москва, 2-го августа.

Продолжающиеся известия об успехах русского слова в Славянских землях обращают нас снова к славянскому вопросу. Чем более позволительно радоваться этим успехам, тем более обязанности возлагается на нас – обратиться с строгим испытанием к самим себе. Чем более русских успехов в Славянских землях, тем более славянских успехов должно быть в Русской земле. Мы уже сказали в 85 №, что самая решимость Славян сблизиться с нами с языке, благодетельная сама по себе и похвальная со стороны Славян, для нас отчасти постыдна, отчасти унизительна. Она постыдна для нас, потому что мы с своей стороны ничего не сделали, чтобы язык наш, который вполне, и притом один из всех прочих родственных, имеет право на звание всеславянского, был признан за таковой и прочими Славянами. Она для нас почти унизительна, потому что Славяне решаются усвоить наш язык вовсе даже не в силу его исторических прав, а вследствие побуждений внешних и отрицательных, потому что мы – числительная сила и независимая держава. Таково положение дела в настоящее время. Что же будет дальше? Сколько несомненно животворное действие, которое должно оказаться на славянских народностях от их общения в слове, столько же вероятно то, что собственно на нас действие это должно отравиться пока довольно бесславно.

В самом деле, представим себе, что лучшая часть Славянства, наиболее образованная, что все передовые и даже рядовые славянские бойцы усвоят наш язык. Но прежде чем себе это представим, позволим себе представить, как это может быть достигнуто. Грамматик, которые бы непосредственно сличали русский язык с прочими славянскими, и притом с каждым из них порознь, – у нас нет. У нас нет собственной даже грамматики независимой от всех потребностей сличения, – нет такой, которая отнеслась бы к своему содержанию самостоятельно или, что то же, вполне верно, которая бы не смотрела на русский язык через немецкое окно с переплетами, из-за которых различные формы языка кажутся тожественными, а тожественные – различными. Самая последняя и самая добросовестная из грамматик ушла не далее сознания, что прежние изложения законов нашего языка следовали системе сначала Готшеда, потом Аделунга, и что в настоящее время стало-быть следует перенести на русский язык в возможной подражательности систему Гримма. Точно также нет у нас и словарей, не только таких, которые сличили бы непосредственно славянские наречия с русским, но и таких, которые сличили бы состав русского языка самого с собою. Имеем замечательный труд Востокова; имеем превосходный труд Даля (об академическом словаре почтительно умалчиваем): первый обращается с исконно-древнею славянскою речью, давно всюду вымершею; другой живописует в современном состоянии живую великорусскую речь. Но где нить, связывающая то и другое? Кто объяснил преемство, которым язык от своего умершего прошлого пришел к живому настоящему? Мы спрашиваем не о преемстве чисто-звуковом и не о внешней связи в разновременных формах языка: об изменениях, которым подвергались звуковые формы славянорусской речи, о совершенном падении некоторых и замене других новыми были предложены исследования и выводы, даже более далекие и широкие, чем допускает сам наш язык (а затем что так велит немецкий образец), – мы спрашиваем о логической стороне языка, и притом не о той, которая выразилась исключительно в грамматических формах, а o той, которою образован наш словарь, о преемстве понятий, которые исторически разложились по отдельным речениям в составе нашего языка, и которые нас, чрез христианство, чрез историю литературы, историю быта и государства, связывают зараз и с общеславянскою древностью, и с древностью классическою, и с новейшими народами. Только ясно выразуменное это преемство (при грамматике сколько-нибудь исправной) способно ввести каждого в действительное обладание русским языком. Но к объяснению этого преемства у нас, можно сказать, не сделано почти ничего: ибо не могут хе здесь идти в счет исследования, которые воображают, что в истории нашего языка, минуя обширнейшую церковную литературу и пробавляясь одними легендами и мифологическими принадлежностями бита, можно столь же легко обернуться, как это легко в языке немецком, у которого нет почти ничего за собою кроме готфской библии да песен и легенд с мифологией. Что же касается до трудов покойных Хомякова и К. С. Аксакова, то в этом отношении, как и во всех других, они оказались почином ни от кого не поддержанным.

Итак, Славянинь, желающий изучить наш язык, осуждается приобретать и строй его и состав из третьих рук, не точно передающих то, что получили они от вторых, которые сами в свою очередь не отличались безукоризненною верностью в передаче. Но, положим, все это преодолено. Так или иначе Славянин овладевает нашим языком, хотя бы настолько, насколько владеют им петербургские литераторы, употребляющие слово выглядит в смысле формы настоящей, а не будущей. Что же затем? Узнанные словарь и грамматика, хотя бы и наизусть, еще не жизнь языка, не слово и не речь. Чтоб язык получил жизнь, чтобы он сроднился более или менее тесно с народом, поколением, лицом, необходимо употребление его в живом разговоре или в чтении, или в том и другом вместе. Первое достаточно для удовлетворения обычных житейских потребностей, для тесного домашнего обихода; для Славян, в отношений к русскому языку, оно и не очень удобно, по их разобщенному от нас положению, и не очень нужно потому, что для постоянного обихода у каждого из племен есть свой язык или свое наречие, которые будут жить и которым нельзя не желать жизни. Русский язык занадобится Славянам в области высшей, там где деятельность по преимуществу сопровождается мышлением и самосознанием, и где самая мысль возлетает выше потребностей не только семейства и кружка, но и выше потребностей племени. Это жизнь науки и высшей общественности по преимуществу. Итак, употребление русскому языку среди Славян предрекается по преимуществу литературное, и самое вступление в наш язык может быть каждым Славянином совершено действительным образом только чрез нашу готовую литературу.

Приступит Славянин к нашему письменному богатству, – что же он найдет? Два-три истинно-великих художника; два-три писателя с порывами к истинно-самостоятельному мышлению; несколько дельных исследований – больше из диссертаций, обеспечивающих вступление в профессуру; несколько произведений из жанра, в роде рассказов г. Успенского и отчасти драм самого Островского – этих попыток дагерротипировать уродства быта и речи и возвести каррикатуру в перл создания. Затем довольно переводов, не отличающихся верностью подлинникам, еще более беллетристических произведений, не отличающихся дарованием, наконец творения Белинского, Чернышевского и tutti quanti – недоваренные объедки чужих мыслей. И только. Академия издает свои труды на французском и немецком; университеты, с благоразумною экономией, остерегаются давать публике, пропорционально числу своих профессоров, хотя бы двадцатую долю того, что дают пропорционально числу своих деятелей заграничные университеты. Словом, наука даже не в детстве, а в младенчестве; не может до сих пор покончить спор даже о том, с чего должно начинать учиться; публицистика не в авантаже обретается….

Не много и не привлекательно… Последствие при таких данных может быть двоякое. Язык наш также поспешно будет брошен, как горячо он теперь принимается: вот одно из возможных последствий – очень естественное, когда изучающие увидят, что не к готовой умственной трапезе они приступают; что напротив еще многим и много нужно потрудиться к изготовлению желанной трапезы, немногим менее того труда, какой потребен к обработке и прочих славянских литератур. С такому концу теперешнее настроение Славян в особенности легко может обернуться, если современно с этим благоприятно повернется их политическое положение: с ослаблением гнета, ослабнут и те внешния побуждения, которыми пока исключительно влекутся соплеменники наши к нашему языку. Или хе возможен другой исход. Сознание славянского единства будет укрепляться более и более; вместе с тем будет укрепляться и сознание необходимости иметь общеславянский язык. Занятия русским языком убедят между тем всех, для кого это еще не ясно, что язык, называемый русским, представляет для общеславянского употребления не одно внешнее удобство, но имеет на то и право, внутреннее, самостоятельное, упроченное тысячелетнею историей и ею настойчиво предлагаемое. Тогда русская речь получит в Славянских землях полное гражданство; знакомство с русским языком распространится в населениях, с тем вместе разовьется и русская письменность, но разовьется там. Оттуда буден мы получать увесистые волюмы самостоятельных научных произведений; там будут лучшие органы самостоятельной периодической печати; там явятся блестящие беллетристические произведения; словом, там будут наши и мыслители и публицисты и поэты. Мы окажемся в хвосте, в положении Бельгии относительно Франции; и самый наш язык, по неизбежному закону, подчинится влиянию наиболее деятельной среды. Вместо того чтобы наложит свою печать на другие племена, мы будем обречены понести на себе чужой отпечаток, и стих Пушкина вместе с его прозой нами же самими будут отнесены в разряд ученических попыток, не достигших уменья владеть вполне образованною речью!

Первое из предположенных последствий, во всяком случае, будет гибельно, – для прочих Славян гораздо более чем для нас. Славянские народности исчезнут, если останутся разрозненными; они останутся разрозненными, если не будут иметь общего языка; они не будут иметь общего языка, если не возьмутся за язык русский. Но какое из двух последствий для современных обладателей русского языка почетнее – решить трудно.

Возможен, конечно, и еще исход, наиболее для всех благоприятный, когда бы и мы, в перегонку с прочими соплеменниками, принялись с удесятеренными усилиями за труд самостоятельной умственной жизни. Но на кого возложим в этом надежду? На современных ли представителей нашей науки и нашего слова? Трудно ожидать внезапного изменения сложившихся воззрений и привычек; нужды нет, что у некоторых, по случаю славянского съезда, и явилось внезапное славянофильствование. Да и как требовать самостоятельной науки, когда на науку в самом обществе нет запроса? Воспрянет ли, под влиянием всеславянского движения, само общество? В недостатке способности радушно отнестись к Славянству, правда, упрекнуть его нельзя: доказательством – прием, оказанный гостям этнографической выставки, и то сочувствие, с каким выслушивались речи о славянском единстве и о нашем всеславянском значении. Насколько однако способны мы при этом возрости внутренно в славянскую силу, и насколько, даже в часы самого горячего сочувствия, способны мы настроиться однозвучно с прочим Славянством, об этом лучше всего могут дать понятие два следующих одновременных факта. Во время этнографической выставки, в один из тех немногих вечеров, когда старым московским друзьям удавалось залучать некоторых из славянских гостей к себе на келейную беседу, хозяин дока предложил гостям прибегнуть в разговоре к какому-нибудь другому языку, кроме русского, языку обоюдно вразумительному и обоюдно известному, например немецкому. Вопросов представлялось так много, разбирать их приходилось так подробно, а речь русская так гостей затрудняла! Но гости отказались наотрез от предложения: «ни!» отвечали они покачав головой, «в святой Москве!?..»

А в ту же этнографическую выставку и в той же Москве, стоило прислушаться при разъездах из торжественных собраний, которые давались в честь Славян, на каком наречии преимущественно объяснялась наша публика. Наблюдатель открыл бы, что вместе с русскою речью особенно обильно сыпалась речь французская. И это бивало после каждого собрания, после тех речей о необходимости единого славянского для Славян языка, которые постоянно произносимы были на этих собраниях, и после тех выражений единодушного сочувствия, с которыми постоянно принимаемы были эти речи. С неизменною точностию обнаружилось это даже и после университетского акта, на котором выслушано было от Головацкого это трогательное объяснение, что он не знает как и выразить счастие, которое доставляется ему настоящею возможностью сказать в средоточии Русской земли слово родным русским братьям на родном русском языке. Речь оратора прерывалась от волнения, прерываема была восторженными рукоплесканиями. И однако французская речь залила потом и лестницу и двор университетский. Разговаривавшие не стеснялись даже тем, что с ними рядом выходили те самые, в лице которых так недавно чествовали они славянское единство и пред которыми с таким неистовым восторгом рукоплескали они речам о необходимости единого для Славян славянского языка – русского.

Противопоставление этих двух фактов красноречиво и не требует добавлений. Нет, с нашего общества достаточно, если выростет оно хотя до внешнего, поверхностного сочувствия Славянству: оно не переростет само себя и перерости не может. Возложим лучше надежду на будущее поколение; блого между славянскою молодежью возникают взаимные сношения, а они способны разбудить славянскую мысль и чувство. Подождем и успехов образования в простом народе, блого самый факт Славянства последними событиями уже введен в его сознание. А это значит много.