Централийская трагедия. Книга первая. Осень 1961

Я видел, как моя дочь горела в огне.

Инквизиторы привязали её к столбу и развели костер.

Языки пламени обгладывали её тело;

белоснежная, фарфоровая кожа обуглилась.

В ее глазах сверкали красные языки пламени,

и она издавала преисподний крик агонии.

Я не мог ничем помочь.

Собралась толпа зевак.

Чьи-то лица исказил ужас,

кто-то наслаждался зрелищем с довольной ухмылкой на лице.

Другие кричали: «Жги ведьму!».

Я же стоял беспомощно в стороне,

удерживаемый сильными руками двух дюжих молодых людей,

и мой вопль сливался с воплем моей дочери, горящей в огне.

Эдмунд Актон, 28 ноября 1486 год

(запись из дневника первооткрывателя)

Глава 1

На пути из Филадельфии в Централию

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, на пути из Филадельфии в Централию.

Сентябрь, 1961 г.

Любая идеология необходима человеку единственно для того, чтобы примириться с мыслью о смерти. Смерть рисуется мне в виде чудовищного зверя, непобедимого врага, который притаился за углом и ждет случая напасть. Жизнь – ежеминутная битва со смертью, заведомо проигранная. Но куда более страшное проклятие – бессмертие, особенно, когда не знаешь, на что его употребить.

Грузовик двигался со скоростью 40 миль в час по направлению к Централии. Был пасмурный день, конец сентября. На мне был джемпер и легкий дождевой плащ из полиэстера цвета хаки. Сентябрь был еще теплым месяцем, но, в отличие от солнечной Филадельфии, Централия находилась на севере штата. За все время моего пребывания в этом мрачном городишке, я застал лишь несколько погожих дней.

Как только мы выехали из Филадельфии в сторону Централии, небо затянуло грозовыми тучами. Вскоре раздался раскат грома и хлынул ливень, который, впрочем, скоро закончился. Путь из Филадельфии в Централию составлял 115 миль и занимал примерно три часа времени. Водитель грузовика, подобравший меня на дороге, дымил как паровоз.

– До места не довезу, приятель. Я еду в Гордон, – признался бородач, выпустив кольцо никотинового дыма, когда я только сел в машину. – Там тебе придется высадиться.

В ответ я понимающе кивнул головой.

Мы проделали лишь половину пути, а он успел выкурить пять сигарет. Окна, как с моей, так и с его стороны, были опущены. Снаружи пахло дождем и мокрым асфальтом.

По радио в очередной раз крутили Hit the Road Jack в исполнении Рэя Чарльза. Моя мать любила эту песню и всегда, когда слышала ее, подпевала: «Проваливай, Джек, и больше не возвращайся!». Бородачу наскучил джаз, и он переключил приемник на кантри волну.

На часах была четверть седьмого. Я подумал, что мама наверняка уже вернулась домой и читала записку, оставленную мной на журнальном столике в прихожей. Я представил, как она берет клочок бумаги, на котором я поспешно написал пару строк в объяснение своему поступку; ее руки трясутся, а к глазам подступают слезы. Эта сцена казалась чудовищной, но в тот момент я был убежден, что поступал правильно. Мне было необходимо отправиться в Централию, но мать всеми силами пыталась отговорить меня ехать в дом ненавистной ей женщины – Хелены Дальберг-Актон. Мне пришлось бежать тайком и, за неимением денег, передвигаться автостопом.

– Так ты, малец, из дому сбежал, что ли? – словно прочитав мои мысли, спросил бородач, не отрывая глаз от дороги.

– Вроде того, – кивнул я в ответ.

– Чем тебя там обидели? – пренебрежительно усмехнулся он.

Я поведал ему о разводе родителей; о том, как я рос без отца, и какой непростой была жизнь с матерью; о нашем плачевном финансовом состоянии и частых раздорах. Фундаментальная несхожесть в характерах и постоянные разногласия провоцировали нескончаемые ссоры между мной и мамой. Некоторые из недавних я пересказал. Но как не старался я живо описать свое невыносимое положение в родном доме, мне не удалось расположить к себе бородача.

– Как зовут тебя? – спросил он, на секунду бросив на меня хмурый взгляд.

– Томас, – ответил я.

– Ты огромная, эгоистичная задница, Том, – отчеканил он холодно.

Я насупился в ответ.

Он замолчал, но вскоре добавил:

– Я кстати, Руди.

– Приятно познакомиться, – солгал я, не скрывая своего оскорбления.

– Не могу ответить взаимностью, – продолжал подначивать он, – Так, к кому ты едешь в Централию?

– К отцу, – солгал я вновь.

– Я бы высадил тебя, но мы слишком много проехали, чтобы ворачивать назад. Не мне тебя учить, сынок. У тебя своя голова на плечах, но подумай ею хорошенько, чтобы она не болталась на шее без дела. Твоя мама тебя любит, хоть и не показывает это так, как тебе бы хотелось. Погости у отца немного и возвращайся домой.

Во все продолжение пути Руди больше не заговаривал со мной.

Залежи угля в недрах Централии оценивались в миллиарды долларов. Это был крошечный процветающий городок, основным населением которого были шахтеры. Жил там также один непростой человек – Грэхам Дальберг-Актон. Он был угольным магнатом и сколотил внушительный капитал. Среди жителей городка ходили слухи о том, что мистер Дальберг-Актон продал душу дьяволу за материальное благосостояние. Эти сплетни, передававшиеся от одного человека к другому, обрастали новыми пугающими деталями в устах каждого очередного рассказчика и стяжали мистеру Дальберг-Актону недобрую славу, образовав вокруг его личности мистический ореол. Хелена Дальберг-Актон была внучкой этого человека, а также, второй женой моего отца.

Я никогда прежде не бывал в новом доме отца. Каждый раз, когда я заводил с матерью разговор о поездке в Централию, она раздражалась. Я понимал, что ее поведение было справедливым. В ее сердитом взгляде я видел тревогу и жгучую обиду.

Я родился в 1943 году, за два года до окончания Второй мировой войны. Послевоенное время в США характеризовалось стремительным экономическим подъемом. Вся моя короткая жизнь пришлась на «золотой век капитализма».

Быть бедным – плохо, но быть бедным на фоне всеобщего процветания – хуже некуда.

Первую половину жизни я провел в достатке. Мы были маленькой, благополучной семьей, состоявшей из трех человек: меня, моего отца, Пола Бауэра, и матери, Марибель Бауэр. Отец был трудолюбивым человеком, уважаемым в знатных кругах. Он имел четкую позицию по актуальным в то время социальным и политическим вопросам: был ярым антикоммунистом и выступал против расовой сегрегации.

Мы жили в Филадельфии, в трехэтажном браунстоуне из красного кирпича с синей дверью и такими же наличниками. Наш дом стоял по Нью-Маркет-стрит, улице, где прошла юность Фрэнка Каупервуда, героя романа Теодора Драйзера, «Финансист».

Теодор Драйзер был моим любимым автором. В своих романах он изобличал пагубность честолюбивых стремлений своих персонажей, показывая, к чему они приводят, но мне от этого преимущества богатой жизни не казались менее привлекательными. Я любил перечитывать сцену об омаре и каракатице из первой главы «Финансиста». То, как омар день за днем беспощадно отрывал части туловища каракатицы, пока от нее не осталось и кусочка, было иллюстрацией суровой житейской истины, гласящей, что в мире каждый руководствуется собственными интересами и достигает намеченных целей за счет кого-то другого. В любой ситуации побеждает тот, кто более приспособлен к современным реалиям:

…все живое так и существует – одно за счет другого.1

Концепция капитализма основывается на законе естественного отбора. Сильный пожирает слабого, и благодаря этому выживает. Я всегда стремился быть омаром, но не сумел вовремя опомниться и понять, что стал каракатицей в клешнях Хелены Дальберг-Актон.

Мой отец был высоким, крепко сложенным мужчиной, а мать – привлекательной женщиной. Я унаследовал хорошую внешность и с детства отличался сообразительностью и любознательностью, поэтому претендовал на перспективное будущее.

Но, когда мне было девять лет, мои планы рухнули. На одном светском приеме в доме филадельфийского банкира, отец познакомился с человеком из Централии, который поведал ему, что в Dalberg Acton Coal Company вакантно место управляющего отдела логистики, и пообещал замолвить за него словечко.

Вскоре отец получил новую должность с внушительным окладом и отправился в Централию, чтобы найти там жилье и подготовить его к нашему с мамой переезду. Однако, вместо этого, спустя пару месяцев, он подал на развод и женился на внучке централийского сановника, Хелене Дальберг-Актон. После этого он незамедлительно был назначен на пост управляющего компанией.

Отец обещал присылать деньги, чтобы мы с матерью ни в чем не нуждались, однако мама, оскорбленная его поступком, отказалась принимать от него какую-либо помощь, не понимая, что ее гордость причиняла ущерб, в первую очередь, мне. В итоге мы едва сводили концы с концами и, будучи не в состоянии оплачивать аренду в приличном районе, были вынуждены переехать на северную окраину города, в филадельфийское «гетто», где жили среди опиумных наркоманов и бездомных.

С тех пор мы с матерью волочили крайне ничтожное существование на грани нищеты. Я был вынужден перевестись в школу поближе к новому дому. Мои друзья из прошлой школы вскоре перестали звать меня в гости и общаться со мной. Родители предостерегали их не водиться со мной, так как я из «неблагополучной семьи». Их же отцы были примерными семьянинами, а матери ходили в опрятных фартучках, содержали дом в уюте, безупречно сервировали стол, пекли мясные пироги или шарлотки, а на аккуратной зеленой лужайке перед домом выращивали гортензии. В жилищах моих сверстников пахло сдобой и свежесрезанными садовыми цветами. Визитной карточкой нашей же квартиры был запах сырости.

Я стыдился приглашать к себе гостей. Бледно-желтые обои на стенах нашей затхлой квартиры местами отклеивались, ветхие половицы скрипели, мебель была покрыта толстым слоем пыли и осыпавшейся с потолка извести, и на вид была готова в любой момент рассыпаться в труху. Мама редко прибиралась, лишь прятала хлам по углам, когда к ней приходил очередной кавалер.

Несмотря на то, что денег порой не хватало на предметы первой необходимости, мама упрямо не хотела отказывать себе в новых нарядах и дорогих духах. Бардак, который творился в ее жизни и душе, она оставляла дома и, заперев его на ключ, каждый раз выходила из квартиры свежей, напомаженной, благоухающей, в ярком элегантном платье. Меня же она наряжала в обноски, за что я стал предметом постоянных насмешек и в новой школе. Я жаловался на это, но мама отвечала: «Ты – одаренный мальчик. Ты пробьешь себе путь в жизни упорством и умом. А все, что есть у меня – хорошенькое личико и точеная фигурка, и мне нужно это подчеркивать». Ее расточительность была одной из ключевых причин наших непрекращаемых ссор.

Отец приезжал на каждое Рождество, День Благодарения и мой день рождения и одаривал меня дорогими презентами, купленными за счет новой жены. Лет до четырнадцати, я наивно полагал, что «папочка» – любящий родитель, который мог достать для меня любую диковинную штуку, а мама – глупая женщина, которая из-за упрямства и безрассудного транжирства довела нас до нищеты. И только после я осознал, что отец лишь пытался откупиться от меня пустыми безделушками, когда мама, хотя и не могла обеспечить меня необходимым и порой принимала неразумные решения, день ото дня одаривала меня бескорыстной любовью. Вместе с этой мыслью, в моей памяти возникли слова британского антиутописта:

Когда любишь кого то, ты его любишь, и, если ничего больше не можешь ему дать, ты все таки даешь ему любовь.2

На мой восемнадцатый день рождения отец не приехал вовсе. Через два дня нам с мамой пришло извещение, что отец пропал без вести, и я категорично решил отправиться в Централию и разобраться, в чем дело.

***

К семи часам вечера мы добрались до Гордона. На перекрестке грузовик остановился. Я поблагодарил бородача за оказанную услугу, отстегнул ремень, забрал свой чемодан и выпрыгнул из машины. Несколько минут я смотрел вслед отъезжающему грузовику, пока тот совсем не скрылся из виду. Тающая вдали машина забрала с собой последние лучи догорающего осеннего солнца. На улице воцарились сумерки.

С четверть часа я простоял на обочине с вытянутой рукой, поднимая большой палец вверх. Никто не остановился. С наступлением темноты похолодало. Я озяб и до конца застегнул молнию плаща. Отчаявшись поймать попутку, я решил идти пешком. По моим подсчетам до Централии оставалось чуть более шести миль.

Я шел почти на ощупь. Сумрак дороги лишь изредка рассеивался светом фар, проезжающих мимо машин, которые упрямо не останавливались, сколько бы я не махал рукой.

Я влачился вдоль дороги в одинокой тишине. По правую сторону была роща с голыми деревьями, крючковатые ветви которых торчали во все стороны и путались между собой, образуя черную паутину на фоне синего ночного неба. От каждого малейшего шороха меня бросало в жар, и сознание будоражили чудовищные картины того, что могло провоцировать эти звуки. Я мог поклясться, будто слышал, как кто-то нашептывал мне нечто зловещее шипящим голосом, но вскоре различил в этом звуке чавканье слякоти под моими ботинками.

К середине пешего пути, я перестал настороженно прислушиваться к шорохам вокруг. Я позабыл о пугающем окружении, так как всякую тревогу вытеснила усталость. Мои ноги промокли и очугунели. Я едва волок их. Рука, в которой я держал ручку чемодана, окоченела от холода и ныла от тяжести. На каждом шагу чемодан больно ударял по лодыжке. В желудке неприятно посасывало. Я взвыл и бесстыдно захныкал от бессилия, зная, что на мили кругом ни души, чтобы меня уличить.

Расстояние в шесть миль я преодолел за три часа, и в десять тридцать вечера я, усталый и измотанный дорогой, уже плутал по узеньким улочкам незнакомого мне ранее городка, в поисках Фаргейн-стрит. Я осведомился у проходящего мимо по тротуару пожилого мужчины, как мне лучше пройти, на что он указал мне вперед в том направлении, в котором я шел, и сказал:

– Прямо по Второй улице, до кладбища Одд Феллоуз, затем налево. Неприметная улочка.

Я поблагодарил старика и уже двинулся дальше, когда тот прокричал мне вслед трясущимся голосом:

– А чей дом, юноша, ищите?

– Дальберг-Актонов, – кинул я поспешно.

В ответ старик схватился за сердце и перекрестил меня правой рукой. Затем покачал головой, пробурчал что-то себе под нос, развернулся и зашагал прочь.

Я вспоминаю сейчас, что этот жест никак не насторожил меня тогда. Я лишь пожал плечами и счел, что старик не в своем уме.

Глава 2

Переходя Рубикон

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия, Фаргейн-стрит, дом 49.

Сентябрь, 1961 г.

Хочу предостеречь читателя не впадать в заблуждение относительно цели моего приезда в Централию. Ранее я выразился, что отправился туда, чтобы разведать обстоятельства внезапного исчезновения отца, но не только это побудило меня посетить дом Дальберг-Актонов. У каждого поступка есть истинная причина и удобный предлог для ее осуществления. Мои мотивы были обусловлены не сыновней любовью или мальчишеским героизмом, но предусмотрительностью и практическим замыслом. Для своего юного возраста я был крайне прагматичен и циничен; был, к сожалению, или к счастью, лишен склонности к сантиментам. Напротив, я отличался некой отрешенностью, едва ли имел тягу к высокоморальным ценностям, хотя на словах воспевал их. Я всегда был готов разорвать оковы общепринятых условностей и броситься с обрыва нравственности в самую душевную низость, лишь бы достичь своих целей. Они как раз и изобличали меня как малодушного человека.

Сейчас я пускаюсь в достаточно смелое повествование, обличая в нем самого себя. Но в том молодом юноше, о котором идет речь, я уже не узнаю себя и берусь за описание событий тех дней как бы с позиции стороннего наблюдателя. Читатель, если пожелает, может называть это повествование историей становления антигероя.

Почему я так непреклонно решил отправиться туда, в эту… зловещую западню? Сейчас я повременю с раскрытием истинных мотивов, дабы сохранить некоторую интригу, но признáюсь, что я нуждался в Хелене Дальберг-Актон, в ее помощи и покровительстве, хотя, отправляясь в Централию, даже не догадывался, что у нее на меня были куда более внушительные планы. Честолюбие, эгоцентризм и изощренное понятие справедливости поощрялись и взращивались во мне Хеленой Дальберг-Актон. Эти болезненные, разрушающие душу качества подтолкнули меня на роковые ошибки, совершенные мною в то время, которые привели к тому, кем, или точнее, чем я сейчас являюсь.

***

Фаргейн-стрит действительно оказалась узкой и малоприметной. В без четверти одиннадцать вечера я отыскал дом номер 49, и моему взору предстал авантажный особняк в два этажа в готическом викторианском стиле. Он контрастировал на фоне маленьких незатейливых провинциальных домишек, стоявших вдоль по той же улице. Старинное здание пряталось в тени могущественного древнего вяза, будто стыдясь своей величественности. Когда я впервые взглянул на тот дом, особое мое внимание привлекли окна: завешанные темными шторами, они впивались в меня скорбным взором, словно множество печальных глаз. Фасад здания был вымощен камнем в оттенке слоновой кости, а пилястры, наличники и черепица были эбонитового цвета. Один взгляд на жилище угнетал. Я подумал, что, возможно, при дневном свете, дом выглядел более ободряюще.

Вновь заморосил унылый дождь. Я стоял на вымощенной песчаником дорожке, ведущей к главному входу, когда снова подумал о матери. Я вспомнил нашу последнюю ссору, когда она в очередной раз отказала мне в поездке в Централию.

– Ты как отец! Такой же эгоист. Думаешь только о себе! Вот твоя благодарность за весь мой труд! – выкрикивала она короткие фразы, полные боли и негодования, которые то и дело прерывались всхлипываниями.

У меня едва не вырвалось язвительное замечание, что, если бы она действительно трудилась, а не расточала наши деньги на свои глупые прихоти, мы бы так не бедствовали. Я вновь хотел обвинить ее в никому не нужной гордости, но отвернулся и молчал, силясь не сказать того, о чем впоследствии пожалею.

Я приходил в ярость, когда мама сравнивала меня с отцом. Чем старше я становился, тем сильнее вскипала во мне неприязнь к нему. Я считал, что мужчина должен нести ответственность за свои поступки, и отец лишился моего уважения, когда я осознал, какая это низость, убежать от обязательств, оставив в нищете женщину, родившую тебе ребенка. То, что мама находила во мне какое-то сходство с отцом, было для меня сильнейшим оскорблением.

– Ты слышишь меня?! Что ты молчишь?! Слушай, когда я говорю с тобой! – не унималась мама, а это, в свою очередь, выводило меня из терпения.

– Зачем мне слушать то, что я слышал уже тысячу раз? Если бы ты сказала что-то новое, я, может, и послушал бы, – процедил я сквозь зубы.

Мама сдалась, тяжело вздохнула и, отвернувшись, разрыдалась. У меня защемило сердце, и я признал в душе, что пусть я был бы тысячу раз прав, это не стоило той боли, что я ей причинил.

Я было потянулся обнять ее, но в то же мгновение передумал. Я долго вынашивал обиду на нее. После того, как отец оставил нас, наше общение разладилось, стало сухим и холодным. Мы отдалились и перестали проявлять друг ко другу ту нежность, которая присутствовала в наших отношениях, когда я был ребенком. Мы жили словно на пороховой бочке, и любое неосторожное слово могло спровоцировать конфликт.

Не стану отрицать, она была женщиной доброй и мягкой, но неизощренной умом. Она знала, что я считаю ее глупой, и это ее оскорбляло. Но мы любили друг друга, хоть и не признавались в этом. Я до самой смерти, если по милости богов она будет мне дарована, не прощу себе, что не обнял ее тогда. Если бы я знал, что то был последний раз, когда я мог это сделать…

Я пробудился от воспоминаний, так как остро почувствовал на себе чей-то взгляд. Будто кто-то следил за мной. Действительно, я заметил, как штора одного окна в первом этаже колыхнулась.

Я пошел по дорожке неторопливо и даже как-то нехотя, но без колебаний.

Моя рука впервые дрогнула, когда я наконец достиг массивной эбонитовой двери и поднес палец к звонку. Какая-то неведомая сила отдернула меня в тот момент. Я часто думал впоследствии, как бы сложилась моя жизнь, если бы я поддался тому предчувствию: вернулся в солнечную Филадельфию, извинился перед матерью и пил с ней чай из ее любимых изящных фарфоровых чашек, которые выглядели чужеродными в нашей грязной и затхлой кухне. Антикварный сервиз веджвудской мануфактуры был единственной ценностью в нашем доме, которую мама не продала. Этот набор голубых с белым барельефом чайных чашек с блюдцами родителям подарили на свадьбу, и мама хранила его с ностальгическим трепетом. Несмотря на то, что мама плохо отзывалась об отце, она никогда не переставала его любить. Я знал это, благодаря тому сервизу и джазовым композициям о несчастной любви, которым мама подпевала.

***

Я все-таки нажал на кнопку. Раздался звон, от которого я вздрогнул. В то же мгновенье за дверью послышалось какое-то движение. «Как будто действительно поджидали», – подумал я тотчас. Я заранее известил Хелену, что собираюсь приехать в ближайшее время, но не предупреждал, в какой день.

Дверь отворилась, и из-под стекол очков с тонкой круглой оправой на меня сверкнули два вострых, злобных глаза. Передо мной предстал сухой старик с седой, лысеющей головой. Несмотря на то, что возраст давил ему на плечи, он был чрезвычайно высок и нависал надо мной, словно древнее иссохшее дерево. На нем была лакейская ливрея, отражающая попытки вымирающей аристократии держаться за пережитки прошлого. Под черным камзолом виднелся серый пикейный жилет, а вокруг шеи был небрежно повязан пожелтевший галстук-бабочка. Камзол был сшит, очевидно, давно, но искусно и с претензией на грацию, признаком которой были вычурные басоны на рукавах. Теперь же одеяние выглядело истертым и поношенным. Воротник рубашки и брюки были измяты. Мое особое внимание привлек маленький ржавый ключик, висевший на поясе дворецкого. Меня сразу взволновал вопрос, какую дверь этот ключ отпирал.

Старик был сутул. Оставшиеся волосы, паклями спадающие с висков, были засалены. В целом, образ создавался неприглядный и отталкивающий. Лакей увидел отобразившиеся на моем лице испуг и отвращение, и по его морщинистому лицу расплылась насмешливая ухмылка. Он молча отодвинулся в сторону и жестом пригласил внутрь. Мои грязные ботинки ступили на великолепный мраморный пол цвета перепелиных яиц, и в тот момент начался ключевой период моей жизни, о котором и пойдет мое повествование.

Переступив порог дома Дальберг-Актонов, я, подобно Юлию Цезарю, перешел свой Рубикон. Это крылатое выражение, означающее точку невозврата, основано на сюжете о начале гражданской войны в Римской республике, о котором я читал в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха.

История, мифология и литература всегда были тремя наиболее увлекательными для меня сферами.

Читая древние летописи, жизнеописания деятелей прошлого или военные хроники, я убеждался, что человеческая история занимательнее и фантастичнее любого художественного вымысла. Хитросплетенная эпопея, которую пишет Бог посредством отдельных людских судеб, удивительнее любой самой замысловатой книги.

Изучая верования различных народов, я обнаружил, что мифологические сюжеты – это иносказание реальных событий с вплетением культурных особенностей и сверхъестественных интерпретаций природных явлений.

Литература же, в свою очередь – инструмент, с помощью которого люди делятся своим уникальным взглядом на мироустройство и передают друг другу свои знания и опыт.

Я осмотрел свое одеяние: подол плаща и штанины брюк были испачканы в грязи. Я сконфузился. Я выглядел совершенно несуразно в такой претенциозной обстановке.

Просторный холл был почти пуст. В западной и восточной стене находились широкие проходы в другие комнаты первого этажа, а монолитная винтовая лестница вела на второй. В глубине холла, под лестницей, было две запертые двери. В центре комнаты располагался журнальный столик из натурального камня, на котором стояла удивительной красоты синяя ваза из яшмового фарфора с белоснежным барельефом.