Благодарности:
Оксана Валерьевна Палацкая
© Оксана Палацкая, 2025
ISBN 978-5-0067-0763-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ОКСАНА ПАЛАЦКАЯ
А ВОТ И БАБУШКА
Вступление
Вот он – этот короткий миг.
Десять минут.
Конечно, мало.
Всегда будет мало.
И с каждым разом – всё меньше.
Пижама, спутанные волосы, лицо без макияжа – примерно в этот момент холодильник выглядит лучше, чем я.
Телефон рядом.
Смотрим друг на друга, как дуэлянты перед выстрелом.
Если не позвоню – буду жалеть.
Если позвоню – вдруг этого будет мало?
Может быть, её голос будет уставшим.
А может, мой прозвучит как-то… не так.
Но она должна знать, что я есть.
Хватит. Пять минут. Не больше.
Звоню. Звоню:
– Алло, бабушка? Как ты?
Я звонила из Италии, за сотни километров.
Слова моей 86-летней бабушки звучали ещё тише. Ещё хрупче, чем обычно.
Сердце сжалось.
Эта невидимая нить, что держит нас вместе, становится хрупкой.
День за днём.
Почти невесомой.
– Да, вот, давление, сегодня что-то высокое. Чувствую себя совершенно разбитой, дорогая…
На другом конце провода жаловалась моя Лидия: вдова четырёх мужей, безупречные красные ногти и характер, способный согнуть несгибаемое. Она принадлежала к той редкой породе женщин, которые не выходят из дома без макияжа. В отличие от меня – вечной любительницы мешковатой одежды, ненавистной почти всем представителям сильного пола. Но для меня это знак свободы.
– Бабушка, я тут вспоминала наши летние каникулы…
Попытка переключить её внимание от плохого самочувствия. Знала, что прошлое – лучший способ заставить старшее поколение отвлечься, будь оно русским, перуанским или вьетнамским. Родная старушка тоже попадалась на этот крючок, мгновенно забывая обо всех болезнях, как реальных, так и воображаемых.
– Ой, ну как же так!
Как будто включился другой режим: голос ожил, интонации наполнились энергией, и вот уже она несётся вперёд, словно кавалерист в пылу атаки.
О каком пятиминутном диалоге могла идти речь?
Работа горела, а собеседница наслаждалась свободным временем…
Да убережёт меня бог маникюра цвета сочного граната!
И именно в этот момент в наших хитроумных головах появилась удивительная мысль: не ограничиваться стандартными беседами по телефону, а создать настоящую книгу семейных воспоминаний. Тёплые вечера, дикие авантюры, борщ под раскидистым орехом и покойный дед Лёня – всё ожило в воображении.
Ах, те годы, когда речь подрагивала от волнения, а не от скачков давления! Тогда длинные красные ногти и развевающиеся рыжие локоны были эталоном роскоши и силы. Она сводила с ума мужчин в маленьком Заполярном, даже не напрягаясь.
Северный город, где лето вспыхивает на несколько недель, а зима простирается бесконечно, теперь растворился в тумане прошлого.
Картины минувших лет заполняют пустоту настоящего. В этом сплетении прежнего и настоящего мне понятно: несмотря на время и километры, связующая нас нить остаётся.
В этих мемуарах моя родственница – не просто человек из ушедших эпох, а живое отражение целого времени со всей его неизбежной грустью. Образ той, что, смеясь, напевала: «Gilatoalcikalato» (кто бы мог подумать, что это Gelato al cioccolato!), кружась со мной на крошечной кровати, ещё долго будет мерцать в памяти.
Наша тёплая радость тех лет – тесный матрас, едва дотягивавший до размеров современной полуторки, – был самой жизнью: ночи, полные шёпота и мечтаний о будущем, искусство выживания, умение довольствоваться малым…
В ту эпоху мелодии, долетавшие с Запада, были больше, чем набор звуков – это был вызов, шаг за запретную черту. Исполнители вроде Тото Кутуньо и Адриано Челентано, а вместе с ними Майкл Джексон и Мадонна, считались врагами устоев. Кто-то наверняка помнит знаменитую фразу: «Сегодня слушает он джаз, а завтра Родину продаст».
Но Лидия видела в этом нечто большее.
Не бунт. Вызов серости!
Трещина в бетоне повседневности.
Попытка вспомнить, что она всегда была частью этой карусели.
Мир тает не в памяти, а в самой ткани реальности, осыпаясь невидимой пылью. Очертания расплываются, координаты теряются, телефонные номера путаются в голове, но суть остаётся нетронутой.
Как старый приёмник: один день ловит дальние станции, другой – глухо шипит.
Но пока сквозь помехи прорывается отголоски её бытия, пока звучит хоть одна забытая песня,
время бессильно.
Остальное – лишь сквозняк, листающий страницы прошлого.
9 лет
ПЕРВОЕ ЛЕТО
Заполярный
В 80-х и 90-х годах в городе Заполярный – месте настолько удалённом, что даже северные олени, известные своим безупречным чувством направления, брали с собой подробную карту и арктический GPS, – жила женщина по имени Лидия.
Невозможно было её не заметить. Она не была знаменитостью, но в ней светилось что-то, чего в Заполярном не хватало так же, как солнечных дней. Рыжие волосы вспыхивали даже в самую мрачную погоду, когда небо превращалось в сплошное свинцовое полотно, а ветер сковывал город морозными оковами, так плотно затягивая шарфы, что они становились похожи на морские узлы.
У Лидии было две дочери, швейная машинка и способность превращать ничего во что-то. Обычный тюль в её руках становился платьем, за которое можно было бы отдать карточки на сахар. Даже агенты КГБ, привыкшие выискивать шифры в узорах ковров, наверняка задержали бы взгляд на её творениях.
Коко Шанель Заполярья.
Ночами – шила, днём – завораживала.
Говорили злые языки, один её костюм заставил одного образцового гражданина забыть про водку на пару дней.
В бесконечные полярные ночи, когда темнота окутывала всё вокруг, Лидия шила. Машинка мерно строчила, заполняя комнату ритмом, который стал в их доме колыбельной.
Дочери засыпали под этот звук, а Лидия продолжала – сантиметр за сантиметром, стежок за стежком.
«Мода сюда доходит с опозданием? Тем лучше, – усмехалась, зажимая во рту булавку. – Будет время переделать.»
Пальцы пропитались мелом и тканью. Руки помнили каждую складку, каждую строчку.
Но Лидия была не просто швеёй. Она выглядела так, будто её саму кто-то вырезал по особому лекалу. И когда проходила мимо, лёд, казалось, не трескался, а расступался. Снег замирал или кружился чуть дольше, будто пытался разглядеть её поближе.
Люди тоже…
Иногда Лидия брала дочерей в лес – за грибами, ягодами – кусочками лета, которые можно будет спрятать в банки.
Но она не просто собирала.
Превращала.
В варенье, что пахло солнцем.
В суп, в котором ещё теплились воспоминания о тёплых днях.
Соседки говорили, что у неё волшебные руки. А те, кто пробовал её заготовки, утверждали, что на мгновение становилось легче. Чуть тише скрипели нервы, чуть мягче дышала зима.
В Заполярном не ошибались дважды – мороз напоминал об этом первым.
Здесь никто не останавливался, не отводил глаз, не ждал, что ветер хоть раз подует с другой стороны.
Но Лидия напоминала – мужчинам, женщинам, детям, возможно, даже оленям, – что тепло можно носить внутри. И тогда ждать солнца необязательно.
За этой элегантной внешностью скрывалась непростая жизнь. В те годы горячая вода из крана не текла – её нужно было «заслужить».
За ней спускались в общие подвалы, где запах плесени и гнилого дерева цеплялся за одежду, въедался в ткань.
Если другие женщины могли положиться на мужа или взрослого сына, чтобы принести дрова, то у Лидии такой помощи не было.
Она была одна.
Дрова таскала сама. Как и всё остальное.
Каждый спуск означал встречу с холодом, каждая принесённая вязанка – тепло для дочерей.
Даже стирка требовала выносливости. Ребристая доска – союзник и враг – стояла у стены, дожидаясь своего часа.
Одежду тёрли о металлические или стеклянные рёбра, словно вместе с пятнами можно было смыть усталость, стереть тяжесть дня.
Лидия не жаловалась.
В её движениях чувствовалась странная, почти упрямая гармония. Будто в этих простых, повторяющихся жестах было что-то большее, чем просто работа.
Так проходили её дни: череда труда и стойкости.
По утрам термометр с нежностью предупреждал: «Туда не надо!»
Выйти из дома было вопросом стратегии. Воздух кусался, хлестал по лицу, раскрашивая щёки в бордовый цвет.
Но Лидия всегда умела убеждать дочерей, что всё в порядке.
– Давайте, девочки, смелее, – говорила она, вытаскивая самые тёплые варежки, какие только имелись в арсенале.
Сначала одевались дети – слой за слоем, пока не становились похожи на маленьких плюшевых зверей.
– Я – мишка Булатя! – хихикали они.
– Мама, я не могу двигаться! – жаловалась старшая.
– Отлично, – кивала Лидия. – Значит, тебя не унесёт ветром.
Ждать автобус было отдельной историей. Здесь никто не смотрел на расписание – он приезжал, когда считал нужным.
Обычно в тот момент, когда нос уже не чувствовался.
Лидия куталась в мохеровый платок, пахнущий домом, дровами, тёплым ужином. Вглядывалась в белый горизонт, пытаясь заметить чёрный дым – единственный признак, что транспорт скоро подъедет.
Девочки прыгали, чтобы согреться. Валенки были тёплыми, но жёсткими, как гипсовый слепок. И походка в них напоминала одновременно марш пингвинов и лёгкость мешка с картошкой.
Минуты ожидания не просто тянулись.
Они липли к коже, напоминая растаявшую в кармане карамельку.
И когда наконец в белой пустыне появлялся автобус, он выглядел так, будто устал от этой жизни не меньше людей. Грязный, квадратный, недовольный. Фыркал, кашлял, негодовал – старик, которого нечаянно побеспокоили.
Чёрный дым стелился по снегу, оставляя тёмный след, словно муха на свадебном торте.
Тепло в автобусе тоже было понятием относительным. Семья поднималась по ступенькам. Параллелепипед на колёсах рывком трогался с места, ворчал, недовольно сопротивляясь движению.
Лидия цеплялась за поручень и смотрела в окно.
Белое.
Чёрное.
Дым.
Снег.
А сёстры через дырочку в варежке, дружно рисовали на заледенелом окне весёлое светлое детство…
Еды, как и всего остального, не хватало. Приходилось приспосабливаться, ценить каждую мелочь. Лидия умела превращать недостаток в достаток, а иногда даже в изобилие.
Лес за городом был не просто фоном – он кормил. Грибы, ягоды, травы. Её руки знали, что взять, как сохранить. Из этого получались компоты с густым ароматом, консервы, в которых задерживалось тепло короткого лета.
Но днём она была одной, а ночью – другой. В доме – строгая хозяйка, образцовая мать. На работе – железнодорожная форма, фонарь и тяжёлый молоток в руках.
Инспектор железнодорожных путей по контролю и техническому надзору.
Работа была нешуточной.
Советский Заполярный гордился своей индустриальной мощью. От добычи руды зависело слишком многое.
Никель, медь, платина – вся экономика держалась на железнодорожных путях. Грузовые составы ползли сквозь ледяную тьму, оставляя за собой удушливый шлейф мазута и копоти.
Эти грохочущие и самоуверенные исполины полностью зависели от людей вроде Лидии: молчаливых, точных, расчётливых и смелых в нужный момент.
На смене наматывали километры по морозу. Воздух резал лицо. Но остановиться значило сдаться.
А закалённая рельсовая сталь не прощала ошибок. Любой стык, мельчайшая трещина могли превратить грохот вагонов в крик катастрофы.
Ночами Лидия шла по рельсам одна. Только слабый свет фонаря, звенящая тишина, где даже время казалось хрупким.
Пересменка проходила в дежурке.
Деревянный домик, но тот же холод, что и на улице. Койка, неудобный стул и тусклая брезжущая лампа.
Женщина заполняла отчёты, отхлёбывая из железной кружки обжигающий чёрный чай. Давала себе пару минут на отдых.
И когда вдалеке на рассвете слышался первый рёв локомотива, Лидия натягивала форму и выходила обратно в метель.
Жизнь бабушки не ограничивалась рельсами, изматывающими сменами и домом, который ждал тепла.
В выходные город замирал. Люди спали дольше, позволяли себе передышку.
В четыре утра, раньше, чем солнце решало, стоит ли вставать, Лидия уже была на ногах. Готовая раствориться в диких землях вокруг Заполярного.
Собирать было не просто занятием. Это была вторая экономика, спрятанная среди ветвей. Искусство, способ пережить зиму.
Она не была обычной грибницей. Её корзинка наполнялась лучшими, крепкими и чистыми лесными дарами, аккуратно выбранными среди прочих.
Белые грибы прятались под слоем пожухлой листвы, крепкие, увесистые, со шляпками цвета топлёного молока. Их стебли, упругие и шершавые, крепко держались за землю. Когда срезаешь такой ножом, воздух наполняется сыростью, прелыми листьями, лёгкой ореховой горчинкой.
Лисички совсем другие. Они не скрываются, стоят открыто, будто рассыпанные солнечные блики. Гладкие, тугие, с лёгкой кислинкой влажного торфяника. Стоило надломить шляпку, как запах леса раскрывался сразу: мокрая кора, трава после ночного дождя, свежесть, которую несёт в себе только заросшие просторы Севера.
Грузди было найти сложнее. Они прятались глубже, уходили под слой опавших иголок. Их ножки пахли сырой землёй, густой, насыщенной влагой. Рыжики и сыроежки отдавали осенью. Их кожица была блестящей, прохладной на ощупь, словно напиталась утренним туманом, а если провести пальцем по срезу, оставался янтарно-молочный след. Они пахли ельником после грозы, ночной прохладой, влажной корой и чем-то, что напоминало последние тёплые дни перед первыми заморозками.
Но грибы были не единственным богатством. Ягоды цеплялись за склоны сопок, прятались в тени кустов, укрывались у болот. Каменная малина – редкая, солнечная, терпкая. Брусника – горьковато-сладкая, спасительная зимой. Голубика, княженика, морошка – короткое дыхание лета, словно в них застыла прощальная ласка солнца перед долгой зимой.
Воздух был свежим, прохладным, а свет просачивался сквозь деревья. Тишину нарушали только шелест листвы да редкий крик птицы.
Корзина наполнялась, становилась тяжелее, а Лидия шла дальше.
Не торопясь.
Беря ровно столько, сколько нужно…
Для неё и для всех в этом северном краю сбор грибов и ягод был не только увлечением, но и второй экономикой, скрытой среди ветвей. Вес корзин, полных ароматных грибов, давил на её плечи, и каждый шаг по неровным тропинкам требовал сил и выносливости.
Моя бабушка знала лес, как старого друга, и он отвечал ей взаимностью.
Один взгляд, и ей было ясно, где гриб вырос, чем питался, сколько дождей пережил.
Белые с толстыми ножками – значит, земля была щедра.
Лисички, прячущиеся под корнями, – осень будет холодной.
Грузди с едва заметной горчинкой – почва беднеет, скоро уйдут.
В комиссии по сбору её уважали, потому что ни разу не ошиблась.
Она была среди тех, кто решал, какие находки можно нести домой, а какие лучше оставить лесу, не листая справочников и не хмурив по- профессорски брови.
Молодые старались держаться рядом, наблюдали, как она работает.
Чутьё, отточенное годами.
Инстинкт, пропитанный сыростью леса и холодом северной земли.
Иногда мама отправляла меня к бабушке на каникулы.
Я уезжала из цивилизации, где были телевизоры «Электрон» и горячая вода, в мир, где рассветы пахли хвойной свежестью, а ночь опускалась так густо, что казалось, можно потрогать её руками.
Утро начиналось с тишины, запаха печи и бабушкиного плеча, в которое я утыкалась носом, досыпая последние минуты тепла. Ещё несколько секунд – и она осторожно высвобождалась из моих объятий.
Когда я открывала глаза, она уже была на ногах – крепкая, сосредоточенная, с рюкзаком за спиной и корзиной в руках.
«Вставай, родная, пора идти!»
Ей было достаточно сказать это один раз.
И вот я, северная амазонка восьми годов от роду, прилежно повторяла за ней каждый жест: как правильно завязывать шнурки или закреплять лямки рюкзака, как поправлять платок на голове.
Лес не просто стоял. Он жил. Дышал. Шептал что-то глухими голосами ветра. Земля под ногами была влажной, мягкий мох пружинил, капли тумана таяли на коже. Мы шли долго, часами. Я старалась не отставать, но она не смотрела назад – знала, что догоню.
Я до сих пор помню, как учила меня чувствовать местность, различать травы, понимать, что не каждая ягода годится для еды или заготовок. Она показывала мне, как нужно, и проверяла, запомнила ли я, что можно съесть сразу, а что пойдёт на варенье.
Объясняла, что не все грибы одинаковы, что ошибиться – значит дорого заплатить.
«Слушай природу, деточка, она справедлива. Даст тебе всё, что необходимо.»
Но дело было не в грибах. Не в ягодах.
Она учила меня держать спину прямо. Видеть мир не только перед собой, но и по сторонам. Не позволять обстоятельствам решать за меня.
Говорила мало. Работала быстро. Решала чётко. С ней всё становилось проще: дождь, который не прекращался сутками, снег, заваливавший дороги, мороз, сковывавший воздух.
И я, маленькая тень за её спиной, ловила каждое движение, каждое слово, след в след шла за ней.
Леонид
Это было морозное утро, когда ветер спокойно и без суеты напоминал, кто в доме хозяин. Он не спешил, не бушевал, но пробирался в каждую щель, оставляя после себя покрасневшие щеки и онемевшие пальцы.
Лидия стояла у инспекторской дежурки, закутавшись в тёплый, но видавший виды платок из мохера.
Не пряталась. Не дрожала.
Холод был её старым должником. Задолжал тепло, но не спешил расплачиваться.
Из-за поворота нехотя показался ГАЗ-69, уговаривая себя не развалиться прямо здесь.
Он ехал не потому, что мог, а потому, что привык. Зелёный армейский брезент на крыше выглядел так, словно держался исключительно на силе воли.
Машина замерла, громыхнув напоследок.
Водитель выскочил легко, как будто всю жизнь только этим и занимался. Лицо уставшее, руки знающие, возраст неопределимый – как у всех, кто здесь жил.
Они взглянули друг на друга, и, как всегда, его глаза сказали то, что слова бы только испортили.
Лидия была львицей в ледяной саванне. Спокойной. Уверенной. Живущей по своим правилам.
Она не просто выделялась.
Она была той, кого не забывают.
За ней ухаживали. Или хотя бы пытались. Но в этих широтах, где речи были короче, чем дорога до дома, решало не то, что ты говоришь. А то, что ты делаешь.
И он это понимал. Не бросал фраз, не делал вид, что торопится впечатлить. Не доказывал ничего ни ей, ни себе.
Просто приносил дрова, если их оставалось мало. Чинил дверь, которая снова пыталась перестать быть дверью. Ставил на стол горячий чай, если приходил первым.
Не спрашивал.
Не объяснял.
Делал.
Их любовь была без излишеств.
Советская романтика в деталях: пачка сахара для малышек, оренбургская шаль к дню рождения, редкая книга, добытая хотя бы на пару дней.
Он всегда понимал, что нужно.
На Севере говорили: «Мужик сказал – мужик сделал.»
Лидия не спрашивала, а он делал.
И так, в один прекрасный день, она вдруг поймала себя на том, что ждёт его шагов за дверью.
Сначала просто ждала.
Потом привыкла.
Так он стал её мужем и моим дедом.
Ленинград
Когда старшей дочери Лидии исполнилось шестнадцать, государство сочло её пригодной.
Не для фронта, конечно, но разница была незначительной.
В Советском Союзе никто не сидел у мамы под крылом. Советская формула взросления была проста: 16 лет + чемодан = новый гражданин.
Всё.
Дальше – как повезёт.
Мамы не рыдали, отцы давали напутствия, максимум кидали через плечо что-то вроде:
«Пиши, если что.»
Советская молодёжь была крепкой, как дубовая табуретка.
Справишься? Молодец.
Не справишься? Ну… значит, крепкой табуретки из тебя не вышло.
Город был огромным, серым, слишком громким.
Девушка приехала сюда с одной-единственной целью: поступить в институт, который должен был открыть ей двери в будущее. Но эти двери остались закрытыми.
Экзамены она провалила.
Вопросы были трудные, но провал – быстрый и окончательный.
Её мечты ударились о бетонную стену реальности и осыпались мелкой дрожью.
Когда она вышла из аудитории, коридоры показались длиннее, чем были, потолки – ниже, а воздух – тяжелее. В голове билось только одно: и что теперь?
Лежать и помирать? Неудобно…
План «Б» отсутствовал.
В кармане стучали друга о друга две оставшиеся монетки. Их не хватило б даже на студенческий пончик – советское унижение твоего голода, и достоинства. Его хватало либо на кратковременное утешение, либо на доказательство нищеты. Ты мог ненавидеть его, презирать, клясться, что больше никогда… но, проголодавшись, опять стоял в очереди, презирая себя и судьбу.
Несостоявшаяся студентка рухнула на скамейку.
Идти было некуда. Слёзы потекли бесшумно и жалко, впитываясь в воротник.
Дерево под её спиной хищно скрипнуло, точно потягиваясь перед сеансом, и усмехнулось в спину: «Ну что, юная неудачница, жалеть тебя или сама справишься?»
Она не ответила. Сидела, тупо уставившись в одну точку, пока взгляд не зацепился за голубей.
Целая серая армия с сомнительным интеллектом, но железной настойчивостью, методично клевавшая крошки, разбросанные чьей-то щедрой рукой. Проследив за их траекторией, она увидела женщину.
Красные от слёз глаза, как аварийные огни, медленно поднялись вверх.
– Ну что, молодая, у нас конец света? – поинтересовалась соседка по скамейке. Голос у неё был резкий. Так говорят люди, которые ставят на место не только подростков, но и саму жизнь.
Девушка попыталась ответить, но на выходе снова получились только сопли и пузыри.
Волосы стянуты в узел, блузка чистая, но видавшая виды. Холщовая сумка – из тех, что носят либо убеждённые коммунисты, либо учителя с символической зарплатой.
На вид ничего особенного.
Но эта шайка крылатых попрошаек – а может, или сама судьба – уже решила, что эта дама тут не просто так.
Незнакомка не торопилась. Ждала молча, как ждут, пока чай заварится до нужной крепости, – без суеты, с полной уверенностью в результате.
– Ну и что теперь? Будешь тут сидеть, пока голуби не решат, что ты памятник упущенным возможностям? – наконец спросила она, наблюдая, как армия пернатых продолжала методично изучать асфальт.
Девица мямлила свою историю, будто радио с плохим приёмом: Заполярный, экзамены, провал, а в итоге – лавка, драматический финал и занавес
Женщина слышала этот сценарий уже тысячу раз и знала, чем всё это заканчивается.
– Провалиться – это нормально, деточка, – сказала она. – Просто никто, увы, не предупреждает заранее! А зря. Полезная была бы информация.
И пожала плечами, будто речь шла не о разрушенных мечтах, а о том, что в магазине снова нет риса.
– Ладно, вставай, студентка, – вздохнула мадам, поднимаясь. – Мир не ждёт, ты не в списке приоритетов. Будем шить.
– Ч-что?
– Шить, говорю. В техникуме. Вместо того чтобы тут слёзы лить.
Так уж вышло, что новая знакомая не просто случайная добрая душа, а преподаватель в швейном училище. Человек с большой душой, твёрдым характером и руками. И не только знала, как выкроить пальто, но и умела латать потрёпанные судьбы своих студентов.
Вот так старшая дочь Лидии оказалась за партой в училище для портных. Место, где выдавали не только профессию, но и койку, а также котлеты с макаронами и, разумеется, компот. Святой напиток, текущий в жилах каждого советского и постсоветского гражданина, – эликсир сахара, ностальгии и случайного кусочка фруктов, попавшего туда, кажется, по недоразумению. Наверное, ветром занесло.
Не бог весть что. Кровать, тарелка супа и шанс.
Но для подростка с Крайнего Севера, не успевшей вырасти, но уже успевшей проиграть, это было немыслимо много!
Каждый стежок, каждый шов, каждая петля уводили её всё дальше от той злополучной «скамейки слёз»…