Пурпур и бриллиант

1

Это была одна из тех ночей в портовом квартале Лиссабона, когда двери запирались на двойные замки, а мужчины, которые еще не добрались до дома, хватались за оружие при каждом подозрительном шорохе.

С наступлением темноты заходить в порт становилось опасно, от воды шел пар, ибо жаркий июньский день 1816 года сменился холодной ночью. Над Тежо-Бай поднималась туманная дымка.

Над портовой дамбой туман начинал клубиться, собираться в тучи, потом переваливал через парапет, стлался над остывающей землей. Сильный западный ветер гнал его дальше.

Туманное марево беззвучно заволакивало узкие улицы, делало почти невидимым свет фонарей, приглушало рокот бьющегося о камни моря – и превращало фигуру мужчины, стоящего на краю дамбы, в расплывчатый силуэт, то пропадающий во мгле, то возникающий вновь.

В темном длинном плаще неподвижно стоял он и вглядывался туда, где, скрытое грядой белых облаков тумана, должно было быть море. Его бледное лицо казалось измученным, светлые волосы покрылись бисеринками влаги, в глазах застыл мучительный блеск ожидания.

Каждый день, как только сумерки опускались над городом, приходил сюда герцог де Беломер и при любой погоде стоял, не сводя взгляда с моря, как будто оно наконец должно было принести ему долгожданную весточку.

Жители портового квартала, трактирщики, ремесленники, рабочие доков уже привыкли к этому зрелищу. Они давно знали, кто этот человек, знали и его историю. Они не утруждали себя особыми раздумьями по этому поводу и не сплетничали на его счет. Быть может, у них было предчувствие, что однажды они станут свидетелями и участниками продолжения этой драмы.

Два солдата портовой стражи, патрулирующие улицы, остановились, завидев на молу эту фигуру. Старший покачал головой:

– Вчера его карета полночи стояла на Ларго Калатауд.

– И все из-за женщины...

– Если она так хороша, как о ней говорят, я могу его понять.

– А если ее уже нет в живых? Он обещал награду в тысячу эскудо любому, кто принесет хоть какую-нибудь весть о ней. Мыслимо ли это? Я не знаю ни одного капитана или торгового агента, который не попытался бы прикарманить эту тысячу. К тому же не забывай: Биби Лупин и его люди работают на него уже три месяца – и тщетно... Если даже он не может ничего выловить в своих мутных источниках, я не дам ни рейса за жизнь этой женщины.

Старший стражник пожал плечами:

– Я просто сгораю от любопытства: что же это за женщина, из-за которой мужчина способен позабыть обо всех других красотках.

Они пошли дальше.

– Я знаю одного матроса из Лагоса, Мигеля. – Молодой охранник зачем-то понизил голос, хотя их никто не мог услышать. – Он видел ее тогда, еще до того, как люди дона Санти захватили судно, на котором она находилась, и отбуксировали его к Невольничьему берегу. Мигель сказал, что ради нее он бросился бы с мыса Сан-Висенти.

– Да, бывают такие женщины. Однако они никому не приносят счастья...

– В его карете всегда лежит наготове женский плащ из черного шелка, – продолжал младший стражник. – Я знаю это от его кучера. А в его доме на Каса Тресторес есть отдельная комната, заполненная ее вещами и чемоданами. Никому не разрешается заходить туда и до чего-либо дотрагиваться.

– Ладно, здесь все тихо. Я предлагаю пойти немного согреться у старого Пера.

Оба стражника еще раз оглянулись. Человек все стоял на дамбе, всего в нескольких шагах от них. Он шевельнулся, и его плащ сполз на землю, но, погруженный в глубокое раздумье, он даже не заметил этого.

Прошло несколько секунд, пока мужчина наконец очнулся и вспомнил, где находится. Но даже тогда он не заметил, что кто-то наблюдает за ним.

Он снова накинул плащ, стянув его на груди, и застыл, неизвестно чего ожидая и непонятно к чему прислушиваясь. Потом расправил плечи, будто пытаясь освободиться от невидимых оков, и медленно пошел от края дамбы. Постепенно он ускорял шаги, и вот уже его фигура, закутанная в черный плащ, приблизилась к Ларго Калатауд, где его ждала карета.

Стражники еще не покинули дамбу. Они слышали, как он крикнул кучеру:

– К Каса Тресторес!

Солдаты остановились, наблюдая, как карета исчезает в ночном тумане. Младший из них протяжно вздохнул, но товарищ нетерпеливо поторопил его, мечтая о теплом трактире Пера.

Каса Тресторес находился за Лиссабоном, на самом севере пригорода Белема, на высоком холме, куда не мог добраться туман. За старыми деревьями и высокой стеной из грубо отесанных гранитных плит возвышалось готическое строение с узкими зарешеченными окнами и тремя башнями – скорее замок, чем жилой дом. Гигантский свод ворот, встречающий въезжавших, казалось, уходил вглубь на всю ширину строения. В старинные крепления для факелов были вделаны стеклянные фонари. С тех пор как дом сменил хозяина, они светили день и ночь.

Высокий свод гулким эхом повторил топот копыт, когда карета подъехала к дому. Прежде чем лошади остановились, герцог де Беломер уже открыл дверцу и выскочил из экипажа. Перекинув через руку дамский плащ, герцог стал поспешно подниматься по каменным ступеням, ведущим внутрь дома.

Как только он вошел в залу, навстречу ему пахнуло теплом и неповторимым ароматом старинного жилища, казалось, впитавшимся в стены за долгие годы. Йеппес, управляющий, тридцатилетний человек с раскосыми глазами и гладкими черными волосами, выдающими его смешанное португальско-азиатское происхождение, шагнул из темноты навстречу герцогу и поклонился ему, избегая, однако, смотреть в его лицо. Он всегда считал честью для себя служить господам, не похожим на других. Однако в эти моменты, когда герцог возвращался из порта после своей ночной вахты с глазами, отрешенными и пустыми, он казался Йеппесу зловещим. Понимает ли этот человек, где он находится? Что он уже не на улице, не в ночи, что уже больше не вглядывается в безразличные волны?

Герцог остановился. Из-за прикрытой двери доносились мужские голоса. Он вопросительно взглянул на Иеппеса, и управляющий указал на дверь, из-за которой был слышен теперь громкий смех.

– Только не спрашивайте меня, кто эти люди. Я не знаю. Вижу только, что вы чересчур снисходительны к этому сброду. Сеньор Лупин ведет себя так, будто это его собственный дом.

– Есть какие-нибудь новости? – быстро спросил герцог.

– Если б даже и были, мне их сеньор Лупин не доверил бы. – Выражение его лица недвусмысленно говорило о том, что думает Иеппес о Биби Лупине и его сыщиках.

Те доклады, которые делал Биби герцогу о проводимых поисках, никогда не содержали ничего конкретного, и это могло быть хитрым тактическим ходом. Возможно, Лупин просто хотел как можно дольше доить эту жирную коровку. Или это была осторожность опытного шпиона, поставлявшего сведения только тогда, когда уже не оставалось невыясненных обстоятельств и пробелов. Ни то, ни другое соображение не нравилось Йеппесу и настораживало его.

Герцог подошел к двери. Он приоткрыл ее и бросил взгляд в комнату. Биби Лупин сидел у огня, закутав ноги в меховое покрывало. Отблеск огня играл на его лисьей мордочке. Как всегда, его глаза были чуть прищурены. Вокруг стола беспечно пили и ели несколько мужчин разбойничьего вида. Герцог отступил назад.

Иеппес не мог больше сдерживаться. Он должен был выговориться:

– Уже три месяца вы кормите этих людей и оплачиваете их кутежи, а что они сделали для вас? Все эти три месяца они только рассказывают вам сказки, и ничего больше. – Иеппес видел, что герцог не слушает его, однако упрямо продолжал: – Вы должны послать их всех к дьяволу. С тем же успехом здесь можно расквартировать всех гадальщиц Лиссабона. Присутствие этих людей в вашем доме отнюдь не производит хорошего впечатления. Ваша репутация... – Иеппес замолчал.

Он неуверенно взглянул в лицо герцога, с которого вдруг сошло отсутствующее выражение. Его серые глаза светились насмешкой, они стали жесткими и холодными, как лезвие клинка.

Герцог, все еще закутанный в накидку, все еще с шелковым дамским плащом, переброшенным через руку, молча прошел мимо Йеппеса. Быстрыми шагами он поднялся по лестнице. Он снял этот дом, даже не взглянув на него предварительно, и жил уже в нем три месяца, не обращая ни малейшего внимания на все те вещи, что его окружали.

Не застав никого из слуг в своих апартаментах, герцог облегченно вздохнул. Закрыв дверь на задвижку, он бережно повесил женский плащ на кресло. Потом подошел к узкому окну, раздвинул занавеси и открыл его. Когда он переехал в Каса Тресторес, перед домом росли деревья, однако он велел срубить их, чтобы они не загораживали вид на море.

Море. Отсюда, с высоты холма, его было хорошо видно. В эту ночь оно, как послушное зеркало, отражало темное небо. Огни кораблей, бросивших якорь в открытом море, сверкали ярче, чем звезды. Через час туман развеется и над портом. Уже сейчас его белые клубы уменьшались, становились прозрачными. Как фантастическая, натянутая между невидимыми столбами рыбачья сеть, висела туманная дымка над морем, слегка колыхаясь от ветра.

Господи, чего он ждет каждый вечер, отправляясь в порт? На что надеется, получая сообщения о результатах поисков от Лупина? Разве не уверен он абсолютно, что Каролина жива? Разве эта твердая вера не дает ему силы пережить время бесконечного ожидания? И кроме того, у него есть верный знак...

Герцог отошел от окна и взял со стола лампу. Он открыл обитую гобеленом дверь, за которой была винтовая лестница. Его тень металась в неверном свете лампы, неестественно изгибаясь на выступах каменных стен. Герцог остановился перед дверью, ведущей в башенную келью.

Помещение, в которое он вошел, было заставлено судовыми сундуками, ларями из кедра, кожаными чемоданами всех размеров. Здесь пахло сухими розовыми лепестками и еще чем-то, безраздельно принадлежащим женщине и впитавшим в себя ее аромат.

Герцог поставил лампу на один из сундуков. Теперь в его движениях не было ничего осмысленного, казалось, он совершал все чисто механически. Осторожно открыл он один из кожаных кофров, снял белое муаровое покрывало, скрывавшее содержимое. Потом вынул оттуда шкатулку с драгоценностями и снова потянулся к лампе. Его пальцы неуверенно ощупывали крышку, словно он не находил в себе сил, чтобы открыть ее. Или это было нетерпение, которое он пытался сдержать? А может, страх?

Наконец решившись, он приподнял крышку. На пурпурном бархате лежал бриллиант величиной с голубиное яйцо. В его блеске был золотой жар африканского солнца – и еще некое неуловимое сияние, обладающее таинственной магической силой. Герцог стоял потерянный, ослепленный сиянием камня, подаренного ему Каролиной. Он снова слышал ее голос, ее слова, с которыми она в день их свадьбы передала ему свой подарок, этот камень:

– Посмотри, ведь он живой. И он будет жить до той поры, пока живу я.

Тогда герцог заключил ее в свои объятия, но постиг ли он истинный смысл ее слов? По-настоящему он понял их только тогда, вечером в Лагосе, когда вернулся без нее в дом с красными ставнями, когда лежал без сна в постели, еще сохранявшей ее запах. На полу стояли комнатные туфельки с загнутыми носами, на спинке стула лежала небрежно брошенная шелковая сорочка. В вазе еще благоухал срезанный ею вчера букет сирени, пышной персидской сирени, чьи фиолетовые ветви издавали пряный запах ванили. Но все эти знаки ее недавнего присутствия ничем не могли помочь ему. Напротив – они лишь непрерывно повторяли, что случилась беда, они напоминали вновь и вновь: ее нет.

Ее похитили. Она далеко и находится в опасности. Ты знаешь, кто твои противники. Ты знаешь, что Санти будут защищать свою работорговую империю всеми способами. А она – она была наилучшим средством, чтобы связать тебе руки. Трагедия разыгралась на твоих глазах, ты видел все, будучи не в силах ничего предотвратить.

Теперь герцог не мог бы сказать, было это наяву или во сне. Внезапно он вдруг увидел перед собой этот камень. Словно чья-то невидимая рука потянула его к шкатулке с драгоценностями, это была странная, неведомо откуда исходившая сила. И уже потом, стоя над раскрытой шкатулкой, он внезапно осознал, что этот бриллиант – единственная связующая нить между ним и Каролиной. Драгоценный камень подскажет ему ее судьбу – в тот миг, когда не станет Каролины, он рассыплется в прах...

Бриллиант, загадочно мерцая, лежал перед ним. Герцог нежно прикасался к камню, гладил, ощупывал его. Неужели то, что сейчас его наполняет, – всего лишь сумасшедшая надежда?

Море и камень. Это были два полюса, между которыми он жил. Море, которое он ежедневно молил о какой-либо весточке – весточке от нее. Море, которое так же ежедневно заставляло его снова терять ее, – и камень, который вечером возвращал ему Каролину живой.

Герцог снова положил бриллиант на бархатную подушечку, закрыл шкатулку и поставил ее обратно в кофр. Потом взял лампу и покинул комнату в башне.

Его шаги были беззвучными. Высокий мужчина, казалось, стал невесомым, превратился в собственную тень.

2

Лучи восходящего солнца пронзали блеклую предутреннюю дымку, в которой пустыня и небо сливались в какую-то потустороннюю бесконечность. Почти горизонтально стлался яркий свет над равниной. Даже малейшие возвышения и холмы резко выступали из тьмы, отбрасывая длинные фиолетовые тени. Через пару минут караванный путь, прорезающий пески и указывающий на северо-восток, стал виден совершенно отчетливо.

Разим, караванщик, ведущий по пескам свой маленький отряд, издал какой-то хриплый, только животным понятный звук, заставивший верблюдов остановиться. Он свистнул своему верблюду, тот опустился на колени, и Разим дождался, пока два других всадника достигнут гребня холма. Вытянутой рукой он указывал куда-то в глубь пустыни. На его резко очерченном лице с выступающими скулами появилось счастливое выражение. Он любил пустыню с искренней нежностью бедуина. Любил ее безграничность, ее молчание и невозмутимость, ставшую вечным вызовом для людей, дерзнувших преодолеть ее.

– Завтра к вечеру мы будем в Тимбукту, – сказал он.

Очарованный прелестью этого утра, увенчанного голубой лазурью небес, как в первый день творения, Разим, казалось, совсем забыл, что этот отрезок пути между Абомеей, столицей Дагомеи, и Тимбукту будет для них самым опасным.

Между тем все предыдущее длинное путешествие складывалось для них удачно. Они преодолели степи, саванны и девственный лес по течению Нигера, населенные шакалами, львами и змеями. Они не потеряли ни одного из своих животных; не попали в непогоду; не подхватили лихорадку. Хотя Разим ожидал плохого с той самой минуты, когда обнаружил, что один из всадников – женщина. Белая, христианка! Разим был человеком без веры и семьи, кому домом долгими годами служила лишь пустыня, в которой он разбойничал. Однако и для него путешествие с христианкой было необычайным приключением, подобного которому он еще никогда не переживал. Всю дорогу он тщательно выбирал окольные пути, предпочитая опасности дикой природы слепой ненависти соплеменников к христианам. Он избегал встреч с людьми, чтобы оградить от беды эту белую женщину. Поначалу подобная ответственность виделась ему тяжкой, почти непосильной ношей, но по мере продвижения вперед эта тяжесть перерастала в страстную, честолюбивую гордость, в горячее стремление провести ее живой и невредимой через этот ад.

Оба черных погонщика уже расстелили свои молельные коврики и опустились на колени, обратив склоненные лица к востоку. Всадники не спешились. Они все еще были закутаны в шерстяные покрывала, защищавшие их от ночной прохлады. Один из них нетерпеливым, порывистым движением сбросил с головы прикрывавшую лицо и шею накидку. Под ней показалось женское лицо. Иссиня-черные волнистые волосы спадали на спину. Каролина внимательно огляделась вокруг.

Солнечный диск рос с каждой минутой. Тени становились все короче. У дальних холмов они еще задержались на какое-то время, превратившись в бледные, дрожащие блики, чтобы окончательно исчезнуть уже через мгновение. Наступил день с его резким, пронзительным, безжалостным светом, который продлится теперь двенадцать часов. Каролина вгляделась вдаль, туда, где на востоке уже сегодня к вечеру должны были возникнуть мечети Тимбукту. Ах, эти часы, множество часов, когда пустыня действовала на Каролину, как опиум, как напиток забвения, к которому она жадно припадала! Но в это утро она ощущала лишь нетерпение. Ее взгляд не мог оторваться от широкого караванного пути, бегущего сквозь пески, желтые, безбрежные.

Караван. Многие, многие недели преследовали они золотой караван из Абомеи, следующий в Тимбукту. Они находили его по кострищам, объедкам и верблюжьим лепешкам. По этим следам, как по книге, читали они, сколько дневных переходов разделяет их. Слишком медленно – для того лихорадочного состояния, в котором находилась Каролина, – слишком медленно сокращалось расстояние, разделяющее их. Однако вчера вечером Разим наконец гордо сообщил, указывая на объеденный куст чертополоха, что караван обогнал их всего на двенадцать часов пути. Еще один дневной переход, и они догонят их, а Каролина сможет обнять своего ребенка. В случае же, если им все-таки не удастся присоединиться к каравану в дороге, Зинаида с ребенком должны были ожидать их прибытия в Тимбукту.

Жилиана, ее дочка. При мыслях о ней сердце Каролины забилось быстрее. Нет, она не может ждать до Тимбукту! Они должны догнать караван раньше. Ее беспокойство передалось лошади. Она нервно пританцовывала, поводила головой взад-вперед. Почему караванщик не дает приказ отправляться?

Черные погонщики завершили свою молитву, свернули молельные коврики и привязали их к седлам. Стало быть, причина задержки была в Разиме. Он поднялся на гребень песчаного холма и внимательно осматривал окрестности. Каролина направила лошадь к нему, и он молча указал ей куда-то вниз. В углублении под холмом, полузасыпанный песком, лежал труп верблюда. Обрезанные подпруги, которыми наверняка крепились мешки с товаром, свисали с крупа. Каролина отвела взгляд. Никогда она еще не видела на невозмутимом лице Разима выражение такого ужаса, как сейчас. Он подал знак одному из погонщиков. Тот поспешно спустился по склону, нагнулся к мертвому животному, внимательно его разглядывая. Вернувшись, он принялся объяснять что-то Разиму на непонятном Каролине диалекте.

– В чем дело? – недовольно спросила Каролина. – Разве не остаются трупы животных по пути следования каждого каравана? Почему мы не едем дальше?

И опять Разим ответил не сразу. Сузившимися глазами он высматривал что-то в дали пустыни, словно надеясь там найти ответ на ее вопрос. Да и что бы он мог возразить? Она совершенно права. По всему караванному пути лежат засыпанные песком останки людей и животных. Но этот верблюд умер не от болезни или истощения. Он был убит пулей – а ведь никаких причин для этого не было, разве только...

Он поднял голову:

– Это верблюд золотого каравана. Он был силен и здоров, когда его застрелили.

– Означает ли это, что на золотой караван кто-то напал? – этот вопрос задал Рамон.

– Это как раз то, что меня беспокоит, – нерешительно заговорил Разим. – У подобных караванов очень сильная охрана. Никто бы не осмелился нападать на них.

«Только один человек, – думал Разим, – только один всегда нападает подобным образом – Калаф».

Но его губы не произнесли этого имени. Даже только назвав его вслух, он может навлечь на себя несчастье.

Было еще прохладно. Час или два животные еще смогут идти очень быстро.

«Может быть, самым лучшим решением было бы присоединиться к большому каравану», – подумал Разим.

Обычно золотые караваны, шедшие из Дагомеи, вооружались так, словно собирались на войну. А он, Разим, мог бы рассказать им, как лучше защититься от нападения Калафа, недаром он сам в течение трех лет промышлял с его бандой. Приняв такое решение, он стал подгонять своего верблюда.

Небо затянулось белой пеленой. Подул сильный ветер, не приносящий прохлады. Ни звука не тревожило вечное молчание пустыни – лишь мягкие шаги животных да шуршание и шепот потревоженного ветром песка. Разим все торопил верблюдов. На высоких гребнях песчаных холмов на западе сгрудились плотные облака голубовато-желтого тумана. Проводник знал, что это может означать. Он уже давно наблюдал за этими признаками надвигающейся песчаной бури. Снова и снова вглядывался он в горизонт, надеясь увидеть очертания финиковых пальм, указывающих на близость источника. Караван тоже должен был остановиться там. Не мог он далеко уйти. Каждую минуту белый шлейф на горизонте может развеяться, и станет виден оазис. Разим ободряюще потрепал за шею своего верблюда, а когда поднял голову, увидел, как громадная тень затягивает небо. Плотные облака оторвались от дальних холмов и огромным темным покрывалом наползали на них. Когда облака придвинулись ближе, впереди стали явственно заметны два мощных пылевых смерча.

– Всем спешиться! Животных в круг!

Только крик Разима обратил внимание Каролины на надвигающуюся опасность. Конечно, она ощущала порывы ветра, осыпающего ее лицо острыми песчинками, однако ее мысли были далеко. Она спрыгнула с лошади. Черные погонщики пытались согнать в тесный круг упирающихся верблюдов. Солнце исчезло за тяжелыми, желто-серыми тучами. Странное, неземное сияние разлилось в воздухе, накрыло маленькую группу людей и животных. На секунду ветер затих. Чем ближе подходили облака, тем темнее становилось вокруг. Каролина почувствовала, как чьи-то руки обхватили ее и завязывают платком ее лицо. И тут же с неба обрушился на них поток песка и пыли. С яростной силой кружила буря вокруг горстки путников.

Низко сгибаясь под порывами ветра, Каролина пыталась, шатаясь и падая, продвигаться вперед. Казалось, с каждой секундой ветер менял свое направление. Он сорвал с нее плащ и растрепал платок, завязанный Рамоном Стерном. Глаза и рот забивал песок. Ослепшая, растрепанная, она инстинктивно тянулась вперед, вцепившись в руку Стерна. Откуда-то, как сквозь вату, доносилось до нее испуганное ржание лошадей, крики верблюдов и отчаянный голос Разима. Сквозь пелену песка Каролина увидела, как один из верблюдов вырвался от погонщика и исчез во мгле. Буря поглотила огромное животное. Каролина еще успела разглядеть тяжелые, полные водой бурдюки, колотившие по брюху несчастное животное, сорвавшееся в бешеный галоп. Потом передние ноги верблюда провалились в песчаный сугроб – а через секунду песок укрыл его с головой, и все было кончено.

Каролина рванулась в сторону от Рамона.

– Верблюд с водой! – закричала она. – Вода!

Однако Стерн притянул ее назад и прижал к себе. Они споткнулись о вырванные с корнем кусты. Клочья травы носились в воздухе. Песок проникал сквозь одежду Каролины. Он был везде: во рту, в глазах, на шее. Она едва дышала. Голоса Разима больше не было слышно. Заглохли даже испуганные крики животных. Осталось только завывание ветра и потоки раскаленного песка, низвергающегося на нее.

Каролина съежилась и крепко зажмурила глаза. Она не знала, сколько прошло времени – минуты или часы, – когда вдруг почувствовала, что стало тихо и светло. Так же неожиданно, как налетела, буря умчалась прочь. Растерянная, Каролина застыла на месте, нерешительно оглядываясь. Всего в паре метров от нее бушевал песчаный смерч. Теперь он снова сменил направление и двигался на юг. Она стянула с лица прозрачное покрывало. Нигде и никого не было видно. Ни звука, ни следа. Разим, черные погонщики, верблюды, лошади – все как сквозь землю провалилось.

Каролина вспомнила о засыпанном песком верблюде с запасами воды. При мысли о полных бурдюках она ощутила мучительную жажду. Язык буквально присох к нёбу. Рот был полон песка. Она попробовала выплюнуть его, но резкая боль сжала спазмом горло. Каролина огляделась. Она находилась в каком-то хаотичном переплетении высохших канав и ручьев, покрытых толстым слоем песка. Земля была усыпана красными камнями, местами нагроможденными в причудливые пирамиды. Эти сооружения, выстроенные бурей, грозили с минуты на минуту рухнуть. Песок невдалеке от Каролины зашевелился, и она с радостью увидела живого и невредимого Стерна, который, встав на ноги, пытался отряхнуться от песка. Его появление дало ей повод надеяться, что уцелел кто-то еще. Внезапно Каролина подняла голову и прислушалась. Невнятный человеческий голос, эхо чьего-то крика пронеслось по пустыне, разбившись о серо-зеленые утесы, которые, как остатки каменных стен, ограждали этот разрушенный песчаный город.

Стерн приложил руки ко рту и что-то крикнул в ответ. Они замерли в ожидании. Наконец откуда-то со стороны обломков скал послышался знакомый голос, а минутой позже среди утесов мелькнул голубой плащ Разима. Он был один и вел за собой за поводья двух лошадей. Лошади боязливо подрагивали. Казалось, Каролина только теперь осознала, что, собственно, произошло. Она опустила глаза и увидела толстый слой песка на своих сапогах, потом встряхнула плечами, и песок ручьем потек с ее одежды. Он был везде, она чувствовала, его на своем теле – миллионы острых иголочек, пронзавших ее зудящей болью.