Высокочтимые попрошайки

1

В тысяча восемьсот семьдесят… уж не помню, каком, тридцать первого сентября… нет, простите, я оговорился, тридцатого, поелику в сентябре дней всего лишь тридцать, невысокий, дородный мужчина в длиннополом, просторном балахоне, только что высадившийся с трабзонского парохода1, на пристани Галаты, кряхтя и натуживаясь, вытаскивал из причаленной к берегу лодки свою поклажу.

Видите, как просто я начал? Дабы сделать повествование своё как можно занимательнее и благодаря этому, по выходе его в свет, продать лишних несколько сот экземпляров, я мог бы сказать, что в тот день был сильный холод и шёл проливной дождь, что по направлению к площади Галаты бежала густая толпа народа, что на этой площади полицейские задержали какую-то девицу, что… и тому подобное, но не в пример нашим романистам, ничего этого я не сказал, потому что в тот день не было ни холода, ни дождя, ни валившей по улице толпы и никакой задержанной кем-то девицы…

Итак, нисколько не колеблясь, примите на веру сию историю – действительный случай, заимствованный из современной жизни.

Наш новоприезжий имел пару больших и чёрных глаз, пару толстых и чёрных бровей, пару длинных ушей и пару… нет, разумеется, лишь один нос, однако ж, он, право, сошёл бы и за два… А выражение лица новоприезжего было такое, что если б господин Вардовян2 увидел этого человека своими глазами, то не преминул бы обратиться к нему с вопросом: «Сколько жалованья вы попросили бы, предложи я вам играть на нашей сцене роли идиотов?»

Выгрузив из лодки сундуки и увязанную в чехол постель и расплатившись с лодочником, новоприезжий крикнул носильщика. К нему подбежали сразу пятеро. Не подлежит сомнению, что позови он пятерых, пред ним предстали бы двадцать пять, ибо так уж заведено у нас в столице..

– Тебе в какую сторону, ага? – спросил один из носильщиков, поставив ногу на обвязанный верёвкой сундук.

– Пера, улица Цветов, нумер 2.

– Пера, улица Цветов?.. Понятно. Это хорошая улица, – сказал носильщик и, взяв стоявший возле него большой сундук, пустился в путь.

– Улицу Цветов я тоже знаю, – сказал второй носильщик и, схватив другой, не менее вместительный сундук, заторопился в ту же сторону.

– Я каждый день бываю в Пера, – сообщил и третий, и новоприезжий не успел оглянуться, как тот ухватился за его зачехлённую постель, вскинул её на плечо и побежал.

Все эти действия совершились с быстротой неимоверной, так что человек в балахоне прямо-таки обомлел; с выражением крайней растерянности он начал озираться по сторонам в надежде увидеть своих носильщиков, которых, однако, уже и след простыл.

– Что за безобразие! – закричал наконец новоприезжий, топоча ногами. – Куда они унесли мои сундуки? Мою постель? Моё добро? Какое им дело до моих сундуков? До моей постели?.. Какие, оказывается, нахалы, эти здешние люди… Что ни увидят, берут и уносят.

– Улицу Цветов мы тоже знаем, ага, дай и нам что-нибудь отнести, – заговорили вдруг и остальные носильщики.

– Да провалитесь вы все вместе с этой улицей Цветов! – ещё пуще закричал новоприезжий, весь красный от гнева.

Оба носильщика, расхохотавшись, медленно удалились, и новоприезжий уж собрался было пуститься в погоню за своими вещами, как к нему подлетел, нервно потирая руки, высокий, темнолицый, с маленькими глазками человек; с насильственной улыбкой на губах, он деликатным манером одною рукою обнял его за талию и спросил:

– Это вы и есть Абисогом-ага? Только что прибыли? На каком пароходе? Как чувствуете себя? Как поживает ваш брат? Хорошо ли идут в Трабзоне наши национальные дела? Почём там нынче хлеб? Был ли на днях в вашем городе ливень?.. Ах, Абисогом-ага! Ах, ах!..

– Да, я и есть Абисогом-ага, только что приехал, на турецком пароходе, чувствую себя хорошо, брат мой также, национальные дела… у нас тоже идут хорошо, хлеб стоит один гуруш… Нет, не было в Трабзоне ливня, – торопливо отвечал человек в балахоне точно с неба свалившемуся незнакомцу.

– Будьте великодушны, простите, вселюбезнейший, что я не смог приехать на пристань. Я знал, мне сообщили из Трабзона, что на этой неделе вы непременно прибудете к нам.

– Я на такие мелочи не смотрю и не обижаюсь.

– Наша столица почтёт за счастье лицезреть такого, как вы, соотечественника… столь одарённого, столь здравомыслящего…

– Мои сундуки…

– Столь честного и благородного…

– Носиль…

– Патриота…

– …щики…

– Преданного нации, образованного, просвещённого…

– Сунду…

– Добропорядочного…

– …ки мои унесли.

– Добросердечного, возвышенного…

– В моих сундуках таких вещей не было, – произнёс вконец ошеломлённый Абисогом-ага и устремился вперёд.

– Хоть вы меня и не знаете, но я очень хорошо знаю и вас и всё ваше семейство. Блаженной памяти родитель ваш был подписчиком моей газеты. Добрый был человек, нищим в милостыни не отказывал, бедных девушек замуж выдавал, всех, кто обращался к нему за помощью, ублаготворял. Подобные милосердные люди должны бы жить возможно долее, но, увы, безжалостная смерть сперва уносит добрых… Оставим, однако, прошлое и поговорим о чем-нибудь другом. Покойно ли вам было на пароходе?

– Очень, очень! Ел, пил, спал, – ответил Абисогом-ага и наддал ходу.

– Если б вы сказали, что вам было не так уж покойно, в завтрашнем же номере моей газеты я обратил бы внимание общества на этот факт, – проговорил редактор, ускоряя шаги.

– Благодарствую.

– Скажите мне, пожалуйста, сколько вам лет?

– Сорок.

– Вы, если не ошибаюсь, купец?

– Да… Но коли хочешь паспорт мне выправить, так не хлопочи: у меня один уже есть.

– Вы меня не поняли… В завтрашнем номере моей газеты я извещу читающую публику, что вчера в нашу столицу прибыл достоуважаемый Абисогом-ага, который известен нашим соотечественникам не только как коммерсант… именитый купец, но и как… языковед. Турецкий язык вы, конечно, знаете?

– Не суть важно, всё равно я должен написать, что вы и языковед, и вообще отозваться о вас с похвалой.

– В своей газете ты пишешь про всех, кто приезжает в Константинополь?

– Да, почти про всех, если дело идёт о почтенных соотечественниках.

– А про тех, кто уезжает из Константинополя, пишешь?

– Да, но опять-таки, если это почтенные люди.

– Очень хорошо! Напиши тогда и про меня, я тоже из почтенных. Являюсь в нашем городе хозяином земель, поместий, быков, коров… Не забудь написать и это… – сказал он с таким видом, будто был уверен, что обнародование этих сведений принесло бы ему немалую выгоду.

– Уж не беспокойтесь, извольте, я напишу и об этом… следуя велению справедливости и совести.

– Имею ещё и двух-трёх слуг. Можешь сказать и про них несколько слов где-нибудь в конце своей газеты?

– Почему бы и нет?

– Имею ещё и золотые часы с цепочкой, я их спрятал, чтоб на пароходе не стянул кто. Про эти часы тоже надо сказать? – полюбопытствовал Абисогом-ага, уже забывший о своих сундуках.

– Да нет, не стоит.

– Согласен, но всё остальное пропечатай-ка в газете на самом видном месте.

– Я так и думаю поступить.

– Большими буквами пропечатай.

– Уж будьте уверены – самыми крупными.

– А ежели приехал или уехал бедный человек, о нём ведь не пишете, правда?

– Ни в коем случае! Имена неимущих нами никогда не упоминаются.

– Значит, получается, что вы каждый день приходите на это место, разговариваете здесь с приезжающими, и уезжающими богачами и потом печатаете их имена, чтобы все жители Константинополя знали, кто из богачей приехал или уехал… Это хорошо. Стало, и я завтра вечером увижу своё имя в твоей газете, да?

– Да, конечно. Теперь дайте-ка мне ваш адресок, я пришлю вам с курьером завтрашний номер.

– Пера, улица Цветов, нумер 2.

– Прекрасно, – сказал редактор и, вынув из кармана лист бумаги, вписал имя Абисогома-аги в какой-то список.

– Пришли мне газету утром, хочу пораньше прочитать своё имя и всё остальное…

– Пришлю вечером, моя газета выходит к концу дня.

– Как бы ты меня обрадовал, если б завтра твоя газета вышла утром. Но не беда, лишь бы моё имя вы напечатали большими буквами.

– Слово своё сдержу, завтра вечером непременно пришлю вам газету, вместе с квитанцией.

– С квитанцией?.. Но ты же сказал, что с курьером. Кто эта квитанция?

– Квитанция – всего лишь бумага, на которой мною будет написано: получил от досточтимого Абисогома-аги годовую подписную цену… полтора, да, итого полтора золотых… И эта бумага даст вам право целый год получать мою газету.

– Весь год будете печатать моё имя и всё остальное?

– Нет, вы просто станете подписчиком моей газеты, уплатив полтора золотых.

– Полтора – не много ли, а? Три четверти было бы как раз.

– Мы, редакторы, смею заметить, о цене не торгуемся.

– Ну хорошо, пришли мне свою газету и свою бумагу, поладим…

– Однако вы же не думаете, что я поспешил встретить вас здесь из-за этой бумаги? О, нет! Это было бы слишком мелко с моей стороны. Просто я счёл долгом выразить тем самым своё дружеское расположение.

– Известно.

– Неужели вам может вдруг показаться, что этот человек, то есть я, пожелал увидеть вас лишь для того, чтобы выговорить себе полтора золотых?

– Не может, нет.

– Между тем, как это ни прискорбно, есть нищенствующие редактора, которые, с целью ограбления состоятельных новоприезжих, встречают здесь чуть ли не все пароходы… Я этого себе не позволяю… Я хочу жить, как подобает почтенному человеку.

– Понимаю – хочешь жить, как подобает почтенному человеку.

– И о вашем со мною свидании, пожалуйста, никому не рассказывайте, поскольку водятся-таки среди нас жалкие субъекты, своего рода мошенники, которые пишут всякие там дурацкие жизнеописания и в них перемывают мне косточки.

– Понимаю – перемывают тебе косточки.

– Возьмём хотя бы сегодняшний случай. Я счёл необходимым прийти и поздравить вас с приездом, пришёл и поздравил, мы разговорились, и я обещал обнародовать ваше имя в моей газете, вы же, будучи здравомыслящим соотечественником, стали одним из моих подписчиков… Скажите мне на милость, разве я вас принудил подписаться?

– Да нет.

– Наставил на вас револьвер?

– Да нет, зачем же?

– Грозил вам ножом?

– Нет, нет. Но неужели бывает и так, что, когда подписывают кого, револьвером грозятся, ножом пырнуть норовят?

– Вы меня не поняли, прошу прощения. Я хочу сказать только что вы по собственной воле подписались на мою газету.

– Да, да.

– И что при данных обстоятельствах я не сделал ничего дурного. Напротив, я поступил великодушно, обещав…

– Без сомнения.

– Я же не поступил подобно тем редакторам, которые тотчас берут вас за горло, едва вы сходите с парохода?

– Нет, эти разбойники не имеют никакого права перемывать тебе косточки… Ты положись на меня.

– Благодарю вас, весьма признателен. Всего вам хорошего, Абисогом-ага, пожалуйте как-нибудь к нам в редакцию на чашку кофе.

– Хорошо, на днях приду. А насчёт завтрашней газеты, стало быть, не забудь.

– Будьте спокойны. – И с этими словами редактор откланялся.

Оставшись один, Абисогом-ага зашагал быстрей и пустился в рассуждения: «Я сам себе не кажусь таким уж большим, каким, видать, кажусь этому редактору. Но, наверное, он лучше разбирается в людях, ведь он редактор и человек учёный… Те, которые завтра увидят в газете моё имя, ясное дело, всполошатся, и каждому захочется прийти ко мне… Поэтому завтра я должен нарядиться в свою воскресную одежду, а также надеть и золотые часы с цепочкой. Напрасно я и слуг своих с собой не привёз. Но откуда я мог знать?.. Завтра всем станет известно, что в Константинополь приехал один большой человек – благородный, благонравный, благомыслящий, благодетельный, благо… и бог весть ещё какой. И каждая жена мужу своему скажет: «Давай дочь нашу за этого Абисогома-агу выдадим». А муж ответит: «Ещё посмотрим, захочет ли Абисогом-ага на нашей дочери жениться? Скорее он на девушке из богатой семьи жениться захочет». И после такого ответа муж и жена заспорят между собой и раздерутся. Ну и бог с ними… Зато чем больше разговоров обо мне будет, тем быстрей покончу я со своим делом – присватаюсь к какой-нибудь богатой барышне и же…».

Тут Абисогом-ага вдруг осёкся, ибо невзначай столкнулся с вожаком каравана тяжело навьюченных ослов: погружённый в свои мысли, он не обратил внимания на шедших навстречу ему животных, которых на главной улице Пера всегда предостаточно.

– Посторонись, – сказал погонщик-перс Абисогому-аге, повидимому, желая оправдать своего ишака.

– Ты бы это чуть раньше сказал, я и посторонился бы, – проговорил наш новоприезжий и продолжал свой путь.

2

Носильщики не только никогда не видели улицы Цветов, но и слыхом не слыхали об ней, однако, следуя примеру известного разряда людей, которые прикидываются знающими то, чего не знают, и которым в нашей нации несть числа, они взяли на себя смелость сказать Абисогому-аге, что улица Цветов им хорошо знакома.

Эта смелость, а вернее, наглость, конечно же предосудительна, однако куда наглее поступают люди, которые обучались поварскому искусству, а сами подвизаются на поприще критики, или, немного позанимавшись геометрией, разглагольствуют о законах движения звёзд, или, вскормив пару гусей и две пары коров, обсуждают вопросы воспитания, или, произведя на свет одного ребёнка, пускаются в рассуждения о том, на какой именно точке земного шара произошёл первый человек, или, наконец, в разговорах своих порой касаются таких материй, в коих решительно ничего не смыслят. Да, эти люди, безусловно, заслуживают более сурового осуждения, нежели носильщики, потому что критика, или астрономия, или педагогика и прочая отнюдь не то же, что улица Цветов, которую можно легко выучить, то бишь найти, расспрашивая встречных. И действительно, носильщики, то и дело справляясь о местонахождении улицы Цветов, нашли-таки эту улицу и вскорости постучались в ворота дома номер 2. Замечу мимоходом, что я знаю множество ораторов, которые, проговорив семь-восемь часов, так и не находят искомой улицы и вынуждены блуждать по другим улицам, заставляя тащиться по ним и своих слушателей.

Едва только носильщики постучались, дверь отворилась, и перед ними предстала пожилая женщина с длинным смуглым лицом, которое было сплошь исчёркано временем – точно так, как редактор еженедельника «Масис»3 исчёркивает рукопись в четыре строчки, сообщающую о чьей-то кончине либо о чьей-то женитьбе. Носильщики, переступив за дверь, опустили свои ноши на пол и принялись вытирать физиономии.

– Это вещи Абисогома-аги, конечно? – спросила морщинистая женщина, оглядывая носильщиков.

– Он себя не назвал, – ответил один из носильщиков, обтирая грязным платком голову.

– Какой он с виду?

– На нём был плащ, балахон какой-то.

– Светлый? Тёмный?

– Нет, чёрный.

– Чёрный?

– Да, но хороший, окрутишься – не озябнешь и в лютую стужу.

– Да как ты смеешь! Ты кого это окрутить собираешься? Я не из тех дам, которые… понимаешь? – возмущённо проговорила пожилая женщина, подчёркивая каждое своё слово.

– Я ведь ничего худого не сказал… Ну, окрутишься. Ну и что, разве это плохо? – отвечал носильщик, расстилая на стуле намокший платок.

– Плохо, хуже всего на свете…

– Не знаю. Этакие хитроумные штучки в моей голове не укладываются.

– Сейчас я уложу. Скажи-ка на милость, ты знаешь меня?

– Если б ты окрутилась, разве повредила б себе?

– У меня есть муж!

– Одно дело – муж, а другое дело – он. Ведь он греет! Скажем, захотела ты вдруг зимой среди ночи на двор выйти, – не мужа ведь на спину себе набросишь, а его.

– Абисогома-агу?

– Балахон, хозяйка, балахон!

– Значит, ты всё время про его пальто говорил?

– Разве я о чём-то другом говорил? А ты думала, не про балахон?

– Думала, говоришь, что я могла бы с Абисогомом-агой окрутиться, обвенчаться, значит.

– Господи! Ах. ты, господи! – завздыхал носильщик и сдёрнул со стула платок.

Удовлетворившись столь убедительным объяснением носильщика, пожилая дама повелительным тоном распорядилась:

– Постель и сундуки снесите наверх.

Носильщики с покорностью взяли вещи Абисогома-аги в руки и едва ступили на лестницу, как хозяйка дома закричала:

– Вы что, из деревни пришли?

– Нет, с главной улицы.

– Знаю, а если не из деревни, как же вы в таких башмаках наверх поднимаетесь?

– Других башмаков у нас нет.

– Чего уставились на меня? Чего не разуваетесь?

– Не кричи, хозяйка, не глухие мы, сейчас разуемся.

И они сняли свои драные башмаки, которые оказались куда чище ног.

– И с этими ногами хотите наверх взобраться? – снова запротестовала хозяйка.

– Других у нас нет, – ответили носильщики с таким жалким видом, будто по причине своей бедности они могут иметь только по две ноги, в то время как у богачей по четыре ноги, а то и по пять или шесть.

– Спускайтесь! Поставьте всё на пол! Я сама отнесу.

– Так будет ещё лучше.

– Ах, во всём виноват мой муж… На службу не ходит, а по целым дням в кофейнях посиживает, про национальные дела тараторит, не видит, в каком я положении… Вот я и вынуждена постояльцев держать… – проворчала про себя хозяйка и, схватив лежавшую у порога мокрую тряпку, начала вытирать ступеньку лестницы.

– Нам ждать, хозяйка?

– Был бы он с головой, – продолжала она про себя, – жила бы я сейчас, как царица. Благо ни детей не дал нам бог, ни домочадцев… Одно у него на уме – квартальный совет4… Только и делает, что или помогает кому-то войти в этот совет, или, наоборот, помешать старается… Пропади они пропадом, эти члены совета! От них все наши беды… Тебе не всё ли равно, чудак ты этакий, кто в совете твоём сидит? Ты, что ли, за дела наши национальные в ответе? Ну и ну!

– Хозяйка, дай нам наши деньги, и мы уйдём, не будем здесь торчать, – сказали носильщики.

– Приходите завтра, – ответила хозяйка, и носильщики, давно уже привыкшие к слову «завтра», молча вышли.

– Носится с этим своим советом, – снова заговорила расстроившаяся женщина, – и всё некогда подумать хотя бы, что человеку, кроме хлеба, и мясо полагается, и масло полагается, и рис; ему ещё и уголь, и дрова нужны, без них тоже не обойдёшься… Обо всём этом он и слышать не хочет, благоверный-то мой, уходит чуть свет, возвращается вечером… Вот гость приехал, сейчас явится, ну, известно, поесть захочет, и, значит, чем-то накормить его надо, а у нас хоть шаром покати, потому что супруг мой ни кусочка мяса или рыбы какой домой не приносит. Кроме россказней про совет да про его членов, ничего в этом доме нет. Каждый вечер…

Нарекания и жалобы хозяйки тут прервались, ибо дверь распахнулась, и в дом вошёл человек лет семидесяти и, улыбаясь, отвесил поклон. Этот человек был её супругом. Его морщинистый, с залысинами лоб чрезмерно выдавался вперёд, глаза помигивали, и вид у него был такой, словно кто-то его щекочет.

Не успел супруг переступить порог, супруга спросила:

– Это где же ты был до сих пор, божий человек?

– Дела, дела, жена, конца им нет… Ведь в воскресенье голосование, и мы надеемся, что в совет почтенные люди пройдут… Сегодня Торос-ага привязался ко мне, угостил меня водкой и стал уговаривать, чтобы я за угодных ему людей голос отдал; но я за моих людей голос отдам, потому что они каждый день угощают меня водкой, и люди порядочные, не станут, как другие, красть из кассы совета деньги.

– Ладно, ладно, потом расскажешь, сейчас ступай в лавку да купи кусок мяса…

– Торос-ага немного обиделся и больше уже не будет играть со мной в искампиль5. Ну и пусть…

– Я что тебе сказала? Иди, не задерживайся.

– А я с дьячком Мартиросом буду в шашки играть.

– Об этом мы и после поговорить успеем, Манук-ага, пойди купи у мясника кусок говядины да поскорей возвращайся.

– А знаешь, что с дьячком Мартиросом стряслось? Жена у бедного нынче ночью чуть было не умерла.

– Как? Почему?

– Родила, но с большим трудом, четыре повитухи и, говорят, шестнадцать докторов принимали младенца.

– Несчастная женщина.

– Завтра сходи проведай её.

– Пойду, а ты пока сделай, бога ради, это дело – достань мяса.

– А это обязательно – за мясом, на ночь глядя, идти?

– Обязательно. Постель и сундуки, Абисогома-аги только что принесли, сейчас и сам пожалует.

– Ты правду говоришь, жена?

– Зачем же мне неправду говорить?

– Прекрасно, пойду, значит, куплю кусок отменного мяса; одна нога здесь, другая – там.

С этими словами Манук-ага открыл дверь и быстро вышел, но только что он прошёл несколько шагов, жена вдруг закричала:

– Манук-ага! Манук-ага!

Старик остановился.

– А как мясо сварим?

– Можно с картошкой, можно и с фасолью.

– Хватил куда! У нас и угля нет, купи немного.

– Хорошо, – сказал Манук-ага и засеменил.

– Манук-ага! Манук-ага! – снова позвала жена.

Старик остановился.

– Хорошо-то хорошо, но одним мясом не обойтись, купи и рису.

– Верно, жена, куплю и рису.

На этот раз Манук-ага пустился бегом, и он уже сворачивал за угол, когда жена во всю мочь крикнула ему вслед:

– Манук-ага!

Старик – делать нечего – пошёл обратно, и игравшее до сих пор на его лице выражение радостного возбуждения вдруг погасло.

– Чего тебе ещё? – спросил он жену, войдя в дом.

– Несёшься, мил-человек, точно паровоз, голос я надорвала… Дома и лука нет, даже соль вся вышла, купи и керосину, или свечей, не в темноте же гостя за стол усадим?

– Верно, жена, но ты сразу бы всё сказала, чтобы я прямо к бакалейщику пошёл.

– Забыла сказать, что надо бы и графин для воды купить… Нечем повязать себе голову… Нечего надеть себе на ноги… Как же мне в таком вот виде Абисогома-агу принимать?

– Давай, жена, сегодня о еде позаботимся, об остальном уж завтра подумаем, – сказал Манук-ага и с силой потянул за дверную ручку.

– Манук-ага! Манук-ага!

– Кричи хоть до утра, больше не ворочусь, – проворчал Манук-ага и выбежал на улицу.

Он был уже довольно далеко от дома, как вдруг услышал окликавший его женский голос.

– Делать тебе нечего, вот и орёшь на весь квартал, – сказал про себя Манук-ага и даже не обернулся.

– Манук-ага!.. – выкрикивал голос, но теперь это был голос не жены старика, а десятилетней дочери дьячка Мартироса.

Старик шёл не оборачиваясь, и дочь дьячка Мартироса, которая минутами переходила на бег, вскоре начала нагонять его. И когда расстояние между ними сократилось шагов до десяти, бедняжка запыхалась так, что смогла лишь выдохнуть:

– Манук…

Старик опять не отозвался, и девочка, совсем уже выбившись из сил, пробежала ещё несколько шагов и невольно ухватилась за полу его пиджака.

– Оставь меня, жена, – прошептал Манук-ага, не оборачивая головы.

– Я должна что-то сказать…

– Мне некогда слушать, ты и без того уже столько наговорила, что всего не упомнишь.

– Я хотела спросить, где живёт кормилица.

При слове «кормилица» Манук-ага очнулся и, увидев дочь дьячка Мартироса, спросил её:

– Ахавни, это ты сейчас за мной бежала?

– Да… я, – ответила Ахавни и перевела дух.

– Как мать?

Ахавни никак не могла отдышаться.

– Я спрашиваю, как твоя мама? Случилось что-нибудь?

Девочка изнемогала от усталости.

– Господи, нашла время пыхтеть! Говори же, как чувствует себя мама?

– Ма…ма хо…ро…шо, маль…чик не хо…чёт брать грудь… нуж…но най…ти кор…милицу.

– Ну всё, всё, ладно, дочь моя, теперь беги домой, кормилицу я пришлю.

Ахавни попрощалась с Мануком-агой, и старик тут же отправился на поиски кормилицы.

Дабы не наскучить читателю, я также расстанусь с Мануком-агой, который на каждом шагу будет встречаться со своими знакомыми и рассказывать им или о выборах в квартальный совет, или о мучительном разрешении жены дьячка Мартироса, или о приезде Абисогома-аги в столицу.

3

У нас давно ведётся, что многие из уезжающих во Францию или в Германию для продолжения образования, возвратившись на родину приезжают в нашу столицу, чтобы подыскать себе невесту. Абисогом-ага, как мы уже говорили, приехал в Константинополь именно с этой целью. Читатель помнит также, что Абисогом-ага настолько был поглощён вопросом своей женитьбы, что не заметил шедшего к нему навстречу ишака и столкнулся с ним. Нас могут спросить: а ишак, столкнувшийся с Абисогомом-агой, тоже собирался жениться, коль скоро прямо перед собой не увидел такого крупного пешехода? Те, кто более или менее знаком с историей, знают, вероятно, что ишаки, один из предков которых во времена оны лицезрел ангела, нас, смертных, решительно ни во что не ставят и хотят, чтоб мы всегда беспременно уступали им дорогу. Ежели б Абисогом-ага был сведущ в истории или хотя бы не думал в тот момент о женитьбе, он, несомненно, посторонился бы при встрече с этими существами, которые к тому же, благодаря своим ушам, имеют честь быть представителями царя Мидаса…