- -
- 100%
- +
– У тебя здесь мастерская? – тут же задал неожиданный вопрос Савл, мой помощник, подступив вплотную к арестованному. И опять пленник смутился, замешкался от испуга, затянул с ответом. Вновь забегали его глаза из стороны в сторону, а после остановились и уставились на меня. А я молчал и внимательно смотрел на задержанного иудея. Молчал и мой помощник. Молчали все солдаты. На поляне воцарилась полная тишина, и, казалось, даже птицы боялись своим щебетом нарушать её. Пауза затягивалась. Пленник не знал, как себя вести. Глаза его вновь забегали. Руки затряслись. Он очень волновался, боялся, переживал и, не выдержав, сбивчиво заговорил.
– Нет, мастерская…, вернее здесь у меня…, – начал путаться пленник, поняв, видимо, что если он ответит утвердительно, то следующий вопрос для него, возможно, будет последним. Нужно отдать должное, но заложник оказался не глупым человеком. Такой вывод я сделал, наблюдая за пленником. Он сразу догадался, что его обязательно не только попросят сказать, где находится гончарная мастерская, но и прикажут отвести в неё кого-нибудь из солдат, дабы удостовериться в верности сказанных им слов. Я видел его состояние и догадывался о колоссальном напряжении арестованного заложника, его внутреннем переживании: солгать мне или нет? Ведь он прекрасно понимал, что ложь для него сейчас может стать последним, опрометчивым поступком, за который придётся расплатиться собственной жизнью. А мы с помощником были совершенно уверены, что никакой мастерской здесь у него нет. Я видел, что пленник специально затягивал время с ответом, чтобы собраться с мыслями и выпутаться из западни, в которую его сейчас загоняли. Так оно и получилось. Задержанный иудей начал говорить о каких-то трудностях, невзгодах, маленькой прибыли, непомерных налогах. Он ещё долго молол бы несусветную чушь, но его болтовню резко прервал Савл.
– Как тебя зовут? – задал вопрос мой помощник. Пленника замолчал. Он даже немного обрадовался этому вопросу, так как тот избавил его от вынужденной лжи по поводу своей мастерской. Арестованному показалось, что опасность миновала.
– Иуда, – быстро ответил заложник, сбитый с толку неожиданно поменявшейся темой разговора.
– Откуда ты, Иуда, родом? – теперь уже его спросил я.
– Из города Кериота, поэтому все меня называют ещё Искариотом. Родители мои Рувим и Циборея из рода Дана.
– Как же ты оказался здесь, Иуда сын Рувима из Данова колена, коли Кериот, насколько я знаю, в трёхстах стадиях южнее Геброна, что в Иудее, а здесь центр Самарии? – мой вопрос поставил его в тупик. Уроженец Кериота чуть покашлял, облизал свои пересохшие от волнения губы и затем вытер их тыльной стороной ладони. Он опять чуть задержался с ответом, украдкой бросая взгляд на стоявших рядом пленников.
– А он ведь с ними знаком! – усмехнувшись, сделал я про себя неожиданный вывод.
– Так, что же ты здесь делаешь, Иуда? И знаешь ли кого-нибудь из пленников, или, может, сразу укажешь прямо на зачинщика беспорядков? – вновь прозвучал мой вопрос. Но вразумительного ответа я на него не услышал вразумительный ответ.
– Я никого здесь не знаю! И если бы даже знал…, – однако закончить начатую фразу Иуде из Кериота я не дал, а, резко повернувшись к нему спиной, сразу же с аналогичным вопросом обратился к другому пленнику, юноше лет шестнадцати.
– Может, ты, дитя, укажешь на организаторов мятежа?
Заложник даже не успел раскрыть рот, да мне собственно и не нужен был его ответ. Я взглядом подал знак легионерам, и тогда один солдат, стоявший позади юноши, вышел вперёд и ударил обратным концом копья в живот пленника, заставив того встать на колени. А ещё через секунду на пыльную землю рухнуло обезглавленное тело юного иудея, заливая всё кругом хлынувшей бурным потоком кровью. Все арестанты замерли от ужаса увиденного. Я же тем временем взял у одного из легионеров короткое копьё и, протянув его древко Иуде, приказал: «Убей пленника, какого пожелаешь!» Тот посмотрел на меня расширенными от страха глазами и, не осмеливаясь принять моего предложения, быстро-быстро замотал головой из стороны в сторону и чуть попятился назад. Правда, руки его непроизвольно дёрнулись, чтобы схватить копьё. Именно в этот миг я вдруг шестым чувством понял, что Иуда пришёл к нам сам, добровольно, а не просто, как уверял всех, проходил мимо.
– Наверняка, он один из главарей мятежников! Поначалу думал, что всё обойдётся, а после, когда увидел мой отряд, сразу задумался. За жизнь свою испугался. Вот и полез через кусты, дабы на глазах у всего города не идти к нам в лагерь. Ну а коли это так, то он станет моим тайным соглядатаем, а для этого его обязательно надо повязать пролитой им же кровью своих соплеменников, – думал я.
– Бери копьё! Ну! – вновь прозвучал мой приказ. Иуде стоял неподвижно. Но в том, что этот гончар будет моим шпионом, у меня никаких сомнений не было. Тем временем уроженец Кериота немного пришёл в себя. Он начал медленно пятиться, пока не упёрся спиной в острие меча, выставленного ему навстречу стоявшим позади легионером.
– Ну! Живо! Или хочешь лишиться своей молодой жизни? – крикнул я прямо в лицо Иуде. Он стоял бледный, не в силах поднять рук. И в тот же миг к его ногам рухнул ещё один пленник, кровь которого, брызнув фонтаном из страшной раны, залила всё вокруг того, кто был родом из Кериота. Иуда оцепенел. Он продолжал стоять, не шелохнувшись и не ощущая боли. Голова Иуды от приторного, сладковатого запаха крови кружилась как во хмелю. Но последняя моя фраза и жуткая картина казни пленников сделали своё дело. Еле сдерживая рвотный позыв, уроженец Кериота неуверенно взял в руки копьё. Первую свою жертву Иуда не смог убить сразу, ибо удар был слишком слабым и просто не получился. Он неумело и как-то осторожно ткнул острым наконечником дротика в живот стоявшего перед ним человека. Особого вреда этот осторожный и слабый удар не нанёс, а лишь проколол кожу. Но, когда Иуда увидел, как над его головой хищно блеснуло своим острием лезвие короткого меча римского легионера, он, зажмурив глаза, размахнулся и ударил, что было сил. Копьё легко вошло в тело жертвы, отчего Иуда даже удивился: «Надо же? Так это совсем не трудно!» Второго пленника уроженец Кериота казнил, глядя тому прямо в глаза и ощущая себя в этот миг властителем жизни и смерти. Я прекрасно видел чувства, переполнявшие Иуду в момент убийства. Их невозможно было скрыть, ибо они вылезали наружу, выпячивались из него, проявлялись метавшимися в его глазах беснующимися искрами огня властолюбия и жадности.
– Ну, всё! Теперь это мой раб! Он вкусил право распоряжаться чужой жизнью, и ему понравилось! – размышлял я, наблюдая, как Иуда расправляется со своими соотечественниками и добивает раненного пленника.
– Хватит, Иуда! Молодец! А теперь говори, кто зачинщик бунта! Ты ведь знаешь! – прозвучал громко приказ моего помощника Савла. Я же молча и внимательно наблюдал за моим будущим тайным соглядатаем. Тот не выдержал долгого пристального прокураторского взгляда и отвёл глаза в сторону.
– А ведь ты, Иуда, сам пришёл ко мне, а не мимо проходил, случайно! Хочешь быть богатым? – как оказалось потом, моя мысль, высказанная вслух, попала точно в цель. Я снял с пояса кошелёк с золотом и подбросил его на руке. Монеты в нём громко звякнули. Иуда, услышав вначале мои слова о деньгах, а потом, увидев и кошелёк, быстро-быстро заморгал и, не задумываясь, коротко проговорил:
– Захария!
– Захария?… Он кто? – спросил Савл, одновременно взглянув на меня в ожидании приказа.
– Захария?… – переспросил Иуда, не отрывая глаз от кошелька с монетами, – местный священник. Он здесь самый главный. Всех подбивал на бунт и грозил убить тех, кто будет платить подати Риму!
Я кивнул помощнику и ожидавшим его солдатам. Они быстро вскочили на коней и поскакали к дому местного священника, дабы притащить его на мой прокураторский суд, скорый и правый.
– Ну, а как быть с тобой Иуда? – задал я неожиданный вопрос, но, как мне показалось, он не застал врасплох бывшего пленника, ибо ответ у него теперь был готов заранее. Нисколько не смутившись, он быстро проговорил:
– Я могу быть полезен, так как многих знаю в Иудеи. Мне известны те, кто подстрекает народ против тебя и твоих солдат, прокуратор. К тому же я обучен грамоте и…
– Хорошо! Считай, что ты у меня на службе, – прервал я его. – Теперь, Иуда, каждый месяц, где бы ни находился, через мытаря или начальника римского гарнизона, присылай мне донесение о том, что происходит вокруг! Понял? Получать же жалование отныне будешь как тайный мой соглядатай, из римской казны! И не вздумай обмануть меня! На расправу я очень скор! Да, доносы свои отныне будешь подписывать Искариот, или «Гончар. Ты понял?»
Иуда, низко кланяясь и отступая назад, кивал головой в знак согласия. Конечно, он всё понял, и я не сомневался, что мой новый шпион станет выполнять в точности все будущие поручения. Иуда уже почти допятился до кустов, откуда его выволокли полчаса назад, как вдруг остановился и сказал:
– Повелитель, но я не могу уйти просто так!
– В чём дело? – мои брови удивлённо полезли вверх, и я строго взглянул на своего тайного, только что принятого на службу, шпиона. – Ты хочешь получить аванс, за ещё не проделанную работу?
– Ты ошибаешься, игемон! – ответил, нагловато ухмыляясь, Иуда. – Моя работа уже сделана и вот результаты! – кивнул он сначала на пять мёртвых тел, распростёртых на земле, а затем, указав рукой в сторону дороги, добавил, – а вон и следующие поспевают!
Я посмотрел в указанном направлении и увидел, как мои солдаты тащат на верёвках связанных новых пленников.
– Тот высокий, в чёрной накидке, Захария! – тихо проговорил Иуда
Мне не оставалось ничего другого, как заплатить ему обещанное вознаграждение. Кошелёк, наполненный золотыми римскими монетами, перекочевал в руки Иуды. Он быстро прикрепил его к себе на пояс, но уходить не собирался.
– Что ещё? – недовольно спросил я, поняв, что тайный мой шпион опять хочет о чём-то попросить.
– Игемон, мне нельзя так просто уйти. Никто не поверит, что смог я от вас убежать. Нужна какая-то веская причина того, что вы меня отпустили. Надо что-то придумать, чтобы… Ну, ты сам понимаешь, повелитель, – сказал Иуда. Он мучился сомнениями и страхом, и это было вполне естественно. Казнить соплеменников, а самому потом не оказаться в придорожной канаве с перерезанным горлом, об этом действительно стоило серьёзно подумать. Иуда прекрасно понимал, что ему грозит, если кто-то узнает о его преступлении.
– Понял! Тебе, сын Рувима, нужно доказательство непричастности ко всему произошедшему? Правильно мыслишь, иудей! Ну, что ж, мне придётся лично обеспечить твоё алиби. Сделаем так, что ты будешь выглядеть пострадавшим от жестоких римлян.
После этих слов я подошёл к не подозревавшему ничего Иуде и, схватив того за правое запястье, положил его руку на ствол поваленного дерева. Он совсем не сопротивлялся.
– А ну-ка, растопырь пальцы! Пошире, пошире! – потребовал я от Иуды. Он обвёл всех стоявших на поляне римских солдат недоуменным взглядом, совершенно не понимая, чего от него хотят, но, тем не менее, быстро выполнил мой приказ. Далее всё произошло настолько быстро, что он даже не успел испугаться, ибо стоял как заворожённый, наблюдая за моими действиями. Я же, тем временем, мгновенно выхватил из ножен меч, лезвие которого хищно блеснуло на солнце. Взмах мой был неуловим, а удар резок и точен.
– Вот твоё алиби, Иуда из Кериота!
От внезапной боли, которая вывела его из оцепенения, Иуда взвыл противным, тонким голосом. Он завертелся на месте волчком, в испуге схватился за голову и, размазывая по волосам кровь, безоглядно бросился бежать, не разбирая дороги, прямо через колючие кусты дикого тёрна. Уже несколько секунд спустя все забыли об Иуде, и ничто на поляне не напоминало о нём, кроме двух отрубленных на его руке пальцев – большом и указательном, оставшихся на стволе поваленного дерева.
*****
Был уже поздний вечер. Я сидел на балконе царского дворца и ожидал доклада. Воспоминания о давно ушедших днях занимали мои мысли, когда в зал с факелом в руке вошёл центурион Савл. Тихо подойдя ко мне, он остановился.
– Что там Савл? – спросил я офицера.
– Искариот, покинув дворцовый сад и после, покрутившись по переулкам города, остановился у дома первосвященника иерусалимского Храма, – коротко доложил мой помощник.
– Это всё?
– Прежде чем постучать в ворота, он, не желая быть случайно узнанным кем-нибудь, накинул на свою голову капюшон плаща, – продолжил Савл свой доклад, – видимо, его ожидали, потому, как сразу же после прихода в саду забегали многочисленные слуги и рабы. Буквально короткое время спустя из дальней калитки вышел небольшой отряд, человек в пятнадцать-двадцать, который направился…,
– Хорошо, Савл, я понял!
Куда направился тот отряд, мне и без дальнейшего доклада было понятно. – Значит, дело обстоит так! Сегодня ночью проповедника из Капернаума арестуют слуги первосвященника и храмовая охрана, – сделал я окончательный вывод. Мне ли было не знать планов главного иудейского жреца, чтобы не догадаться, для чего и за кем Каиафа послал в ночь всю свою храмовую стражу. Савл кивнул мне в ответ головой, соглашаясь с моими словами. Он постоял недолго, ожидая дальнейших приказаний, но, видя, что мои мысли заняты совершенно другим, тихо покинул зал, оставив меня одного.
– Что, ж! Это их внутреннее дело, – раздумывал я, выйдя на дворцовую террасу и прохаживаясь по ней. – Мне вмешиваться в эти интриги непристойно. Однако, главный свидетель у Каиафы в лице тайного моего шпиона теперь, стало быть, есть! Посмотрим, выставит ли первосвященник его на суд, и станет ли тот давать показания? Да, не думал, что Каиафа будет так стремительно действовать. Но какую же роль первосвященник отводит мне? Неужели он рассчитывает моими руками совершить задуманные им козни? Не так, однако, глуп, этот Иосиф Каиафа! Но, хитёр, ох и хитёр же первосвященник и тесть его Ханан! Ведь они вместе, кажется, ещё года три назад пытались склонить меня на свою сторону, получить поддержку и… Стоп, стоп, стоп! А, когда же я впервые услышал о нищем проповеднике из Капернаума? – невольно пришёл мне в голову вполне естественный вопрос. Я ненадолго задумался, считая про себя годы своего пребывания здесь в должности прокуратора. – Ну, правильно! Три года назад. Надо же, какое совпадение!?
Приезд первосвященника ко мне в резиденцию и поступление накануне первых сведений из Галилеи от моего тайного шпиона Искариота, который следовал за проповедником повсюду, ибо считался одним из самых его любимых и верных учеников, совпадали по времени. И это было удивительно. Ведь события те оказались фатальными, ибо имели двоякое значение лично для меня. Будучи, с одной стороны, вполне обычными, даже обыденными, так как являлись моей будничной работой, они в конечном итоге перевернули жизнь и развернули судьбу не только мою, но ещё очень и очень многих людей. Только вот об этом станет известно по прошествии не одного десятка лет. А тогда, три года назад…
*****
Шёл 784 год от основания Рима. Давно уже прошёл праздник весеннего равноденствия, считавшегося у иудеев началом нового года. Наступило лето. Первые числа июня выдались сухими и жаркими. Жизнь бурным и неукротимым потоком катила дни и недели, хорошие и плохие, по просторам земли Палестины, оставляя следом за собой разные события. Для одних людей они были знаменательные и приятные в последующих потом воспоминаниях, для других же, наоборот, трагичные и тяжёлые, оставляющие долгие кровоточащие и незаживающие раны в их сердцах.
Для меня тот год оказался на редкость неудачным: бурные ссоры с местным духовенством, требовавшим для себя особого положения, бесконечные бунты и мятежи, раздиравшие Иудею на части. Решению этих проблем приходилось посвящать много времени много времени. Мои солдаты измучались, усмиряя мелкие частые выступления всякой черни. Вот, собственно говоря, чем вынужден был заниматься имперский прокуратор в этой захолустной окраине Сирийской провинции.
В тот день, когда в мою резиденцию неожиданно прибыл первосвященник, я как всегда разбирал многочисленные жалобы купцов, крестьян, пастухов, ремесленников и прочих плебеев на убытки и разоры, якобы чинимые им моими солдатами. Мне было прекрасно известно, что все эти письма являются результатами давнишней моей вражды с главным жрецом иерусалимского Храма. Первосвященник всегда старался использовать любую появившуюся у него возможность, дабы показать недовольство народа мной, римским прокуратором, как верховным правителем Иудеи. Я прекрасно понимал всю хитрость и изворотливость своего противника, так как в секретных сообщениях многочисленные мои шпионы доносили, что первосвященник Каиафа и некоторые члены Синедриона часто ругали римскую власть. Не трудно было догадаться, что именно они тайно подстрекали иудеев на бунты и мятежи, не жалея на подкуп золота и серебра, но, к сожалению, у меня не было достаточно улик и доказательств, дабы предъявить обвинения главному жрецу и сместить его с должности. Заговорщики и бунтовщики сильно досаждали власти, ведь они не давали возможности крестьянам нормально работать в поле и собирать богатый урожай, грабили их дома, угоняли скот, а всё это не могло не сказаться на налогах. Поначалу меня эти внутренние проблемы особо не волновали. – Пусть бунтуют и режут друг друга. Мы поддержим одних против других, дабы они сами навели порядок в своём доме, но под присмотром Рима. Главное собрать подати с населения! – так думал я, читая очередную жалобу на своих солдат, которым дал право взимать дополнительную плату за проезд по дорогам и мостам, а также через городские ворота, ведь мои легионеры рисковали жизнями, охраняя торговые пути от всяких бандитов и бродяг. Но, в конце концов, мятежники так распоясались, что стали нападать на сборщиков податей и налогом. Такое положение дел грозило уменьшить поступления в казну, а это уже считалось государственным преступлением, прощать которое было нельзя.
Мне никогда не приходило в голову, докладывать о таких мелочах в Рим, ибо считал всё это пустой суетой, о которой не следовало ставить в известность Сенат и тем более кесаря. У прокуратора имелось вполне достаточно сил, чтобы привести к покорности мятежные города, изловить зарвавшихся бунтовщиков и жестоко расправиться с ними, распяв бандитов, словно рабов, на крестах вдоль дороги, как того требовали законы римского права.
Итак, я занимался жалобами купцов, когда в зал вошёл дежурный офицер и доложил, что прибыл первосвященник Каиафа.
– Что он хочет? – спросил я.
– Просит об аудиенции, игемон! Вместе с ним приехал ещё один иудей! Худой, но весь такой важный и напыщенный. Сказал, что член Синедриона.
– Больше ничего он не сказал?
– Нет, игемон! Кроме того, что прибыли по очень важному делу, более ничего. Правда, приехали они очень недовольные и злые, о чём-то спорят между собой. Требуют, чтобы ты их принял! – ответил центурион.
– Проделав такой длинный путь, на обыденные темы не беседуют, Требуют, значит, встречи? – усмехнувшись, немного саркастически переспросил я офицера. Меня, конечно же, удивил этот приезд двух важных сановников, потому как не в обычае было иудейских священников совершать столь длинные и долгие переезды. Я даже догадался, кто был спутником главного жреца. Наверняка, Каиафа прибыл ко мне со своим тестем, который сам когда-то был первосвященником. Звали его, кажется, Ханан. Он действительно был членом Высшего совета и пользовался непререкаемым авторитетом в Иерусалиме среди местного духовенства. Зная характер этих двоих, их высокомерие и гордость, мне не представляло особого труда понять, что прибыли они не с пустяшным делом.
Хотя меня и самого пожирало нестерпимое любопытство узнать цель приезда этих двух жрецов, но, тем не менее, я не сразу пригласил прибывших войти в зал, а напротив, подержал их немного в приёмном покое, чтобы дать повод ещё более возбудиться и разозлиться.
– Пусть подождут! Человек возбуждённый, особенно разозлившийся, не способен скрывать своих эмоций и порой говорит не то, что нужно было бы сказать в данный момент, но что следовало бы скрыть. Сейчас они будут что-то просить, в очередной раз жаловаться на моих солдат, начнут спорить, угрожать, надеясь меня перехитрить и выторговать для себя какие-то уступки, —сделал я про себя вывод, наблюдая с дворцовой террасы из-за тяжёлого занавеса за первосвященником и прибывшим с ним его спутником. Они меня не видели, поэтому я мог спокойно держать их под надзором. Каиафа и Ханан стояли рядом и о чём-то возбуждённо переговаривались, причём было хорошо заметно, как сильно нервничал первосвященник, и как его спутник что-то сердито ему говорил.
– Проводите моих гостей в сад. Пусть подождут там! – приказал я офицеру и пошёл в сторону лестницы, ведущей в сад, где решил лично встретить иудейских жрецов, дабы потом самому проводить их в приёмный зал моей резиденции.
– Ничего удивительного, что Каиафа приехал с Хананом, – не торопясь, раздумывал я, – во-первых, Ханан бывший первосвященник. Он пользуется огромным авторитетом среди членов Высшего совета и Синедриона, а, во-вторых, он всё-таки тесть Каиафы и первый его советник во всех делах.
Мои рассуждения были совершенно правильны, ибо главный смотритель Закона и шага не делал без одобрения своего важного родственника. Пока я спускался в приёмные покои, а оттуда в сад, первосвященник Каиафа и Ханан, бывший когда-то главным жрецом, медленно прогуливались по садовым дорожкам. Когда дежурный офицер пригласил их войти в зал для аудиенций, я встретил гостей как раз у входных дверей. Хотя они выглядели довольно уставшими, но от моего предложения умыться с дороги, присесть, отдохнуть отказались. Мне и самому не терпелось узнать цель приезда самый влиятельных граждан Иерусалима, но я не спешил начать разговор, давая возможность им первыми приступить к изложению сути проблемы, с которой они прибыли ко мне. Гости тоже вели себя степенно и неторопливо, с трудом скрывая своё нетерпение приступить к важному для них делу, но…, не желая, видимо, начинать разговор раньше меня. Я принял их игру, а потому после традиционных приветствий, длинных и утомительных, но обязательных по их традиции, пригласил Каиафу и Ханана отобедать вместе, хотя и понимал, что они не примут этого приглашения. Однако, хлопнув в ладоши, я приказал прибежавшему на мой зов рабу, накрыть стол в зале приёмов. Но ответная реакция важных гостей была вполне предсказуема. Они с плохо скрываемым раздражением отказались от угощения и предложили мне пойти прогуляться в сад, откуда только что пришли.
– Хочется подышать свежим воздухом, походить, ноги поразмять, а то затекли от долгого пути, – нахмурившись, сказал Каиафа. Я сразу понял хитрость этих двух иудейских священников. Они просто не хотели, чтобы наш разговор слышали посторонние уши.
– Что ж, это уже интересно! Можно и согласиться! – подумал я и, не сказав ни слова, резко развернулся на месте.
В саду никого не было. Солдатам, каждый час делавших обход, я приказал оставить нас одних и только после этого в готовности повернулся лицом к своим гостям, как бы приглашая их к разговору. Они не заставили себя долго ждать.
– Игемон, римскому кесарю и Сенату грозит смертельная опасность!!! – очень серьёзно и почти шёпотом, приблизив почти вплотную, произнёс первосвященник. Его лицо было так близко, что я почувствовал исходящий из его рта дурной запах. Мне стало неприятно, и я чуть отступил назад. Однако, жрец воспринял этот мой поступок по-своему. Слова Каиафы о смертельной опасности Рима были сказаны весьма многозначительно, а потому и решил, что они произвели на меня сильное впечатление. Первосвященник замолчал, приняв такую позу, будто ждал награду за свои грядущие заслуги. Мой ответ расстроил Каиафу и его спутника. Я не придал этому сообщению какое-нибудь серьёзное значение, но и не упустил случая чуть уколоть самонадеянного жреца.
– Да что ты говоришь, Каиафа? На нас кто-то собирается напасть? И где же стоит несметная армия вторжения, и кто враги наши? Если знаешь, говори скорее…! Я ничего не знаю, и никто не доносил мне об этом! Я в полном неведении. Давай, спасай империю, первосвященник! А то я, прокуратор римский, проморгал, проглядел, проспал врагов, и только ты оказался истинным и ревностным защитником Рима и не дремал, – удивлённо вскинув вверх брови и сделав озабоченное лицо, также, шёпотом, правда, немного саркастически ответил я главному жрецу.
– Не говори так, прокуратор! – первосвященник понял моё скептическое отношение. Его, важного сановника, конечно же, удивила, и даже немного обидела столь необычная реакция прокуратора, но более всего его разозлил чуть издевательский тон недоверия к нему, который прозвучал в моём ответе.
– Ты зря смеёшься, римлялнин, ибо не знаешь, что угрожает целостности империи. Опасность та не внешняя, но исходит изнутри, и она хуже измены и предательства, что случаются на поле брани, потому…, – подавив в себе ненависть ко мне, старался спокойно говорить первосвященник