- -
- 100%
- +
Таверна «Касл» оказалась теплым, дружелюбным прибежищем. Владел заведением бывший чемпион по боксу, а посетителями были журналисты, любители бокса и приезжие, такие же, как он сам. И в этой нетребовательной компании ему удавалось блистать.
Обаятельный и остроумный юноша прекрасно дополнял любую компанию выпивох, всегда был готов пошутить или привести подходящую литературную цитату и благодаря своей обширной начитанности мог разумно рассуждать на любую тему, от истории до спорта и политики. Он рассказывал собеседникам анекдоты о диких землях Йоркшира, он рассказал историю о том, как его десять лет назад укусила уродливая и, по-видимому, бешеная собака. Он пояснил, что это обошлось для него без последствий, но не стал говорить о том, что тогда ему целый месяц снились кошмары.
История привлекла внимание хорошо одетого мужчины, который наблюдал за ним, сидя чуть поодаль, и поспешно вышел, как только рассказ закончился.
Но незадолго до закрытия таверны незнакомец вернулся в сопровождении моложавого светловолосого священника в сутане и при воротничке; указав священнику на Брэнуэлла, он сразу же снова ушел.
Священник присоединился к группе новых друзей Брэнуэлла, задал несколько вопросов, уточняя подробности его жизни в Йоркшире, и вскоре отделил Брэнуэлла от компании, собравшейся у стойки, и увел за угловой стол.
Он представился преподобным Фарфлисом, а Брэнуэлл, у которого спьяну пробудилась осторожность, сказал, что его зовут Нортенгерленд.
Фарфлису хотелось как можно больше узнать о странной собаке, укусившей Брэнуэлла. Он расспрашивал о самочувствии после укуса, «заражении… тревожных снах?..» и улыбался, когда Брэнуэлл неловко пытался доказывать, что ничего этого не было.
«В тот день вы были отмечены, – сказал ему Фарфлис, – нечеловеческой силой».
Брэнуэлл попытался перевести разговор на другую тему, но Фарфлис тут же задал еще один вопрос: «Видел ли он смуглого мальчика возле Понден-кирк?»
Брэнуэлл лишь через несколько секунд сообразил ответить на это: «Во сне». И мысленно добавил: «И еще раз – на кладбище, где он босиком стоял в снегу».
Фарфлис откинулся на спинку стула. «Вы, мистер Нортенгерленд, причастны к избранным. Хотите обрести власть над людьми и внушать им страх? Пойдемте со мною и примите крещение».
«Я крещен».
«Не тому владыке. Пойдемте».
Если бы разговор не вписывался так идеально в печальные мелодраматические фантазии о графе Нортенгерленде, обитающем в воображаемой стране Ангрии – гнев среди гнева![2] – Брэнуэлл, скорее всего, пожелал бы этому человеку спокойной ночи.
На улице Фарфлиса ждал наемный экипаж; Брэнуэлл покорно последовал за новым знакомым и сел рядом с ним. Холодный ночной воздух несколько развеял алкогольные пары в его голове, и он заверил себя, что пока что не принял на себя никаких обязательств.
Место назначения оказалось всего в десяти минутах езды – узкая, по-видимому заброшенная, псевдоготическая церковь на улице Сент-Эндрю. Отпустив экипаж, Фарфлис провел Брэнуэлла через сломанную кованую калитку, вдоль бокового фасада здания, где лежала глубокая тень, к двери ризницы. Во время непродолжительной поездки Брэнуэллом овладела тревога, и сейчас он уже был почти готов убежать обратно на улицу и искать кеб, но Фарфлис постучал в дверь, и почти сразу же им открыла темноволосая молодая женщина, облаченная в белую шелковую мантию и держащая в руке фонарь; она улыбнулась Брэнуэллу, отступила в сторону, и Брэнуэлл очнулся лишь после того, как вошел следом за молодым священником в помещение с высоким потолком. Аромат мимозы смешивался с запахами лампового масла и старого дерева.
Единственным источником света был фонарь женщины; она поставила его на длинный стол, уходивший в темноту. У стола стояло не менее дюжины кресел, и лишь через несколько секунд Брэнуэлл разглядел, что все они свободны. Вдоль одной стены выстроились книжные шкафы, а на противоположной, плотно соприкасаясь резными позолоченными рамами, висели потемневшие от времени картины. Казалось, что комнатой пользуются – несмотря на то впечатление, которое церковь производила снаружи, – но он видел в воздухе пар от дыхания.
Женщина извлекла из складок своей мантии какой-то странный нож, и Брэнуэлл отступил на шаг к двери, где стоял Фарфлис, но она просто положила его на стол рядом с маленьким, ничем не прикрытым стеклянным кувшином. Брэнуэлл разглядел, что широкий обоюдоострый клинок ножа был разделен вдоль промежутком в дюйм и рукоять была очень простой, из рифленой стали.
Женщина села в одно из кресел и жестом предложила Брэнуэллу занять другое, рядом с нею; после нескольких секунд колебаний он нерешительно подошел и занял указанное место.
Фарфлис перешел на другую сторону стола и исподволь заговорил о своем религиозном ордене, который он назвал Косвенным. Он говорил о «двуедином» боге, что, по мнению Брэнуэлла, означало бога в двух лицах, поскольку христианская троица описывалась словом «триединый». Фарфлис сказал, что две ипостаси этого бога в настоящее время разделены и его орден издавна поставил себе цель воссоединить их и подчинить всю Англию власти бога, вернувшего свое единство; тут Брэнуэллу пришла в голову мысль, что Фарфлис не ожидает – или даже вообще не хочет, – чтобы это произошло в скором времени.
Ну а пока что целью ордена являлась поддержка в северной Англии и некоторых областях Европы неких «сверхъестественных святых», которые совокупно образовывали что-то «похожее на электрическую батарею американца Бенджамина Франклина». «Агрессивная миссионерская деятельность» этих святых создает область, или поле спиритуалистической тени, в которой члены Ордена Косвенности способны продлевать свою жизни и даже творить чудеса определенного рода.
«Вы избраны, – сказал Фарфлис Брэнуэллу, – для того, чтобы войти в число владеющих этими древними и могущественными силами. Вы проживете неисчислимые годы, и даже короли будут страшиться вас».
Брэнуэлл ясно понимал, что, несмотря на то что они находились в церковном здании и молодой человек носил на себе облачение священника, все это не было связано ни с какой известной ему религией. Он знал также, что могли бы сказать обо всем этом его сестры – и отец! – но он уже давно раскусил угнетающую христианскую мифологию, которой его пичкали в детстве и юности, и эта явно неудавшаяся поездка в Лондон показала ему, что он не из тех людей, которые вынуждены тратить свои лучшие годы на скучную повседневность, следование указаниям и всяческие полумеры.
И – «вы проживете неисчислимые годы, и даже короли будут страшиться вас».
Эти слова отозвались в той части его сущности, которая была воплощена в Нортенгерленде.
Фарфлис снял с полки какие-то замшелые старинные книги и показал ему отпечатанный в 1592 году полный – запрещенный – текст «Трагической истории доктора Фаустуса» Кристофера Марло и рукопись, которая, по его словам, являлась отчетом Джона Уэсли о случаях одержимости демонами, происходивших в Йоркшире… но тут, перехватив взгляд женщины, сидевшей рядом с Брэнуэллом, суетливо запихнул книги на место и сказал, что, прежде чем двигаться дальше, Брэнуэлл должен пройти крещение.
Женщина взяла Брэнуэлла за правую руку и повернула ее на столе ладонью вверх, а преподобный Фарфлис схватил двухклинковый нож. Брэнуэлл дернулся было, но женщина оказалась неожиданно сильной, а Фарфлис поспешил заверить его, что он сделает совсем маленький, малюсенький надрезик, просто укольчик: «Чисто символическая рана, шрам духовного значения, отметка для тех, чьи глаза способны видеть». Брэнуэлл прикусил губу, чтобы она не дрожала, но все же заставил себя расслабиться – и молодой священник ткнул в его ладонь остриями сдвоенных клинков.
Слабые разрезы совершенно не болели; от них по всей руке побежали мурашки, и голова Брэнуэлла закружилась еще сильнее, чем прежде.
Преподобный Фарфлис поклонился и вышел из комнаты через внутреннюю дверь, забрав нож с собою.
Брэнуэлл вопросительно взглянул на женщину, и та погрузила указательный палец в сосуд и медленно заговорила, обращаясь к нему. Он не узнал этого языка, но каждые несколько слов заканчивались восходящей интонацией, как будто это были вопросы, и каждый раз в ответ Брэнуэлл пожимал плечами или бормотал нечто невнятное, а она прикасалась пальцем к его лбу. В свете фонаря кончик пальца блестел, и Брэнуэлл ощущал, как между его бровей медленно стекает капелька масла.
Внезапно ему пришло в голову, что происходящее очень похоже на католическое таинство соборования – последнего помазания, обычно свершаемого с теми, кто находится на грани смерти; он отодвинул кресло и бросился к двери, через которую вошел. Когда он рывком распахнул ее и, спотыкаясь, шагнул через порог в холодную ночь, он услышал, что женщина, оставшаяся в комнате, тихо рассмеялась.
Он без остановки бежал по улицам ночного Лондона до гостиницы «Чаптер кофе-хаус» на Патерноностер-роу, где по приезде снял номер, и утром сел на первый же дилижанс, идущий в сторону дома – обиталища хоуортского священника.
Нынче же он скреб ногтями по шершавому надгробному камню, на котором сидел, и стискивал пустые кулаки. За спиной у него возвышался дом, предоставленный местной общиной его отцу, где его сестры составляют какие-то литературные композиции и думают, что ему ничего об этом не известно. Перед ним – нужно всего лишь перелезть через дальнюю стену кладбища и немного спуститься с холма – находился «Черный бык», где он почти наверняка найдет кого-нибудь, кто согласится поставить ему стаканчик-другой благословенного джина.
Он знал, что стать профессиональным художником ему помешала самая банальная трусость и она же заставила его убежать от приоткрывшегося было темного, но блистательного шанса – теперь он верил, что это был по меньшей мере шанс – на… силу, власть, почтение!
Он разжал правую ладонь и пристально вгляделся в нее. От двух уколов, оставленных ножом преподобного Фарфлиса, не осталось никаких следов уже через пару дней, но ведь священник назвал их «чисто символической раной, шрамом духовного значения, отметкой для тех, чьи глаза способны видеть». Возможно, на его ладони с тех пор осталась какая-то метка.
Он поднял руку и посмотрел из-под нее на уже начавшее темнеть небо.
Среди деревьев на другой стороне кладбища двигалась очень невысокая темная фигура, но, повернув голову, Брэнуэлл увидел, что это всего лишь несколько ворон, сидевших на одном из вертикальных мраморных надгробий; как только он повернулся, они начали взлетать.
Он нахмурился. Во всяком случае, после того, как он взглянул, там оказались вороны.
Вороны… чтобы вот так пугающе напоминать стоящего поодаль невысокого человека или ребенка, их должно было насчитываться, пожалуй, не менее полудюжины – стрелой устремились в его сторону, пронеслись, чуть ли не задевая крыльями голову Брэнуэлла; он вскинул руки, закрывая от них лицо, но уже через мгновение они с карканьем полетели дальше между верхушек деревьев.
Сердце Брэнуэлла все еще продолжало отчаянно колотиться в узкой груди. Когда вороны на мгновение показались ему смуглым мальчиком, которого он видел во сне – и однажды наяву, здесь, на этом самом кладбище! – не было ли это видение вещим?
Черные птицы, случайно устремившиеся в сторону «Черного быка», уже скрылись из виду.
«Назовем это призывом», – подумал он с натужной иронией, пытаясь скрыть от самого себя волнение.
Брэнуэлл поднялся с могильного камня и побрел дальше.
За Брэнуэллом, который, ссутулившись сильнее обычного, плелся через кладбище к улице, наблюдала пара внимательных глаз.
Страж, могучий бульмастиф Эмили, выбрался наружу через кухонную дверь, обошел сарайчик, в которой хранился торф и помещалось отхожее место, и южную стену дома, в которой не было ни одного окна, и теперь стоял, принюхиваясь к холодному ветру, дующему с бескрайних вересковых пустошей. Он видел, как улетели вороны и как Брэнуэлл пошел следом за ними.
Страж знал признаки, позволявшие опознавать членов его семьи; удаляющейся фигурой мог быть только Брэнуэлл. В представлении Стража Эмили была высоким божеством, которого любили и которому поклонялись, а Эмили привечала Брэнуэлла и даже любила его, хотя Страж порой улавливал в изменчивом множестве его запахов тревожащую, не свойственную семье мускусную ноту. Это была одна из многих вещей, не имевших очевидной причины.
И этот непостижимый запах Брэнуэлла был связан с сильным, угрожающим запахом, который исходил нынче утром от раненого незнакомца. Страж вскоре понял, что именно кровь на оружии, а не сам незнакомец, заставила его ноздри раздуться, а губы скривиться и обнажить зубы в неосознанном стремлении напасть. Что-то, чья кровь осталась на оружии, ранило незнакомца, а Эмили, хоть и неявно, выказала ему благосклонность тем, что помогла подняться и идти.
Там, у подножия плато, рядом с башней из черного камня, Страж принюхивался к ветру, настораживал уши, крутил тяжелой головой, глядя по сторонам, а потом позволил себе несколько ослабить привычную бдительность: то, что напало на этого человека, находилось за пределами досягаемости собачьих органов чувств.
Эмили счистила с оружия почти всю так раздражавшую его кровь, да и случилось происшествие довольно далеко от дома – но этот запах и пара слогов валлийского языка, произнесенных, пока запах еще отчетливо витал в воздухе, пробудили в Страже давнюю память.
При всем старании он не мог облечь в отчетливую форму эти воспоминания: они были столь отдаленными, что, казалось, принадлежали какому-то другому псу.
Отец Эмили каждое утро, на заре, возился с металлической штукой, издававшей короткий громкий звук; Страж понимал, что это делается для того, чтобы напугать что-то и заставить его держаться подальше. А на закате, почти каждый вечер, Страж занимался делом, которое сам придумал для себя: стоя возле кладбищенской стены, он яростно лаял на хрупкие фигурки, походившие на людей, но не являвшиеся ими. В это время его лай обретал особую глубину и звучность, как будто источником звука было не собачье горло, а нечто куда более мощное. Этот лай обычно прогонял хрупкие фигурки.
Было светло – еще на наступило время, когда эти псевдолюди, словно сплетенные из паутины, слетались из полей или выплывали из-под кладбищенских камней.
Страж улегся на короткую траву и опустил голову на мощные передние лапы.
Глава 3
– Полагаю, Эмили уже рассказала вам о приключении, которое случилось с нею сегодня близ Понден-кирк. – Патрик вышел к дочерям в гостиную, где окна также смотрели на кладбище. Эмили полулежала на зеленой кожаной кушетке, стоявшей у дальней стены, а Шарлотта и Энн сидели на стульях у стола. Старый Патрик остановился около двери, ведущей в прихожую.
– Вам известно, что я родился в Ирландии, – сказал он, – но это, пожалуй, и все. Я не считал нужным тревожить вас рассказами о том, почему я ее покинул.
Он прошел мимо Энн, потрепав ее по голове, остановился у окна и тяжело вздохнул.
– Бронте – не ирландское имя.
– Оно произносилось: «Бранти», – с неожиданной уверенностью сказала Эмили. – Прежде.
Отец чуть заметно улыбнулся в ее сторону.
– Да. Я прибыл в Ливерпуль двадцати пяти лет от роду и был принят в кембриджский колледж Святого Иоанна как стипендиат – некоторых, самых бедных, студентов колледж содержит за свой счет. Домотканая одежда, сильнейший ирландский акцент. Я… – Взгляд его слепых глаз был устремлен поверх голов дочерей, как будто Патрик видел перед собою того никчемного, нищего молодого человека, каким был в те годы. – И у меня были причины для боязни.
Шарлотта и Энн одновременно заерзали на стульях.
– «Бранти» подошло бы какому-нибудь паписту, питающемуся только пивом и картошкой, – сказала Шарлотта. – И кстати, я очень рада, что название «Бронте» в то время упоминалось в газетах.
– И точечки очень к месту[3], – добавила Энн. – А не то все произносили бы нашу фамилию «Браунт».
Патрик покачал головой.
– Наша фамилия не имеет никакого отношения к адмиралу Нельсону. Это очень старое имя.
«Старое имя?» – думала Эмили. Она помнила, что Бронте – это город на Сицилии и что Нельсона провозгласили герцогом Бронте, но это вроде бы к делу не относилось.
Патрик продолжал:
– Прибыв в Ливерпуль, я сразу же отправился в Честер, это на несколько миль южнее. Там заканчивается древняя римская дорога и – прости, Господи! – имеется античное капище Минервы.
Энн пристально посмотрела на отца, который, естественно, не увидел ее взгляда, а Шарлотта, кашлянув, чтобы прочистить горло, спросила подчеркнуто небрежным тоном:
– И какое же отношение вы имеете к Минерве или Минерва к вам?
Эмили чувствовала только возбуждение, от которого, как ни странно, становилось легче на душе. На протяжении всей ее жизни отец отличался эксцентричностью и демонстрировал только ему одному присущие суеверия, взять хотя бы его длиннющий шарф – он заставлял своих дочерей разрезать и сшивать его заново по несколько раз в год – и стрельбу из пистолета в сторону кладбища каждое утро на рассвете! – и даже ребенком она подозревала, что это меры предосторожности против какой-то потусторонней опасности.
– Я был… в Ирландии и подвергался преследованию! – сказал Патрик. – Я думал, что покончил с этим, но он… переправился через Ирландское море на мне, во мне, в моей крови!
Эмили выпрямилась. Не исключено, что отец имел в виду какую-то болезнь, но вряд ли болезнь заставила бы его идти в языческое капище.
– Он? – произнесла Энн.
Патрик поднял голову и продолжил более спокойным тоном:
– Наша вера признает существование демонов.
– И? – недоуменно отозвалась Энн. – Минерва?
Патрик набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул.
– В общем, я, сам того не желая, привез с собою старого языческого демона, и он… он хочет мстить. Каждому сыну Бранти. Так что вместо того, чтобы просить опоры у нашего Господа, я отправился за оружием к языческой богине. Я был молод, одинок, в чужой стране. – Он махнул рукой перед собою. – Эмили?
Эмили пошевелилась на кушетке.
– Да, папа?
– Ты помнишь, кто изготовил для Минервы неуязвимые доспехи?
Шарлотта хлопнула ладонью по столу.
– О каком старом языческом демоне вы говорите? Мстить? За что? И… что все это значит?
– Конечно. Прошу прощения. – Патрик отодвинул от стола стул и сел. – В 1710 году, – сказал он, – мой прапрадед Хью Бранти плыл на судне, перевозившем скот из Ливерпуля в Уорренпойнт, это в графстве Даун.
Было видно, что он, начав этот рассказ, наконец-то избавляется от бремени, которое много лет носил в себе, тайно от детей, и сейчас, вскидывая усыпанную старческими пятнами дрожащую руку, он сдерживал неизбежное нетерпение.
– Где-то посередине Ирландского моря, – продолжал он, – на судне нашли спрятавшегося ребенка – смуглого малолетнего мальчика, одетого в лохмотья, и кто-то из пассажиров предположил, что он может быть валлийцем. Моряки же решили, что это дьявол, и хотели бросить его за борт, но тут вмешался мой прапрадед – в своей необдуманной жалости, и, не имея другого выхода, он усыновил мальчишку.
Из-за общей беспечности и проволочек мальчика назвали просто – Валлиец.
Эмили поежилась, вспомнив, как раненый Алкуин спросил ее утром: «Он знает валлийца?»
– Когда Валлиец подрос, он подчинил старого Хью своему влиянию, – продолжал Патрик, – и после смерти Хью стал законным владельцем фермы Бранти. Сводных братьев это возмутило, они попытались убить его – безуспешно, – их осудили и отправили в колонии. Потом Валлиец женился на дочери Хью и, поскольку природа не позволила ему заиметь родных детей, он усыновил одного из своих осиротевших сводных племянников. Этим племянником был мой отец, тоже получивший имя Хью Бранти.
Невдалеке, чуть ли не под самым окном, вдруг не свойственным ему голосом взвыл Страж, и все вздрогнули. Эмили вскочила и кинулась к окну; громадный мастиф стоял на дорожке между домом и ее садиком, повернувшись к кладбищу. Пока хозяйка смотрела на него, Страж дважды повернулся по часовой стрелке и сел, но даже из окна было видно, что шерсть у него вдоль хребта стоит дыбом.
Эмили еще несколько секунд стояла у окна, но на улице не было ничего подозрительного, и Страж не волновался.
Она вернулась к кушетке, села и сказала, пожав плечами:
– Похоже, духи шалят.
– У моего отца был пес по имени Страж, – сказал Патрик. – Как вы понимаете, этого пса я назвал так же. Валлиец его убил. Валлиец начал… подчинять себе моего отца, как прежде…
– Одержимость? – неохотно уточнила Шарлотта.
– Именно так. Но к тому времени тело Валлийца постарело и начало сдавать, а отцу было всего шестнадцать – но он смог сопротивляться. Вдвоем со Стражем они смогли убить тело Валлийца, но в драке Страж геройски погиб. Юный Хью Бранти бежал и через пять лет женился на моей матери.
Несколько секунд все молчали. Потом Энн спросила:
– Он тоже каждое утро стрелял из ружья на кладбище?
Патрик повернул голову на звук ее голоса.
– Мы жили в однокомнатной лачуге с соломенной крышей, и возможностей обзавестись ружьем у него было не больше, чем… золотыми часами. Его главным богатством была сушильная печь для зерна; в Баллинаске жители сами растят зерно, и очень много народу несло свой урожай сушить в нашу лачугу, так что печь ревела день и ночь. Уверен, что он советовался с местной ведьмой, а может быть, и со священником и добавлял в огонь травы и благовония, которые должны были отгонять дьявола.
Он умолк и уставился в никуда.
– Но вы все же покинули Ирландию, – подсказала Эмили.
Отец кивнул.
– Я был учителем в деревенской школе, рядом с которой находилось наше жилье. Мои ученики были бедны – они платили всего пенни в неделю и приносили торф для отопления класса. Мне нравилось это занятие, и я внушал ученикам добро… но однажды утром на задней парте появилось новое лицо. Невысокий смуглый мальчик, одетый в лохмотья. Когда наши взгляды встретились, он улыбнулся и поспешно вышел из класса. Я вышел за ним, и оказалось…
– Что это была оптическая иллюзия, – закончила Эмили, зябко передернув плечами. И добавила про себя: «Он рассыпался на осколки и разлетелся стаей ворон».
Отец посмотрел на нее.
– Да, полагаю, так оно и было. – Он отодвинул стул, встал и продолжил более сильным голосом: – Я видел его еще несколько раз – он стоял в сумерках неподалеку от нашего дома, но сушильная печь надежно производила защитный дым. А порой поблизости оказывалась большая неуклюжая собака…
– Итак, вы переправились через море, – сказала Шарлотта, несомненно почти готовая поверить, что ее отец страдал галлюцинациями, – сюда, в Англию, – но он приехал вместе с вами.
– Да. Он вернулся сюда. Я, совершенно не желая того, привез его обратно. Вы же помните, что демоническое дитя обнаружили на судне, шедшем из Ливерпуля, да? И, помилуй меня Бог, я действительно вернул его: я увидел его на причале, когда сходил на берег, и он встретился со мною взглядом и улыбнулся. – Патрик всплеснул руками. – А мне было известно, что поблизости находилось древнее святилище Минервы. Мне было страшно. Вроде бы глупо надеяться, что защиту можно найти у какого-нибудь англиканского священника, а уж у языческого божества… – Он уронил воздетые руки. – Итак, Эмили, ты помнишь, кто изготовил для Минервы несокрушимые доспехи?
– Вергилий в «Энеиде» писал, что циклопы. Так-так… Стероп, Пиракмон и… – Она осеклась.
– И Бронтес, – закончила Шарлотта. – Третьего циклопа звали Бронтес! Часто говорят просто Бронт, но ведь греческие имена заканчивались на «с». Вы рассчитывали получить защиту, приняв имя или… присвоив нам имя! – языческого чудовища?
– Увы, я молился всем троим, но ты права: я изменил наше имя в честь этого циклопа. Я отрезал окончание «с», когда записывался в колледж, а прежнюю фамилию Бранти тоже исправил, объяснив, что ее когда-то неправильно записали.
– И, – спросила Шарлотта напряженным от старания сохранить почтительный тон в разговоре с отцом голосом, – дали вам в конце концов циклопы эти доспехи?
– Нет. Я вынес оттуда одно лишь имя.
– Они делали еще и молнии, – вставила Энн. – И когда мы, детьми, смотрели на грозу, вы любили указывать, куда в следующий раз ударит молния.
Патрик улыбнулся и покачал головой.
– Ха! Если я и угадывал иногда, то лишь по случайности. Но я хорошо помню, как это впечатляло вас маленьких.
Эмили вздернула бровь. Она знала эту отцовскую улыбку – она появлялась в тех случаях, когда отец лукавил в разговорах с детьми.
– Но ведь вы изгнали эту валлийскую нечисть? – спросила Энн. – Хоть как-то?
– Тот раненый человек, которого сегодня нашла Эмили, похоже, так не считает, – сказала Шарлотта, – если, конечно, вся эта встреча ей не пригрезилась. Вряд ли человек, которому еле-еле хватало сил ползти, через несколько минут смог мгновенно скрыться из глаз.