- -
- 100%
- +
– Он сообщил мне многое из того, что я недавно рассказал вам, девочки, о происхождении Валлийца и его – всего лишь временной, спаси нас, Господь! – смерти. И еще отец послал меня к старой крестьянке по имени Мэг, которая… честно говоря, я не могу поклясться, что она не была самой настоящей языческой ведьмой. Но за сладости и табак, которые я принес, она рассказала мне, что нужно делать, чтобы укротить дух Валлийца. Звучит как полнейшая глупость. – Он откашлялся, нахмурился, как будто собрался оправдываться, и продолжил: – Она сказала, чтобы я соскреб ржавчины с того самого церковного колокола, который звонил на похоронах Валлийца в 1771 году, – чугунного, похожего на перевернутый котелок, – смешал ее со свинцом и отлил пули.
– Вам, – сказала с вымученным смешком Эмили, – наверное, пришлось долго скрести.
– Я забрал весь колокол, – признался отец. – Он лежит в ведре с водой в запертом шкафу в церковной ризнице. Каждые несколько дней я соскребаю с него новую ржавчину, высушиваю ее и подсыпаю в расплавленный свинец. Каждый выстрел, как сказала мне старуха, должен обозначать «повторение погребального звона Валлийца».
– И напоминать ему о том, что он мертв, – ровным голосом добавила Шарлотта.
Патрик вскинул голову, вероятно пытаясь понять, не было ли иронии в этом замечании.
– После того как умерла ваша мать, – медленно сказал он, – я позвал католического священника, чтобы он провел обряд экзорцизма. – Он кивнул, в который раз оценивая задним числом свой поступок. – Это было двадцать пять лет назад, и до тех пор, пока Эмили и Энн не рассказали о том, что видели, я был уверен, что обряд успешно загнал дьявола Валлийца в ад.
– Тем не менее вы продолжали каждое утро звонить в его погребальный колокол, – заметила Эмили.
– Это должно было, – мягко сказал отец, – помочь против отдаленных… – Он повесил голову, не закончив фразу, его голос упал до беззвучности.
Несколько секунд все молчали. Ветер продолжал стучаться в окно, и Страж все так же изредка взрыкивал под столом.
– Вы женились на той девушке? – спросила в конце концов Энн.
Патрик вновь поднял голову и вздохнул.
– Нет, дитя мое. Она была из зажиточной семьи, которая совершенно не желала родниться с нищим священником-ирландцем. Как бы там ни было, я проштудировал записки Уэсли о чертовщине в Йоркшире и понял, что должен поселиться здесь и истребить болезнь, которую принес в эти земли.
Тут все они подскочили, потому что откуда-то издалека из темной ночи донесся страшный душераздирающий вой; почти сразу же к нему присоединился другой, потом еще один, и еще, еще, и все эти звуки на несколько нескончаемо долгих секунд слились в варварской гармонии, а потом утихли.
Никто из сидевших за столом не пошевелился, но Эмили краем глаза увидела, что Страж уже стоит посреди комнаты и поворачивает голову то к парадному фасаду дома, то к заднему, и сейчас он казался даже крупнее, чем всегда, и даже более материальным, чем стена позади него или каменный пол под его ногами. Его черные губы были оттянуты назад, и каждый раз, когда он вдыхал, ей были видны все его мощные зубы.
Через непродолжительное время Патрик и все три его дочери одновременно, как будто сговорившись заранее, поднялись, цепочкой вышли из гостиной и перешли в теплую кухню. Страж шествовал вплотную к Эмили, так что она даже задела плечом косяк, когда они вместе проходили через дверь. Каждая из сестер несла по свече; Эмили подошла к полке возле чугунной плиты и зажгла от свечи стоявшую там лампу. Страж остановился около задней двери.
– Что это… – начала было Энн и, не договорив, лишь тряхнула головой.
Их отец нашел стул около стола, сел, тоже покачал головой и повернулся в сторону Стража, который теперь рычал громко и зло.
– Не тревожься, мальчик, – сказал он, – у нас в доме у каждой двери стоит по ведру святой воды.
Шарлотта щелкнула языком.
Эмили осознала, что напряженно прислушивается, не нарушит ли вновь этот ужасный звук тишину ночи, и все остальные ведут себя точно так же.
Когда прошло около минуты и вой не повторился, Энн и Шарлотта отодвинули от стола стулья, стоявшие по обе стороны от Патрика, и тоже сели.
Патрик прокашлялся.
– Я уже слышал этот звук – в Ирландии. Однажды вечером деревенский священник уверял, что убил фуэлаха – так в Ирландии называют вервольфов. Ему никто не верил, пока уже поздно ночью не раздался такой же вой. Эмили, я думаю, что мистер Керзон сегодня убил одного из них.
«И это голоса плакальщиков», – подумала Эмили. Энн, сидевшая рядом с нею, поежилась, как от холода.
– Вы приехали сюда, – полуутвердительно произнесла Эмили, – чтобы излечить пораженную болезнью землю.
– Я не знал толком, куда именно мне следует ехать, – ответил отец. – Несколько лет я служил временным священником, переезжая из одной церкви в другую по всему Йоркширу, и искал признаки, которые указали бы на присутствие дьявола наподобие Валлийца. Энн, дорогая, нельзя ли попросить тебя налить твоему бедному отцу стаканчик виски?
Энн вскинула брови, но спокойно ответила:
– Конечно, папа. – Придвинув стул, она влезла на него и сняла с верхней полки тяжелый кувшин. Спустившись на пол, она вынула пробку и аккуратно налила в чайную чашку янтарную жидкость. Потом тщательно закупорила сосуд, опять влезла на стул, поставила его на прежнее место и снова села.
Отец сделал внушительный глоток, выдохнул и продолжил:
– В каждом приходе я разговаривал с местными жителями, слушал легенды о ночных чудовищах – гитрашах, баргестах, боггартах. Мне довелось служить в… Дьюсбери, Хартсхеде, Ливерседже, Торнтоне…
– Все ближе и ближе сюда, – вставила Эмили.
Патрик снова взял в руку чашку.
– Как вам удается прятать это от Брэнуэлла?
– На кувшине написано «Рвотное», – ответила Шарлотта. – Продолжайте.
– Конечно. В Торнтоне я узнал, что именно здесь, в Хоуорте, Джон Уэсли произнес незабываемую проповедь, а Уильям Гримшоу в прошлом веке двадцать лет был настоятелем местной церкви. Кроме того, я уже знал, что Уэсли было известно о… ликантропии на вересковых пустошах, и, когда я прочитал проповеди Гримшоу, мне стало ясно, что он тоже был обеспокоен этим. – Он допил виски, поколебался, затем поставил чашку на стол. – А Хитоны из Понден-холла были настолько любезны, что позволили мне пользоваться их библиотекой.
Эмили почувствовала, что Энн вздрогнула при слове Понден, но в следующий миг расслабилась. Название Понден-холл носило построенное более двухсот лет назад поместье, принадлежавшее богатому роду Хитонов и находившееся в трех милях западнее Хоуорта и на солидном расстоянии юго-западнее нелюдимой Понден-кирк. Дети Бронте часто играли вместе со сверстниками Хитонами.
– Я нашел там документы по местной истории – дневники, письма и прочее, – среди которых оказался экземпляр «Чудесного разоблачения ведьм в графстве Ланкастер», опубликованного в 1613 году, из которого явственно следовало, что Хоуорт являлся центром некоего сверхъестественного вихря, а также волнующую гэльскую рукопись некоего Уллиама Луайта Баннайха.
Дочери молчали, и в те мгновения, когда порывы ветра стихали, Эмили слышала тиканье часов на лестничной площадке. Страж теперь сидел рядом с нею и время от времени лизал ее ладонь.
– Если то, что вы читали и слышали, в значительной степени подтвердилось, – сказала Шарлотта, – то почему же мы живем здесь? Разве нельзя было переехать обратно в Торнтон?
Патрик поерзал на стуле и медленно проговорил:
– Из-за могильной плиты в полу церкви, что лежит на несколько ярдов ближе к двери, чем плита нашего фамильного склепа.
– Той, на которой вырезаны какие-то узоры, – сказала Шарлотта, кивнув. – Вы однажды сказали, что эти насечки сделаны для того, чтобы люди не поскользнулись в мокрую погоду. Я тогда спросила, почему же тогда нет никаких узоров на всех остальных плитах, а вы ответили: выяснилось, что эта работа обходится слишком дорого.
– Неужели я так сказал? Увы, признаюсь, что я обманул тебя. Узоры – это огамические знаки – древний кельтский древесный алфавит. Среди этих грубых символов имеются и те, в которых зашифровано имя создания, лежащего под этим камнем. Именно его-то я искал все эти годы и в конце концов нашел. Из-за него моей семье и приходится жить здесь. Вы… нельзя сказать, что в полной безопасности, но все же вам безопаснее здесь, где я могу присматривать за этой тварью, и если будет на то Божья Воля, то и не подпустить к ней дух Валлийца.
– Присматривать? – повторила Эмили. – Разве оно не мертво?
– Не… боюсь, что не безвозвратно. Как, пожалуй, шахматный король в патовом положении.
– Что же это такое?
– Манускрипт Луайта Баннайха утверждает, что это нечеловеческая ипостась Валлийца. Кто-то когда-то более ста лет тому назад частично, если будет позволено так сказать, убил ее, на плите, уложенной сверху, выбили имя, изображенное огамическими письменами, и помимо того пересекли его линиями, которые… отвергают это имя. Преподобный Гримшоу велел следить, чтобы все эти письмена и линии никогда не забивались грязью и пылью, а также добавил в «Отче наш» для воскресной службы запрещающую латинскую фразу. Мой неосведомленный предшественник полностью отказался от латыни – он настаивал, и не без основания, что «Отче наш» следует читать на добром королевском английском языке, – и даже настаивал на том, чтобы письмена на полу замазали цементом. – Патрик покачал головой. – Но прихожане оказались умнее. Они уже подумывали о том, чтобы повесить его, и сделали бы это, если бы я не пришел ему на смену.
Эмили припомнила рассказы о том, как обитатели разных селений выражали священникам свое недовольство. Прямо посреди службы в церковь приводили осла, на котором задом наперед, лицом к хвосту, сидел мужчина, на голову которого была нахлобучена пирамида из двадцати шляп. Это гарантированно прерывало проповедь. Когда Эмили впервые прочитала об этом обычае, она подумала, что это всего лишь грубая простонародная клоунада.
Теперь же она спросила:
– И был человек задом наперед на осле? В двадцати шапках?
– Человек на осле служил не просто для высмеивания незадачливого священника, – пояснил отец. – После представления с осликом прихожане выволакивали несчастного из церкви и вываливали в заготовленной золе. Вряд ли кто-то помнил значение этого действа, но на деле это было воспроизведение древнего обряда изгнания у язычников-кельтов: глядящий назад человек на осле с горой шляп на голове символизировал всю общину, а зола – освободившееся место. – Шарлотта фыркнула, и он добавил: – Это правда, дорогая. В наших краях тот мир ушел совсем недалеко, он почти на поверхности.
– Brachiun enim, – негромко проговорила Эмили странные латинские слова, которые отец добавлял, читая Господню молитву, ударяя в подвешенный на нитке железный треугольник всякий раз, когда произносил эти загадочные слова. – Вы неправильно говорите brachium, но это примерно переводится как «рука для». И что же это значит?
– На латыни, – ответил отец, – если эти слова вставить перед voluntas tua, получится излишнее упоминание «руки Божьей». Ну а на древнекельтском диалекте эти созвучные слоги – breagh gan ainm – означают «лежи, безымянный». Произнесенные под звон треугольника, который я выковал из металла, собственноручно отрезанного от обода погребального колокола Валлийца, они подчеркивают неправильность записанного на камне имени ипостаси и милостью Господней удерживают ее на месте.
Часы на лестнице пробили девять, и он, вздохнув, тяжело поднялся на ноги.
– Ну хватит, – сказал он. – Все равно сегодня уже ничего не сделать. Я иду спать. Вы… не засиживайтесь слишком долго. – Он зевнул скорее от напряжения, нежели от усталости, и повернулся к двери. – И проследите, чтобы Брэнуэлл не добрался до «рвотного».
– Потом. Завтра, – сказала Эмили сестрам, когда отцовские медленные шаги прошаркали по лестнице и стихли.
Энн и Шарлотта кивнули, явно довольные тем, что обсуждение услышанного от отца откладывается. Они почти одновременно встали, отодвинули стулья и отправились через прихожую за складными пюпитрами для письма. Соблюдение обычая вечернего времяпрепровождения помогало улечься волнению, поэтому девушки расставили свои пюпитры на кухонном столе, откупорили чернильницы, приготовили бумагу и перья. Даже Страж, увидев привычный ритуал, соблаговолил лечь на пол у ног Эмили.
Шарлотта все же позволила себе сказать со вздохом:
– Древесный алфавит! Спаси нас, Господь! – После чего склонилась над листом бумаги.
– Завтра, – твердо ответила Эмили.
– Аминь, – добавила Энн и разгладила ладонью свой лист.
Эмили откупорила свою чернильницу и опустила туда кончик пера.
В кухне воцарилась тишина, нарушаемая только поскрипыванием перьев. Энн начала писать роман в прошлом году, когда служила гувернанткой, и он был посвящен превратностям жизни гувернантки. Шарлотта решила забросить старые выдумки об Ангрии и описать в романе два года своего обучения в Брюсселе. Эмили чувствовала, что тоже готова написать роман, но решила строить его не на событиях своей жизни – она видела в нем бескрайние, открытые всем ветрам вересковые поля и затерянные в них одинокие души.
Глава 6
Комната Брэнуэлла, которую он называл студией, находилась в глубине дома; ее большое окно выходило в поля, Шарлотта и Энн делили комнату, где раньше жила тетя, ну а Эмили спала на узкой походной кровати в маленькой комнатке, где все они успели пожить в детстве. Окно там выходило на кладбище и возвышавшуюся за ним церковь, но, когда она проснулась утром и посмотрела наружу, близкая заря лишь обозначилась красной полоской на горизонте, а вблизи лежала темнота.
В комнате, естественно, было слишком темно для того, чтобы рассмотреть карандашные рисунки, которые, как она хорошо знала, покрывали беленые стены, но, лежа в кровати, она точно воссоздавала в памяти все эти изображения птиц, лиц, цветов и тех детей, которые их создавали. Чем выше поднимались рисунки, по мере роста детей, тем более умения в них наблюдалось, но Эмили думала о самых нижних, о корявых кроликах и собачках, изображенных маленькими ручками.
В этой предрассветной мгле большой старый дом казался неподвластным времени – и трагедии, и радости, происходившие в нем, не прекратили свое течение, а лишь приостановились. Гадая, что же могло разбудить ее, она накинула халат и беззвучно спустилась по лестнице. Страж, как обычно, следовал за Эмили по пятам, и когда она услышала негромкую возню около кухонной двери, то сразу поняла, кто там – ведь пес даже не зарычал.
Она открыла дверь, и в темную комнату, нетвердо держась на ногах, вошел Брэнуэлл и принес с собою порыв холодного, пахнувшего мокрой глиной ветра.
– Сядь и веди себя тихо, – вполголоса сказала Эмили, закрывая дверь на засов. – Папа еще не стрелял из пистолета. Сейчас я приготовлю чай.
Она на ощупь безошибочно нашла спички и наждачную бумагу, чтобы чиркнуть, и очень скоро в чугунной плите загорелся огонь, и стол осветила масляная лампа. Страж стоял по другую сторону стола, рядом с Брэнуэллом, и Эмили подумала, что пес относится к ее брату, по обыкновению, и покровительственно, и настороженно.
Она поставила чайник на огонь и села к столу напротив брата, точно так же как несколько часов назад сидела здесь с сестрами. Брэнуэлл был похож на жертву грабителей – без шляпы, вывалявшийся в грязи, с поцарапанным лицом и без очков, – но не хромал и на первый взгляд не имел серьезных повреждений.
Очки он вынул из кармана пальто, и Эмили сразу увидела, что они не разбиты.
– Ты не могла бы, – сказал он, – вымыть их?
Она взяла их, криво улыбнувшись мысли о том, что вряд ли в мытье сильнее всего нуждаются именно очки, но встала и сполоснула в тазике, в котором мыла чайные чашки. Потом, вытирая их полотенцем, она заметила, что на линзах осталось нечто похожее на какое-то коричневое масло, поэтому еще раз окунула их в кастрюлю, потерла стекла пальцами, пока не счистила эту странную грязь, снова вытерла и вернула ему.
Брэнуэлл надел их на нос, поправил заушины, нервно помаргивая, обвел взглядом высокое помещение, шумно вздохнул и посмотрел на сестру. Потом кашлянул, прочищая горло, и хрипло произнес:
– Сегодня я побывал в аду.
Эмили сняла чайник с огня и плеснула кипятка в тетин заварной чайник с написанным золотыми буквами евангельским изречением: «Для меня жизнь – Христос и смерть – приобретение», покрутила, согревая, вылила воду и наполнила чайник кипятком.
С тех пор как он вернулся домой после того, как его вышвырнули с места домашнего учителя якобы из-за интрижки с миссис Робинсон, супругой хозяина поместья, он по нескольку раз на день заявлял, что терпит адские мучения, но Эмили уважала страдания, даже если они были заслуженными или, напротив, оказывались следствием заблуждения.
Она поставила чайник на стол, всыпала чайных листьев, вынула две чашки и села.
– Рассказывай.
– Я был… – начал он и сбился. – Это связано с тем, что приключилось со мною в Лондоне. Я… – Он вновь умолк, явно вновь думая, что же стоит рассказывать. – Я вечером отправился на Понден-кирк. Заблудился на обратном пути… думал, что там и умру. – Он махнул рукой, давая понять, что этим-то и объясняется его плачевный вид.
Эмили кивнула.
– А что же Лондон? – Она подумала, что он ведь мог и забыть историю, которую рассказывал одиннадцать лет назад – о том, как его еще на полдороге обобрали грабители.
– Ну… это было раньше. А сегодня в «Черный бык» приехала женщина, с которой я познакомился, когда был в Лондоне. Она меня узнала. Она… она связана… э-э… работает на… я думаю, ты… тебе… наверное…
Тут его губы перекосились, он опустил голову и беззвучно заплакал. А перед мысленным взором Эмили возник образ того мальчика, который сделал в той комнате, где всем им довелось пожить, так много рисунков, начинавшихся почти от самого пола и поднимавшихся все выше и выше.
Она встала, извлекла кувшин с надписью «Рвотное», щедро плеснула виски в одну из чашек, а потом долила в обе заварки из чайника. Даже с добавкой спиртного чай останется всего лишь чаем, но чашку с виски она решительно подвинула брату.
– Это поможет тебе немного остыть. Пей и иди спать, пока остальные не начали просыпаться. О том, что с тобою было, расскажешь завтра.
Брэнуэлл отхлебнул чаю и с изумлением уставился на кувшин.
– Где ты это держишь?
– На крыше. Отправляйся в постель.
– Да, – сказал он, – в постель. Сон, распускающий клубок заботы[5], и… о, Эмили, да поможет нам Бог.
– Бог сможет помочь нам и завтра.
Виски, похоже, остудил горячий чай, во всяком случае Брэнуэлл осушил чашку в три глотка, после чего отодвинул стул и поднялся на ноги. Страж провожал его глазами, пока он не скрылся за дверью в прихожую, и уселся рядом с хозяйкой лишь после того, как шаги стихли на лестнице.
К утру северный ветер стих, и в доме не слышалось ни звука. Было еще слишком рано для того, чтобы подметать кухню и готовить овсянку для отца и сестер, так что Эмили села на прежнее место и стала пить жидкий чай. Страж сидел на полу рядом с нею, и глаза огромного мастифа приходились чуть ли не вровень с ее глазами.
– Я думаю, что он встретил эту женщину, – вполголоса сказала она, обращаясь к собаке, – и отправился к Понден-кирк. Но он стыдится и боится чего-то. – Страж, будто понимая ее, поднял мощную лапу и положил ей на бедро. – Как бы там ни было, – продолжила она, – все мы такие, какими создал нас Господь, и он – мой брат. – За окном кухни постепенно светлело, и через некоторое время она услышала, как отец выстрелил из пистолета. «Прозвонил в погребальный колокол Валлийца – подумала она, – напомнил ему о том, что он мертв». Она вздохнула, поднялась и надела передник.
Обычно Патрик трапезовал в одиночестве у себя в комнате, но этим утром он спустился и сел в столовой; по этому случаю туда же пришли завтракать дочери, а Табби осталась в кухне чистить картошку к обеду. Он принес с собою из спальни плоскую деревянную коробку с ручкой из кожаного ремня, в какой мог бы лежать, например, набор дорогих инструментов, и положил ее на стол. За едой он молчал; его слепой взгляд был почти неотрывно прикован к какой-то точке на стене.
Дочери обменивались вопросительными взглядами. Они успели шепотом поговорить в кухне. Энн считала, что следует еще раз пригласить католического священника, чтобы тот повторил обряд экзорцизма, а Шарлотта настаивала на том, что необходимо попросить совета у англиканского епископа. У Эмили никаких версий не было; она думала, что нужно сначала поговорить с Брэнуэллом и уже потом строить версии.
Сидя за столом, Эмили представляла себе, что сестры, как и она, чувствуют, что любое замечание сейчас было бы либо бесцеремонностью, либо невыносимой глупостью.
– Эмили, – сказал Патрик, положив в конце концов ложку и салфетку возле своего ящичка, – не составишь ли ты мне компанию на кладбище?
– Надеюсь, это будет не скоро, – ответила она с улыбкой. – И почему на кладбище? Ведь у нас есть семейный склеп в церкви. – Отец поморщился, и она устыдилась своей игривости. – Да, папа, конечно.
Он отодвинул кресло, встал и поднял со стола за ручку ящичек, который, судя по тому, как натянулся ремень, оказался неожиданно тяжелым. Эмили прошла мимо него, отодвинула засов и распахнула дверь, впустив в комнату холодный утренний воздух, пахнущий отсыревшими от росы могильными плитами.
Наступил четверг; Патрик покидал дом и совершал короткое путешествие до церкви по воскресеньям. В это утро он спустился по ступеням так решительно, будто мог видеть. Дальше он, уже не так уверенно, прошел по дорожке через садик Эмили и Энн, поставил ящичек на ограду кладбища и открыл его.
Остановившаяся рядом с отцом Эмили увидела, что в ящичке лежат длинноствольный кремневый пистолет с изогнутой деревянной рукоятью и несколько жестяных коробочек.
– У тебя будет свой собственный пистолет, – сказал он и, подняв оружие, вынул шомпол из гнезда под дулом. – Так что пора тебе учиться стрелять. – Он, моргая, уставился в сторону сгрудившихся надгробий и сказал: – Гринвуды обычно кладут возле своих могил доску, чтобы не тонуть в грязи, когда приходят класть цветы к памятникам. Она на месте?
Эмили поднялась на замшелую плиту и посмотрела.
– Да.
– Поставь ее вертикально к дереву или какому-нибудь из памятников футах… футах в двадцати отсюда.
Она спрыгнула с камня, прошуршала по опавшим листьям, нашла доску, устойчиво прислонила ее к одному из стоящих надгробий и вернулась к отцу. А тот стал открывать жестянки и на ощупь, явно руководствуясь памятью, насыпать черный порох в медный цилиндрик. Заполнив мерку до краев, Патрик вытряхнул ее содержимое в дуло поднятого вертикально оружия. Затем взял квадратный лоскут материи примерно в два квадратных дюйма, положил его на срез дула и уложил сверху, придавив, свинцовый шарик размером с крупную чернику.
– Теперь заряд нужно забить, – пояснил он и взял шомпол. Эмили увидела, что к его концу была приделана маленькая медная чашечка, которой отец затолкал пулю и тряпку в глубь ствола. – До упора, пока не ляжет на порох, – продолжал он, – без малейшего зазора. Если не добить до конца, пистолет может взорваться прямо в руке.
Затем он откинул крышку полки и насыпал туда еще несколько крупинок пороха, подпихнул их пальцем в запальное отверстие и закрыл крышку. Ударник представлял собой изящно выгнутую стальную полоску с прорезью на конце, где был закреплен кусочек кремня; Патрик отвел ударник назад, раздался щелчок, и железка застыла в поднятом положении.
После всего этого отец вручил пистолет Эмили. Та взяла его осторожно, держа указательный палец подальше от спускового крючка.
– Вытяни руку, – велел Патрик, – и целься вдоль верхней грани ствола. Когда она будет смотреть в середину доски, нажми на спуск.
Она сделала все, как сказал отец, и через несколько мгновений воздух сотряс знакомый сухой треск; сквозь облачко дыма Эмили видела, что доску швырнуло вперед и теперь она лежит поперек другого надгробья.
– Я слышал, как доска упала, – одобрительно сказал отец и протянул руку. – Дай-ка я еще раз заряжу его, а ты внимательно смотри.
Из одной из жестянок он вынул круглую щетку и привинтил ее к другому концу шомпола.
– После каждого выстрела необходимо тщательно прочистить ствол, – говорил он, вставляя щетку в дуло и неторопливо двигая ею взад-вперед, одновременно поворачивая. – Совершенно ни к чему, чтобы там вспыхнула искра как раз в тот момент, когда ты будешь насыпать порох.
– Куда мне нужно будет стрелять?
– Поставь доску на прежнее место. Если она расколется… что ж, Гринвуды найдут другую.
– Я имею в виду… по колокольне? По доскам?
– Ах, вот ты о чем… – Патрик вынул щетку из дула и на мгновение застыл. – Шарлотта плохо видит, Энн слабенькая… понимаешь, ты должна стрелять во все, что будет угрожать нашей семье. Днем носи этот пистолет с собою, пока мы не сможем купить тебе собственный.