Лик зла

ЛИК ЗЛА

…человек – это прежде всего сомнение

в своём божественном праве делать зло…

Георгий Иванов, «Распад атома»

23 ноября 1994 г., Можайск, у сгоревшего кинотеатра, 07:22

Небо над Можайском было низким и грязным, как пропитанное мазутом ватное одеяло. С него не столько падал, сколько сеялся, назойливый и мокрый снег с дождём – противная крупа, которая не хрустела под ногами, а вязнула под подошвами и тут же таяла, превращая улицы в месиво из коричневой слякоти и гниющей листвы. Пронизывающий до костей ветер гулял по пустынным проспектам, гоняя по обочинам обрывки афиш, на которых угадывались названия популярных нынче групп вроде «Комбинации» или «Кар-Мэн». Воздух пах влажным кирпичом, угольной гарью из труб частного сектора и той особой осенней тоской, которую в этих местах не мог развеять даже самый крепкий мороз.

Красного цвета «шестёрка» Константина Касимова, следователя Можайского ОВД, с трудом выгрызла колеями из грязи последние метры и замерла на пустыре напротив здания сгоревшего пару лет назад кинотеатра. Мотор, после того как Касимов выдернул ключ, содрогнулся в последнем предсмертном издыхании и замолк. Через заляпанное грязью лобовое стекло открывалась весьма депрессивная картина: обугленные стены, зияющие пустотой оконные проёмы, сквозь которые виднелись чёрные, как дёготь, балки перекрытий. У сгоревшего здания, в котором с трудом угадывались очертания кинотеатра «Спутник», было немноголюдно.

Касимов с минуту просидел в машине, глядя в одну точку. Его лицо, бледное и худощавое, с глубокими морщинами у рта и серыми кругами под глазами от постоянного недосыпа, казалось маской абсолютного безразличия. Но это был не покой, а глубокая усталость, накопленная за годы работы в уголовном розыске. Касимов потянулся к пачке «Примы», лежавшей на торпедо рядом с самодельной пепельницей из консервной банки. Сигарета, тонкая и пахнущая дешёвым табаком, на мгновение застряла в губах. Щелчок зажигалки, короткая затяжка – и едкий дым наполнил салон, смешиваясь с запахами бензина и влажной, не первой свежести одежды.

Только тогда следователь решился выйти. Дверь со скрипом открылась и его тотчас окутал сырой холод. Касимов потянул воротник своего длинного чёрного плаща, из-под которого виднелся такой же чёрный, ручной вязки свитер. Одежда висела на нём мешком, подчёркивая худобу.

Касимов огляделся по сторонам. Место уже было оцеплено. У обочины стоял потрёпанный жизнью и временем милицейский УАЗ-469 серого цвета с синей полосой на бортах и одинокой синей мигалкой на крыше. Рядом стоял санитарный автомобиль РАФ-2203. Двое патрульных в длинных милицейских шинелях и ушанках переминались с ноги на ногу, пытаясь согреться. Их лица были синими от холода. Они смотрели на сгоревшие руины кинотеатра с тупой, казённой отстранённостью.

В этот момент из-за угла кинотеатра появился Гена Завадский, опер Можайского ОВД. Он был одет явно не по погоде – потёртые джинсы, видавшая виды куртка и шапка-пидорка, сдвинутая на затылок. Его лицо – крепкое, с широкими скулами – обычно располагало к улыбке, однако сейчас оно было мрачным. Гена широко шагал, сунув руки в карманы куртки. Его дыхание вырывалось клубами пара.

– Недоброе утро, Костя! – хмуро кивнул он, подходя к Касимову.

Касимов молча кивнул в ответ, затягиваясь сигаретой. Взгляд его серых глаз скользнул за спину опера – туда, где в полуразрушенном вестибюле бывшего кинотеатра мелькали фигуры в белых халатах.

– Что тут у вас? – хриплым голосом спросил Касимов.

– Девушку нашли, – Гена понизил голос, хотя вокруг и без того стоял гул от ветра (да и не было рядом с ними никого, кто мог бы подслушать их разговор). – Алиса Круглова. Двадцать лет.

Касимов замер. Сигарета застыла в его пальцах. Он медленно перевёл взгляд на Завадского, как бы проверяя, не шутит ли он. Нет, Гена не шутил – в его в глазах читалась только трезвая правда тяжёлой реальности.

– Дочь Круглого? – на всякий случай уточнил Касимов.

– Она самая, – подтвердил Гена и шагнул ещё ближе, обдав Касимова запахом крепкого табака и дешёвого одеколона. – Понимаешь, что сейчас начнётся? Весь город на уши встанет. Этот урод свою братву спустит с цепи, и они тут всех перетрясут.

Касимов не ответил. Он снова затянулся, чувствуя, как табачный дым обжигает лёгкие, отдавая знакомой, почти успокаивающей горечью. Он посмотрел на грязно-серое небо, затем опустил взгляд на обугленный остов кинотеатра, где когда-то крутили «Москву-Кассиопею» и «Пираты XX века». Он подумал о Борисе Круглове, которого видел лишь пару раз мельком – коренастом, с тяжёлым взглядом и золотой цепью. Он подумал о своей дочери Наташе, которой было почти столько же. А потом он подумал о листах бумаги, которые наверняка уже ждали его в чемоданчике эксперта-криминалиста Зои Герасимовой или в служебном «УАЗике». Листах, испещрённых ровными строчками, отпечатанными на печатной машинке. Листах, где маньяк-писатель подробно, с упоением, описывал последние минуты жизни этой девушки.

Касимов докурил сигарету до самого фильтра, не чувствуя ни вкуса, ни тепла. Затем он бросил окурок в грязную лужу у колеса своей «шестёрки». Следователь слышал, как где-то вдали проезжал грузовик и из его кабины доносились удалые звуки «Ласкового мая». Это была какая-то сюрреалистичная, уродливая пародия на повседневную жизнь: там – веселье, а здесь – труп молодой девушки.

– Пошли, – тихо произнёс Касимов. – Покажи мне её.

Его последние слова растворились в пронизывающем ноябрьском ветре и две фигуры – Касимова и Гены – направились к зданию, что когда-то было кинотеатром.

23 ноября 1994 г., Можайск, сгоревший кинотеатр, 07:27

Войти внутрь обугленного остова, бывшего когда-то кинотеатром, было всё равно что шагнуть в гниющую грудную клетку какого-то исполинского зверя. Воздух здесь гудел от сырости и тянул наверх холодным, затхлым дыханием. Под ногами хрустели битый кирпич и стекло, утопая в слое шлака и мокрой золы. Сводчатый потолок вестибюля почернел от копоти, сквозь которую местами проступали облупленные фрески с угадывающимися контурами советских космонавтов и трудящихся – наследие другой, канувшей в лету эпохи. Справа зияла дыра, где когда-то была касса, теперь напоминавшая провал в зубном ряду. Серый и невыразительный свет лился сквозь дыры в крыше, ложась на разруху косыми, пыльными столбами, в которых кружилась взбаламученная их шагами угольная взвесь.

Они шли по этому хаосу, и Касимов, не выпуская очередной сигареты изо рта, машинально отметил под ногой яркий бумажный квадратик – обложку от кассеты группы «Сектор Газа», прилипшую к грязи. Рядом валялась пустая бутылка из-под «Спрайта» с ещё не облезшей этикеткой.

В бывшем зрительном зале царил запах смерти и влажного пепла. Полусгнившие кресла, с которых давно содрали дерматин, зияли жёлтыми поролоновыми кишками. На сцене, где когда-то мелькали кадры индийских мелодрам и боевиков с Ван Даммом, теперь стояла маленькая группа людей.

В центре этой группы, на разостланном поверх мусора брезенте, лежало тело молодой девушки. Обнажённое, белое, как мрамор, с синеватыми прожилками. Оно неестественно выгибалось, застыв в последнем, немом крике. Рядом на корточках сидела Зоя Герасимова. В своей длинной, серой служебной шинели и белых бахилах она казалась молодой монахиней на погребении (почему-то именно этот образ возник в сознании Касимова, когда он увидел Зою). На её лице – симпатичном, правильном и строгом – за очками в тонкой металлической оправе, не было ни отвращения, ни страха. На нём была лишь сосредоточенная, почти научная отстранённость. В руках она держала пинцет, аккуратно извлекая что-то из-под ногтей жертвы. Рядом стоял её открытый кейс-дипломат с набором инструментов, похожих на стоматологические.

Услышав шаги, она подняла голову. Её взгляд скользнул по Касимову, и она коротко кивнула.

– Приветствую, Константин Егорович.

Касимов молча кивнул в ответ, изобразив на своём лице подобие доброжелательной улыбки, и подошёл ближе. Он склонился над телом и… его накрыла волна тяжёлого, сладковатого запаха – смесь мокрой человеческой плоти и чего-то химического, что использовала санитарная служба. Он слегка пошатнулся и поспешно затянулся сигаретой, стараясь перебить табаком этот запах смерти. Гена поддержал его под руку, не задавая лишних вопросов. Касимов снова и снова затягивался, но тщетно. Он поморщился и вновь склонился над трупом.

Тело Алисы Кругловой было молодым и совсем недавно красивым. Сейчас красота эта была осквернена, изуродована и с лёгкой руки маньяка превращена в наглядное пособие по патологии человеческой психики. Кожа на кончиках пальцев сморщилась и побелела, как после долгой ванны – классический признак утопления. На шее и предплечьях виднелись тёмные, почти чёрные кровоподтёки – следы грубых захватов. Но самое жуткое было выше. Там, где должны были быть глаза, зияли две влажные, кроваво-багровые впадины. Веки были безжалостно оттянуты и разорваны, а сами глазные яблоки… Срань господня, да их просто не было! Лишь рваные края глазниц, запёкшаяся кровь и тонкие обрывки каких-то тканей. Это было настолько противоестественно, настолько выходило за рамки обычной жестокости, что на мгновение Касимов почувствовал, как у него вновь кружится голова и подкашиваются ноги. Он представил себе последние секунды этой девушки – темнота, паника, холодная вода, а затем невыносимая, нечеловеческая боль.

– Что скажешь, Зоя? – хрипло спросил Касимов, отрывая взгляд от тела Алисы и глядя на эксперта-криминалиста.

Зоя выпрямилась, снимая окровавленные перчатки. Её лицо было уставшим, а в глазах сквозило какое-то равнодушие.

– Смерть от асфиксии в результате утопления, – устало сказала Зоя. – В лёгких большое количество мыльной воды. Вероятно, топили в ванне или в какой-то ёмкости. Следы борьбы, попытки самообороны – ссадины на руках. Под ногтями, надеюсь, есть что-то от него.

– А это? – Касимов указал пальцем на лицо Алисы, имея в виду извлечение глазных яблок из глазниц.

– А это уже посмертно, – вздохнула Зоя. – Или в самые последние секунды агонии. Скорее всего, убийца использовал медицинский инструмент с узким и острым лезвием. Возможно, скальпель. Работа грубая, но точная. По всей видимости, цель – не изуродовать, а получить удовольствие от процесса. Но не это главное.

– А что главное? – сглотнув подступившую к горлу тошноту, быстро спросил Касимов.

– Она была мертва, когда её привезли сюда. Температура тела, стадия окоченения… Определённо, он убил её где-то в другом месте, а сюда привёз и выложил, как экспонат в музее.

– Или как товар на витрине магазина! – хмыкнул доселе молчавший Гена.

Касимов и Зоя одновременно так зыркнули на него, что лучший опер Можайского ОВД смутился и замолчал.

– И ещё кое-что… – Зоя запнулась и в её голосе впервые прозвучала неуверенность. – Следов транспортировки почти нет. Ни волочения, ничего. Как будто он её бережно перенёс сюда.

Касимов молча кивнул, переводя взгляд с тела на чёрные, обугленные стены кинотеатра. Его мозг, заторможенный бессонницей и никотином, соображал медленно. Касимов пытался выстроить логическую цепь: утопление – выкалывание глаз – перевозка тела. Это был не просто убийца – это был режиссёр собственного, запредельно жестокого театра.

Зоя закрыла крышку своего «дипломата» с сухим щелчком и выпрямилась. Её лицо под очками было сосредоточенным и немного растерянным.

– И ещё одна странность, Константин Егорович, – произнесла она, оглядывая пространство вокруг тела. Её взгляд скользил по грудам мусора, обугленным балкам и чёрным от копоти стенам. – Я самым тщательным образом осмотрела всё вокруг, но страниц с текстом нет.

Касимов, стоявший над телом, медленно перевёл на неё взгляд. Его мозг с трудом переваривал эту информацию.

– Как это – нет страниц? – переспросил он глухо. – Совсем ничего нет?

– Рукописи нет, – повторила Зоя, разводя руками. – Ни одного листа. Ни на груди, ни под телом, нигде… Её просто нет в этот раз.

– Может, ветром унесло? – предположил Гена. – Или бомжи, которые нашли, стащили – бумага-то вещь полезная в ихнем хозяйстве.

Зоя покачала головой. Её строгое лицо выражало сомнение.

– Маловероятно. Тело лежало в глубине помещения, сквозняка тут нет. А бомжи… Я их мельком видела. Мне кажется, они слишком напуганы. Вряд ли они полезли бы к трупу. Да и листы эти… Зачем они им?

Она посмотрела на Касимова, и в её глазах читалась та же нестыковка, что мучила и его.

– Он всегда их оставлял, Константин Егорович. Это была его визитная карточка. Его часть ритуала. Почему в этот раз он изменил правилам?

Касимов молча закурил, пряча лицо за облаком едкого дыма. Его взгляд упал на пустые глазницы Алисы, на её бледное, искажённое ужасом лицо. Мысли метались, натыкаясь на стену непонимания.

Почему? Что ему помешало?

Испугался? Но это не вязалось с образом холодного и расчётливого творца, который он себе выстроил.

Спешил? Возможно. Но тогда почему он нашёл время так тщательно, с почти хирургической точностью, выколоть ей глаза?

Или это послание?

Новая, леденящая мысль пронзила сознание Касимова. Может, это он мне? Мне лично? Типа, твоя очередь догадываться, следователь? Твоя очередь писать продолжение… Или… Или он просто решил, что эта смерть не стоит его прозы? Что она слишком банальна?

– Чёрт знает что! – хрипло выругался Гена. Его лицо внезапно стало озадаченным и злым. – Может, печатная машинка у него сломалась? Или лента кончилась? – он зло рассмеялся, но смех его прозвучал фальшиво.

– Нет, – тихо, почти про себя, сказал Касимов. – Это что-то другое. Он не мог просто забыть. Он не мог испугаться. Похоже, что он играет с нами.

Следователь посмотрел на Зою, потом на Гену. Их лица в тусклом свете, пробивавшемся сквозь дыры в крыше, были бледными и… испуганными? Да, их лица были испуганными. Они не понимали, что происходит, а это всегда пугает человека больше всего. Нарушение привычного, устоявшегося, как точно выразилась Зоя, ритуала пугало их куда сильнее, чем сам ритуал. Это означало, что маньяк способен на неожиданности. Что его логику невозможно просчитать. Что он не просто больной человек, который следует определённому алгоритму действий, а больной человек с интеллектом, который меняет правила игры на ходу, оставляя их в полном недоумении, и действия которого нельзя предугадать.

А может, он, этот убийца, и не болен вовсе? В это верилось с трудом. Касимову было трудно поверить, что психически здоровый человек может сотворить всё то, что творил их маньяк. Но всё же… Но всё же нельзя было исключать и того факта, что этот преступник психически стабильнее, чем весь их отдел вместе взятый.

Касимов снова посмотрел на пустые глазницы Алисы Кругловой. На её бледное, искажённое ужасом лицо. На её юное тело, что ещё вчера привлекало взгляды мужчин, а сегодня лежит изуродованное в сгоревшем кинотеатре. И внезапно он понял, что имеет дело не просто с невменяемым человеком (если всё же допустить, что их маньяк – безумец). Он имеет дело с творческой личностью, чьё гениальное безумие не статично, а эволюционирует. С писателем и художником в одном лице, который в качестве красок и чернил использует кровь, а в качестве холста – человеческие тела. И самое страшное было не в его жестокости, а в том, что он мог в любой момент сменить жанр. И никто, даже он, Касимов, не мог предугадать, каким будет его следующее «произведение».

23 ноября 1994 г., Можайск, ОВД, 16:45

Кабинет следователя Касимова больше всего походил на склад отслуживших своё вещей и вымерших надежд на светлое будущее. Небольшое помещение с единственным окном, заляпанным снаружи ноябрьской снежной грязью. Стены, когда-то выкрашенные относительно весёлой болотной зеленью, теперь потемнели до цвета увядшей хвои, а в углах завелась сырая чёрная плесень. Пол скрипел рассохшимися досками. В центре стоял массивный деревянный стол, заляпанный чернилами и покрытый царапинами. На столе – чёрный дисковый телефон, тяжёлая пепельница из мутного стекла, до краёв заполненная окурками «Примы», и графин с водой, в котором плавала одна одинокая мёртвая муха. Рядом – жестяной подстаканник, а в нём – гранёный стакан из советской столовой.

У стены притулился серый, облезлый сейф, на котором, как страж ушедшей эпохи, стоял бюстик Феликса Эдмундовича, покрытый пылью. Теперь Дзержинский смотрелся здесь несуразным истуканом, беззащитным и бесполезным, и никому не внушал ни страха, ни благоговения, однако Касимов не спешил избавляться от него – в глубине души следователь надеялся, что все эти перемены рынка и всеобщей свободы пришли в Россию ненадолго и скоро прежние порядки вернутся вместе с Железным Феликсом. У противоположной стены приткнулся небольшой облезлый диванчик, рядом с которым стоял покосившийся платяной шкаф.

На подоконнике в пластиковом горшке чахла сансевиерия, которую Касимов из упрямства отказывался выбросить, хотя она уже давно пожелтела и согнулась пополам. На единственной свободной стене висел настенный календарь за 1994 год с изображением улыбающейся симпатичной блондинки в бикини, стоящей на фоне лазурного моря. Блондинка издевательски взирала на Касимова – мол, ну и как ты там поживаешь в своей серой могиле, которую почему-то принято называть рабочим кабинетом?

Дверь со скрипом открылась и в кабинет, тяжело дыша, ввалился Гена Завадский. Он стащил с себя куртку, с которой на пол посыпались крупицы растаявшего снега, и бросил её на стул.

– Ну, по бомжам информация кое-какая есть, – начал он, присев на край стола и доставая из кармана джинсов пачку «Явы». – Один мужик, более-менее трезвый, видел машину. Белая «двойка», ВАЗ-2102. Уезжала со стороны кинотеатра где-то в районе пяти утра.

Касимов, сидящий за столом, медленно помешивал ложечкой густой, почти чёрный чай в своём стакане. Он не отрывал взгляда от тёмной поверхности жидкости.

– Номер? – тихо спросил он, не поднимая глаз на Гену.

– Какие там номера, Костя! – воскликнул Гена. – Бомж говорит – далеко было, да и впотьмах не видно ни хера. Только и запомнил, что «двойка», да цвет. И то, может, брешет, лишь бы от него отстали.

Касимов кивнул, поднёс стакан к губам и сделал небольшой глоток. Горячая и горькая жидкость обожгла горло, но не взбодрила. Информация была бесполезной. Искать белую «двойку» в городе, где каждая вторая машина «жигули», и где половина автомобилей не проходила техосмотр с 1991-го года – идея так себе. Бессмысленная, проще говоря, идея.

– Круглый уже в курсе, – добавил Гена, понизив голос. – По городу слухи поползли, что его ребята уже носятся, как угорелые. Своё расследование затеяли. Награду за информацию объявили. Весело будет.

– Ясно, – равнодушно кивнул Касимов, так и не поднимая глаз на опера.

Гена посмотрел на него, понял, что разговора не получится, и, хлопнув себя по коленям, поднялся.

– Ладно, я пошёл, дела там… – Завадский неопределённо махнул рукой. – Бывай. До завтра.

Гена вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь. Касимов остался один. Со стаканом в руке он подошёл к окну. За грязным стеклом расстилался типичный можайский пейзаж: серое небо, давившее на крыши пятиэтажек, облупленные фасады, с которых навсегда исчезли буквы советских лозунгов. На служебной стоянке ОВД виднелась его красная «шестёрка» – единственное яркое пятно в этом всепоглощающем унынии. День уже клонился к вечеру, а потому и без того бесцветная можайская действительность стала ещё более бесцветной.

«Чего он хочет? – размышлял Касимов. – Убивает, но зачем? Грабёж? Не похоже. Секс? Нет, своих жертв он никогда не насилует. Власть? Маловероятно. Слишком сложно и… бессмысленно. Да ещё и писанина эта. Чересчур литературно он пишет, не как среднестатистический человек».

Мысли следователя текли вяло, с трудом пробиваясь сквозь пелену усталости и внезапно накатившей апатии. Касимову вдруг стало всё равно и на очередной труп, и на маньяка, и вообще на все уголовные дела, что пылились в его кабинете. Трупом больше, трупом меньше… Какая разница? Сейчас каждый день кого-то убивают. Время такое.

«Он оставляет свои тексты. Ясно, что это послания. Но кому? Мне? Обществу? Самому себе? – в голове Касимова пульсировала одна-единственная навязчивая мысль. – Но в этот раз послания не было! Рукописи не было на месте преступления. Или… – догадка больно обожгла сознание. – Или отсутствие послания – это и есть послание? Но что оно значит?».

Но ведь раньше-то он оставлял страницы с текстом! Что, чёрт побери, изменилось в этот раз?

Касимов представил себе человека, который с маниакальной точностью описывает агонию своей жертвы, а потом аккуратно, под завывания милицейских сирен, кладёт эти листы на остывающую грудь убитого им человека. Это был не просто убийца. Это был творец. Литератор. Он не просто отнимал жизнь – он присваивал себе право описывать её финал. Он стирал личность жертвы, заменяя её своей версией, своей правдой.

А что, если он не оставляет послания? Что, если он оставляет свой автограф? Смотрите, что я сотворил. Читайте. Восхищайтесь моим талантом. Ищите меня. Ловите меня. Но вы не можете меня поймать. Я умнее вас. Я лучше вас.

Нет, определённо, это была не жажда крови. Это была жажда признания. Желание доказать, что его вымысел, его слово – сильнее самой реальности. Он убивает, чтобы писать. И, возможно, он пишет, чтобы оправдать свои убийства. Замкнутый круг насилия и безумия, обставленный цитатами из экзистенциалистов, которых Касимов в своей жизни никогда не читал. Советские классики – вот его стихия. Островский, Шолохов, Фадеев, Полевой. Вот только теперь эти авторы казались Касимову ненужными, лишними на этом празднике «новой русской» жизни. Они воспевали идеалы, которые сейчас никому не были нужны. Не нужны даже тем, кто убедительнее всех рассказывал про советские идеалы и громче всех кричал лозунги о решительной и неизбежной победе коммунизма (эти-то как раз и отреклись от своей идеи в первую очередь и перебежали в противоположный лагерь, затесавшись в ряды видных демократов).

Касимов с силой поставил недопитый стакан на подоконник, отчего чай расплескался. Следователь подошёл к столу, сел. Закурил. Дым снова наполнил кабинет, смешиваясь с запахом пыли, старой бумаги и безнадёжности.

Он потянулся к нижнему ящику стола, где в отдельных картонных папках лежало самое страшное. Нет, не фотографии тел убитых – к ним он уже привык (да и в реальности повидал немало трупов). В папках лежало оно… Свидетельство мысли, стоящей за убийством – исповедь маньяка-литератора.

Касимов достал две папки. В одной – два листа, найденные на Екатерине Морозовой, жительнице Можайска, нянечке детского сада, которой убийца нанёс более двадцати ножевых ранений, прежде чем оставить тело в подвале дома, где и проживала жертва. В другой – три листа, оставленные на теле Виталия Мелешко из Москвы, студента ГИТИСа, которому преступник отсёк голову, отрубил кисти рук и вырезал половые органы. Тело несчастного было найдено в расселённом под снос бараке. Бумага была одинаковой, шрифт – тоже. Да и общий авторский стиль отчётливо угадывался.

Он разложил листы перед собой и начал читать. Сначала про Екатерину:

«…она не кричала. Она хрипела. Звук выходил из её гортани, похожий на лопнувшую гитарную струну. Каждый раз, когда лезвие входило в её плоть, её тело вздрагивало, словно это было не тело человека, а туловище марионетки. Я считал. Шесть, семь, восемь… Двадцать три. К двадцать третьему удару она уже не хрипела. Она смотрела. Смотрела на меня широко открытыми глазами, в которых не было ни страха, ни ненависти. Только вопрос. Вселенское, детское недоумение: «За что?». И в этот миг я понял всю абсурдность бытия. Мы приходим в этот мир без согласия и уходим из него без ответа. Я был не палачом. Я был тем, кто наконец-то задал ей правильный вопрос. Ценой её молчания».

Касимов ощутил, как у него похолодели пальцы. Он отложил листы, что были найдены на теле Екатерины, и перешёл к листам, в которых описывалось убийство Виталия. Взгляд следователя блуждал по странице, выхватывая слова и предложения, что были куда страшнее привычной криминальной хроники:

«…голова отделилась от тела с глухим и сочным хрустом. Не так, как в кино. Реальность всегда грубее, всегда физиологичнее, что ли. Голова скатилась по грязному полу барака, оставляя за собой алый след. Его глаза ещё секунду сохраняли осмысленность. Они смотрели на своё собственное тело, которое уже не принадлежало ему. В этом был высший акт отчуждения. Отсекая кисти, я освобождал его от инструментов коммуникации с внешним миром. Удаляя половые органы, я лишал его самой основы биологического инстинкта. Я не уничтожал человека. Я деконструировал его. Я разбирал на части иллюзию под названием «личность», чтобы добраться до сути. До голой, беззащитной, животной правды, скрытой под слоями социальных условностей. Homo Illuminatus – это не тот, кто много знает. Это тот, кто понимает. Это тот, кто познал истину и увидел, из чего он сделан на самом деле. Из страха, плоти и немого вопроса к пустоте…».