Манипулятор

Артур замер. Он медленно перевел взгляд с портретов на Серафима. Его лицо ничего не выражало.

– Ты – мой информатор. Мой уведомитель. Мое ухо в этом городе. Ты незаменим. – Он сделал паузу, давая словам осесть. – Но если тебе так необходимо чувствовать себя пешкой… то помни одно. В шахматах пешка – самая сильная фигура. Именно пешка, дошедшая до конца доски, может стать кем угодно. Даже тем, кто свергает короля.

Он повернулся спиной к Серафиму, снова уставившись на свою стену смерти, давая понять, что разговор окончен.

Серафим стоял еще несколько секунд, глядя в спину этому безумцу, который говорил о массовых убийствах и революции, как о партии в шахматы. Потом он молча развернулся и побрел к выходу, чувствуя, как холодная тяжесть ответственности и страха сковывает его плечи. Он был уже не просто барменом. Он был пешкой на доске, которую расставлял принц-изгой. И ходы предстояли самые кровавые.

Но пешка не может стать тем самым королем.

* * *

Часы ожидания пахли дождем и тревогой. Артур провел их в подвале, вгрызаясь в отцовские дневники и городские отчеты, пока глаза не начинали слезиться от тусклого света масляной лампы и мелкого, ядовитого почерка. Воздух в особняке был спертым, густым от невысказанных слов и ожидания. Он почти физически ощущал, как Серафим рыщет по гнилым подбрюшьям Лимбо, выслеживая его призрака.

И вот, наконец, скрипнула входная дверь, послышались сдержанные шаги – не один, а двое. Артур мигом двинулся к главному входу. Он слышал, как Серафим что-то коротко и глухо говорит, а потом в дверном проеме возникла она.

Кира.

Она стояла, вцепившись взглядом в него, вся – один сплошной напряженный нерв. Темный плащ был мокрым от дождя, светлые волосы выбивались из-под капюшона, слипшиеся и грязные. В ее позе читалась готовность в любой момент рвануться – напасть или бежать. Дикий зверь, пойманный, но не прирученный.

Серафим, стоя сзади, молча кивнул. Дело сделано.

– Проходи, – голос Артура прозвучал глухо, нарушая тягостное молчание. – Добро пожаловать в дом твоей семьи.

Она сделала шаг вперед, медленный, осторожный. Ее глаза, все те же бездонные колодцы, полные боли и ярости, скользнули по пыльным книжным полкам, оружию на столе, его лицу. В них не было ни признания, ни страха перед принцем. Лишь холодная, отстраненная настороженность. Она знала лишь его титул. Не более.

– Серафим говорит, ты меня искал, – ее голос был хриплым, как наждачная бумага. В нем не было ни капли подобострастия. – Говори, что нужно. Я не люблю тратить время.

Артур поднялся. Его тень, отброшенная лампой, гигантской и уродливой, поползла по стене, накрывая ее.

– Мне не нужно от тебя ничего, чего бы ты уже не отдала, сама того не зная, – он подошел к столу, взял тот самый пожелтевший лист. – Я искал тебя, потому что должен был найти. Потому что так хотела она.

Он протянул ей бумагу. Кира нехотя, не отводя от него взгляда, взяла ее. Ее пальцы, покрытые мелкими шрамами и ссадинами, дрогнули, коснувшись хрупкого листа.

– Что это? – бросила она, бегло скользнув взглядом по каллиграфическим строчкам.

– Свидетельство о рождении. Твое. Твое имя – Кира Элиаш. – Он сделал паузу, давая словам достичь цели. – Ты моя сестра. Тот, кого я искал.

Она замерла. Секунду, другую. Потом ее плечи вдруг содрогнулись – не от рыданий, а от короткого, сухого, почти истерического смеха.

– Что? – она швырнула бумагу на стол, будто та обожгла ей пальцы. – Ты совсем ебанулся, Принц? У меня нет семьи. Моя семья – это нож и темный переулок. Я – никто. Обычная убийца. Ублюдок, которого вышвырнули на улицу, чтобы сдох.

И в этот миг он увидел это. Не просто гнев или отрицание. Глубокую, животную, выжженную в душу уверенность в своей никчемности. Ту самую уверенность, которую вбивали в нее, в него, во всех остальных.

И тогда он вспомнил. Тот переулок. Ее испуганное, избитое лицо. Блеск лезвия его пера. Желтоватое облачко «Покорности», окутавшее ее. И тихий, властный приказ, отданный сквозь зубы: «Убивай стражу».

Это он сделал ее такой. Он, ее брат, дал ей первое задание. Превратил ее боль в оружие. Он был тем самым призраком, который начал эту кровавую вакханалию с убийств стражников, даже не подозревая, что ведет на убой собственную сестру.

– Обычная убийца… – он повторил ее слова, и в его голосе прозвучала не то улыбка, не то хрип. – Да. Именно. Ты – убийца. И останешься ею. Но станешь лучше. Величайшей. Той, что будет убивать не из страха. Той, что будет карать. Вершить правосудие. Твою месть и мою.

Он повернулся и двинулся к выходу из комнаты.

– Идем.

– Куда? – ее голос снова стал жестким, оборонительным.

– Туда, где рождаются настоящие монстры.

Они спустились вниз. Серафим последовал за ними, молчаливый и мрачный тенью. Холодная сырость подвала встретила их знакомым гнилостным дыханием. Артур зажег факелы, и пляшущий свет выхватил из тьмы главную стену – его стену.

Галерея безумия. Портреты. Лица. Переплетения веревок, создававшие уродливую, зловещую паутину власти.

Кира застыла на месте, ее глаза широко распахнулись. Она смотрела на эту стену, на эти лица, выведенные углем с почти фотографической точностью. В ее взгляде читался не страх, а нечто иное – жуткое, голодное любопытство.

– Это они, – голос Артура прозвучал как скрежет железа. Он подошел к стене, проводя рукой по веревкам. – Мэры. Правители. Те, кто сидят на своих гнилых тронах и решают, кому жить, а кому – гнить в канаве. Они думают, что Лимбо – это их личная игровая площадка. Что люди – их собственность.

Он говорил о несправедливости, о голоде, о трупах на улицах, о произволе стражи. Говорил страстно, яростно, с леденящей душу убежденностью. Но это был лишь красивый фасад, декорация для главной цели. Его слова были отточенным клинком, которым он хотел вскрыть ее душу, найти там родственную ненависть и выковать из нее оружие.

Им двигала не жалость к униженным. Им двигала месть. Только месть. За мать. За украденное детство. За каждый день, прожитый в этой прогнившей клетке под названием «семья».

– Они все должны ответить, – прошипел он, впиваясь взглядом в портрет отца. – Каждый. За все.

И тут Кира резко дернулась. Она сделала шаг вперед, ее рука с растопыренными пальцами, грязными и с обломанными ногтями, резко взметнулась в воздух. Ее палец, прямой и уверенный, как клинок, ткнул в одно из лиц в нижнем ряду.

– Этот… – ее голос сорвался на высокий, почти истерический визг, полный внезапной, чистейшей ненависти. – Этот! Я его видела!

Артур и Серафим синхронно повернулись к ней.

Лицо, на которое она указывала, было нервным и испуганным. Человек в очках, со слишком большими глазами, в которых читалась вечная растерянность. Томас Дадлез. Мэр города Тау.

– На заседании… – Артур говорил быстро. – Он сидел, скучал. Смотрел на всех свысока. Когда говорили о казнях, о голоде… он зевал. Скрестил руки и смотрел в окно, будто ему невыносимо скучно. Будто это все – назойливая муха. Будто наши жизни… жизнь всех этих людей на улицах… для него ничего не значит. Ни-че-го.

В подвале воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием факелов. Артур смотрел то на Киру, то на испуганное лицо мэра Тау. Его план, его холодная механика мести вдруг обрела первую, живую, яростную искру.

Он нашел не просто солдата. Он нашел союзника. И первую жертву.

* * *

Зал заседаний Ратуши напоминал склеп, оживший на час. Воздух был густым и спертым, пропитанным запахом старого дерева, дорогого, но немытого сукна и страха, который витал над головами собравшихся, как болотный газ. Четверо мэров сидели за массивным столом, но их объединяла лишь общая растерянность и желание оказаться где угодно, только не здесь.

Томас Дадлез, мэр Тау, чувствовал это острее всех. Его костюм, сшитый по последней довоенной моде, казался ему вдвое теснее. Он ерзал на жестком стуле, поправлял очки, которые то и дело сползали на кончик носа, и с тоской смотрел на высокий потолок, украшенный потускневшей лепниной. Его мысли витали далеко от этого душного зала – в его собственном кабинете, где стоял диванчик с шелковыми подушками, или лучше – в его покоях, где можно было бы наконец скинуть эту дурацкую мантию, лечь и уснуть. Сон – вот единственное спасение от этой бессмысленной говорильни.

– Повторяю в который раз, – его голос прозвучал громче, чем он планировал, с явной ноткой раздражения. Он махнул рукой, словно отмахиваясь от надоедливой мухи. – Это обычные убийства. Маргиналы режут маргиналов. Бандиты – стражу. В городе полно отбросов, которым нечего терять. Что в этом такого? Это было всегда. Просто раньше трупы лучше убирали.

Он надеялся, что на этом все закончится. Что его коллеги, наконец, перестанут накручивать себя и друг друга этими конспирологическими бреднями и отпустят его.

Но его слова повисли в воздухе, а затем были сметены ледяным, резким голосом Луизы Равской.

– Всегда? – она произнесла это слово с такой ядовитой сладостью, что Дадлезу стало физически нехорошо. Ее пальцы с идеально подстриженными ногтями легли на стол, будто когти хищной птицы. – Милый Томас, в нашем «Первом Секторе» ничего не происходит «всегда» без позволения свыше. Убийства были. Но не такие. Не методичные. Не демонстративные. Не те, что сеют панику среди стражников, которые вдруг начинают бояться собственной тени.

К ней присоединился Виктор Бачевский, его одутловатое лицо покраснело от возмущения.

– Именно! – он фыркнул, и его живот затрясся под камзолом. – Раньше как было? Поймали вора – повесили. Поймали бунтовщика – четвертовали. Все честно, все по закону. А тут? Трупы находят в самых людных местах. Горло перерезано чисто, профессионально. Это не бандитизм. Это послание. Кто-то очень умный и очень опасный бросает вызов не просто страже. Он бросает вызов нам. Всей системе!

Дадлез сдержанно вздохнул, снова поправляя очки. Его раздражала эта истерия. Эта показушная «озабоченность». Они все прекрасно понимали, что дело не в каких-то там смертях плебеев. Дело в том, что пошатнулся их собственный статус. Кто-то посмел играть на их поле без их разрешения.

– Вы говорите, как будто у власти появился новый игрок, – проворчал он, смотря в окно на серые крыши Лимбо. – Может, ему просто скучно? Может, он просто… развлекается?

– И именно это и должно пугать больше всего! – вскрикнул Мартин Новак, нервно потирая переносицу. Его жилистые пальцы барабанили по столу. – Безумец с интеллектом и ресурсами – это непредсказуемо. Он не играет по нашим правилам, потому что не признает наших правил. Он хочет сжечь стол вместе с игроками. Или занять наше место.

Томас Дадлез перестал их слушать. Их голоса слились в один назойливый, тревожный гул. Он снова подумал о сне. О тишине. О том, как он закроет дверь своей спальни и останется наедине с собой. Эта обстановка – натянутые лица, пафосные речи о «судьбе империи» – вызывала в нем тошнотворную скуку. Они все тут такие серьезные, такие важные, а на деле просто перепуганные старики, трясущиеся за свои кресла.

Он мысленно уже составлял список дел на вечер: принять теплую ванну с аромамаслами, которые ему тайком привозят из Ипсилона, выпить бокал старого вина, покурить, может пролистать какой-нибудь легкомысленный роман… что-нибудь, что совсем не будет напоминать ему об этом проклятом городе, об этих вечно ноющих мэрах, об отсутствующем императоре, который, черт бы его побрал, подвел их всех, бросив разгребать этот кризис.

«Слишком скучно», – промелькнуло у него в голове, глядя на разгоряченное лицо Бачевского. Вот именно. Вся эта ситуация была отвратительно скучна. Не страшна. Не опасна. А именно скучна. Он устал от этой бесконечной игры в власть, от этих интриг. Он хотел одного – покоя.

– Господа, господа, – он поднял руки, пытаясь вернуть хоть каплю внимания к своей персоне, но в его голосе звучала лишь усталая покорность. – Я понимаю ваше беспокойство. Действительно, ситуация… нестандартная. Но сидя здесь и накручивая друг друга, мы ничего не решим. Давайте поручим это дело гвардии. Пусть усиливают патрули, проводят обыски. А мы… мы вернемся к обсуждению более насущных вопросов. Налогов, например.

Он произнес это с самой сладкой улыбкой, на какую был способен. Но в ответ увидел лишь три пары глаз, полных разочарования, презрения и самого настоящего, неподдельного страха. Они поняли, что он не с ними. Что он – слабое звено. И в мире, где рушился привычный порядок, слабое звено подлежало немедленной замене.

Но Томас Дадлез уже не слушал. Он снова погрузился в свои мысли, в мечты о мягкой подушке и тишине, абсолютно не подозревая, что в темном подвале на другом конце города его портрет уже висит на стене, а на него указывает дрожащий от ненависти палец девушки, которую он даже не заметил. И что его скука и его равнодушие стали для кого-то смертным приговором.

* * *

Слова Киры повисли в подвале тяжелым, ядовитым облаком. Она говорила отрывисто, с каменным лицом, но в ее глазах плескалась грязная волна отвращения – к тому мужчине, к себе, к этой жизни.

– Он подошел ко мне у фонтана, в том районе, где пахнет деньгами и жареным миндалем. Смотрел не в глаза, а на шею. Сказал, что я «интересная дикарка». Предложил деньги. Много. Чтобы я поехала с ним. – Она сморщилась, будто сплюнула невидимую горечь. – В его «укромное местечко». В высокой красной башне.

Артур замер. Его мозг, отточенный годами жизни в этой гниющей клетке, мгновенно сопоставил факты. Высокая красная башня в богатом районе. Их было немного.

– «Столица», – выдохнул он, и это прозвучало как приговор. – Старый довоенный отель. Дорогой, пафосный и абсолютно непроницаемый. Идеальное место для тайных встреч и… всего остального.

Его взгляд уперся в портрет Томаса Дадлеза. Испуганный интеллигент в очках, скучающий на заседании, оказался хищником с весьма специфическими вкусами. Это меняло дело. Это открывало возможности.

Он резко развернулся к Серафиму, который молча стоял в тени, впитывая каждое слово.

– Мне нужен план. Не схема, не абрис. Архитектурный план здания. Все этажи, все служебные ходы, вентиляция, канализация. Все.

Серафим медленно кивнул. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах мелькнула тень – не страха, а понимания всей сложности задачи. Добыть такие бумаги из управляющей компании «Столицы»… это было на грани невозможного.

– И это еще не все, – голос Артура стал низким, металлическим, будто он диктовал рецепт самогонного ада. – Слушай и запоминай. Мне нужно двадцать ртутных градусников. Не электронных. Старых, со ртутью внутри. Большой кусок натрия. Чистого. И галогенид метила. Литра два, если найдешь.

В подвале повисла звенящая тишина. Даже Кира перевела взгляд с портрета на Артура, ее бровь чуть дрогнула в немом вопросе.

Серафим моргнул. Раз. Два. Его мозг, привыкший к заказам на самогон, информацию и иногда – тихие убийства, на мгновение отказался обрабатывать этот запрос.

– Повтори, – хрипло попросил он. – Ртуть… натрий… Это… для чего?

Артур не ответил. Он молча отвернулся, нашел на столе запыленный блокнот и обломок карандаша. Его рука быстро и четко вывела список:

Градусники ртутные – 20 шт.

Натрий – крупный кусок.

Галогенид метила – 2 л.

Он оторвал листок и сунул его Серафиму в руку.

– Найди моего знакомого. Химика. Надежного. Того, кто не будет задавать вопросов. – Он посмотрел прямо на Серафима, и в его глазах не было ничего, кроме ледяной, абсолютной уверенности. – Адрес на обороте.

Серафим механически перевернул листок. Там был начертан знакомый ему по прошлым делам адрес в районе старых аптек, где пахло щелочью и сушеными травами. Он поднял глаза на Артура. Вопрос, который он не мог не задать, снова сорвался с его губ.

– Артур… для чего это? Что ты собираешься с этим делать?

Артур задержал на нем взгляд. Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки, но в ней не было ни тепла, ни юмора. Это был оскал хищника, знающего, что его жертва уже мертва.

– Для невидимой смерти, – произнес он тихо, почти ласково, и эти слова прозвучали в сыром подвале громче любого крика. – Которая не оставит следов. Которая придет из воздуха и растворится в нем же. Которая будет похожа на несчастный случай или на внезапную, ничем не объяснимую болезнь. Он просто… перестанет дышать. И никто, даже лучшие лекари Лимбо, не найдет причины.

Он повернулся к стене с портретами, к лицу Томаса Дадлеза.

– Его смерть должна стать уроком. Не спектаклем. Не кровавым представлением. Тихим, чистым, элегантным намеком для остальных. Намеком на то, что их защита бесполезна. Что их стены их не спасут. Что я могу прийти за ними в любой момент. Даже через воздух, которым они дышат.

Серафим сжал листок в руке. Бумага хрустнула. Он понимал все. И он понимал, что пересекает очередную грань, за которой уже не будет пути назад. Он кивнул – коротко, резко – и, не сказав больше ни слова, развернулся и зашагал к лестнице, его тень гигантско и уродливо заплясала на стене.

Он шел выполнять приказ. Добывать ингредиенты для тихого, химического апокалипсиса, который его повелитель собирался устроить в стенах самой «Столицы».

* * *

Серафим толкнул тяжелую дверь, и его обдало знакомым густым запахом – пыль, сушеные травы и едкая щелочная сладость, въевшаяся в дерево полок за десятилетия. Колокольчик над дверью звякнул тревожно и одиноко. Аптека была пуста, если не считать старика за прилавком, который что-то тщательно перетирал в ступке, погруженный в свои мысли.

Это было то самое место. Адрес, выведенный рукой Артура на обороте листка, привел его сюда, в эту лавку, больше похожую на алхимическую лабораторию времен упадка.

Старик поднял голову. Его глаза, маленькие и пронзительные, будто буравчики, уставились на Серафима, мгновенно оценив его с ног до головы. Он не выразил ни удивления, ни беспокойства. Просто ждал.

Серафим не стал тратить время на предисловия. Он молча протянул смятый листок бумаги через прилавок.

Химик – а это несомненно был он – отложил ступку, медленно, с преувеличенной театральностью вытер руки о грязный фартук и взял бумагу. Его глаза пробежались по строчкам, по списку, который мог вызвать панику у любого здравомыслящего человека.

Но на лице старика не дрогнул ни один мускул. Только уголки его губ поползли вверх, складываясь в медленную, понимающую ухмылку. Он кивнул, коротко и деловито, будто получил заказ на пару пилюль от мигрени.

– Жди, – сипло бросил он и, не поворачиваясь спиной, скрылся в глубине закутка, затянутого грязноватой шторой.

Серафим остался стоять у прилавка. Время растянулось, наполненное тиканьем каких-то старых часов и гулом крови в висках. Он не смотрел по сторонам, не изучал склянки с бог знает чем. Он просто ждал, чувствуя, как тяжелый камень беспокойства нарастает у него в груди.

Наконец послышались шаги. Химик вернулся, неся в руках небольшой, но плотный черный мешок из грубой ткани. Он с глухим стуком поставил его на прилавок.

– Все тут, – просипел старик. – По списку. Будь осторожен с натрием. Упакован в масло, но все равно… любит пожрать все вокруг, сволочь.

Серафим кивнул, уже протягивая руку за мешком, но химик не отпустил его сразу. Его цепкие пальцы вцепились в грубую ткань.

Он пристально посмотрел на Серафима, и его ухмылка стала еще шире, обнажив желтые, неровные зубы.

– Передай сэру Артуру, – его голос стал тише, почти заговорщицким, но в нем не было подобострастия. Было нечто иное – уважение, смешанное со страхом и каким-то странным удовольствием. – Что это… для него. И скажи, что старый химик помнит. Помнит его доброту. Помнит, каким он был. – Он сделал паузу, давая словам набрать вес. – Сэр Артур… он великий человек. Пусть и не в том смысле, как принято думать. Он… перелом. Скажи ему это.

Он отпустил мешок. Тяжесть неожиданно перешла в руки Серафима, отдалась в плечах.

Серафим лишь молча кивнул в ответ. Ни да, ни нет. Он не стал спрашивать, что именно помнит этот старик. Не стал выяснять, что значит «перелом». Он взял свой черный, опасный груз, развернулся и вышел из аптеки, оставив за спиной старого алхимика и его мысли.

На улице он глубже натянул капюшон, чувствуя, как содержимое мешка отдает холодом металла и скрытой угрозой. Он нес не просто химикаты. Он нес обещание невидимой смерти и слова тайного поклонника, который видел в его повелителе не принца, не мстителя, а нечто большее. Нечто пугающее и великое.

* * *

Три дня особняк Элиашей дышал как раненый зверь – тяжело, прерывисто, храня в своем чреве смертоносную тайну. Из-под двери в заброшенную кладовую на первом этаже, которую Артур наглухо запер изнутри, не доносилось ни звука. Лишь иногда, глубокой ночью, Кира, чутко дремавшая в соседней комнате, улавливала едва слышный звон стекла, сухой шепот горелки или сдержанное ругательство. Воздух вокруг двери приобрел странный, сладковато-металлический оттенок, от которого слегка кружилась голова и щипало в носу.

Серафим, принесший тот самый черный мешок, обходил эту дверь десятой дорогой. Он помнил слова Артура, сказанные ему на пороге перед тем, как тот захлопнул за собой тяжелую дубовую створку. Его голос тогда был плоским, лишенным всякой эмоции, как у хирурга, объявляющего о начале сложной операции.

– Не входить. Не стучать. Не пытаться передать что-либо. Категорически. – Артур стоял в проеме, его лицо было бледным и осунувшимся, будто он уже неделю не спал. В глазах горел тот самый лихорадочный, одержимый огонь. – То, что я буду создавать там… это не просто яд. Это тень. Невидимый убийца. Одна его капля, попавшая на кожу, убьет человека через несколько месяцев. Медленно и необратимо. Без всяких шансов. Его пары действуют быстрее. Гораздо быстрее. Они могут просочиться через малейшую щель. Пройти сквозь большинство материалов. Даже через латекс. Так что… держись подальше.

Он захлопнул дверь. Щелкнул ключ в замке. И наступила тишина.

Теперь, на четвертый день, тишина нарушилась. Раздался скрежет отодвигаемого засова, и дверь медленно, со скрипом отворилась.

На пороге стоял Артур. Он выглядел как выходец с того света. Его одежда была в пятнах и подпалинах, волосы слиплись от пота, под глазами залегли глубокие, черные тени. Но в его руке, заботливо обернутой в несколько слоев темной ткани, он держал нечто.

Кира и Серафим, словно по сигналу, замерли в конце коридора, наблюдая. Артур медленно приблизился к ним, его движения были осторожными, почти ритуальными. Он развернул ткань, открыв небольшой пузырек из толстого, почти черного стекла. Он был герметично запаян, а горлышко было дополнительно обмотано свинцовой фольгой, полностью изолирующей содержимое от любого света.

– Диметилртуть, – его голос прозвучал хрипло, но четко, будто лектор, объявляющий имя победителя. – Вещество, которое невозможно обнаружить в организме после смерти. Не оставляет следов, не вызывает подозрений. Самая чистая смерть из всех возможных. – Он повертел пузырек в руках, и оба его слушателя невольно отшатнулись. – Одна капля, попавшая на кожу, убивает. Но не сразу. Через месяцы. Разрушает нервную систему медленно, верно и неотвратимо. Может впитаться даже через латексные перчатки. А пары… – он усмехнулся, коротко и сухо, – пары убивают быстрее. Намного быстрее.

Кира, смотревшая на пузырек смесью страха и очарования, нахмурилась. Ее практичный, выкованный на улицах ум искал применение этому ужасающему оружию.

– И как это нам поможет? – спросила она прямо. – Ждать несколько месяцев, пока он случайно умрет? У нас нет такого времени.

Артур покачал головой, и на его губах появилась та самая, леденящая душу улыбка.

– Здесь, – он аккуратно потряс пузырьком, – содержится не одна капля. Здесь – концентрированный ужас. Концентрат, способный убить десяток человек. Если ввести его напрямую в систему, если дать ему возможность испариться и наполнить собой воздух, которым дышит одна-единственная комната… смерть наступит за часы. Максимум – дни. И будет выглядеть как внезапная, необъяснимая болезнь. Загадочный недуг, сразивший высокопоставленного чиновника. Никто даже не подумает искать яд.

Серафим, до сих пор молчавший, смотрел то на пузырек, то на изможденное лицо Артура. В его глазах читалось неподдельное, глубокое изумление.

– Я не знал… – он начал запинаться, – я не знал, что у тебя есть такие познания в химии. Это же… высший пилотаж. Чистейший синтез.

Артур пожал плечами, словно речь шла о умении жарить яичницу.

– У меня было много времени на саморазвитие, – ответил он просто, и в его голосе прозвучала горькая ирония. – Когда тебя запирают в четырех стенах, когда единственными друзьями становятся книги из отцовской библиотеки… ты либо сходишь с ума, либо находишь весьма специфические увлечения. Я предпочел второе.

Он снова завернул пузырек в несколько слоев ткани и бережно убрал его во внутренний карман своего плаща. Затем он повернулся к грубо сколоченному столу, где лежал другой трофей Серафима – развернутый архитектурный план здания под названием «Столица».