Осколки зеркала

– Ауфвидерзейн, подлюка…

Навидавшегося всякого за войну сержанта, почти ежедневно терявшего фронтовых друзей и оставившего под оккупацией родителей, милосердие давно зачислило в «безнадёжные». Трофейный «шмайсер», равнодушно наполнив дуло смертельной слюной, готовился выплюнуть её металлические брызги на юного, но ненавистного с июня 41-го врага. Механизму было всё равно, немец не немец, он и был создан только для одной единственной цели – убивать. Но так уж устроен этот свет, что миг останавливает миг, а смерть, уже пресыщенная и оттого ленивая, вдруг спотыкается и уступает эстафету давней своей сопернице – жизни. Сейчас, этим мигом оказалась та самая, замотанная в платок, фрау, несчастная в своём исступлённом горе, размытом потерями и крахом её мира, казавшегося таким незыблемым. Презирая, а может и не замечая смертельного голода «шмайсера», она бросилась к подростку в форме «гитлерюгенда» и, закрыв его своим телом, начала жалобно кричать и умолять о чём-то. И палец Силантьева ослабил давление, понемногу отпуская курок.

– Чего она? Вместе с ним помереть хочет? – хмуро удивился Попов.

– Да вроде сын это её, товарищ старший лейтенант, – так же хмуро перетолмачил сержант, – просит не убивать. Говорит – последний из трёх сыновей остался. А мужа еще в 40-вом потеряла, во Франции. Что делать будем? Может, сдадим его «особистам»?

– Угу, – иронично выгнулась начальственная бровь, – тогда ему точно стенка… Ладно. Скажи ей – пусть забирает своего вояку. Прощаем в честь победы. Только если он ещё повоевать захочет – тогда ему уже ни чёрт, ни дьявол не помогут! Шлёпнем – и все разговоры. Переводи!

Выслушав отличный, на настоящем «хох-дойче» перевод сержанта, немка, рыдая, подбитой птицей метнулась навстречу победителям и цепким кольцом обхватила пыльные, грязные, утратившие всякий лоск сапоги лейтенанта, то ли молясь им, то ли целуя. Жалкая, с безумными глазами, она лопотала и лопотала, доказывая этим страшным русским, а может быть Богу, как она благодарна, как она понимает их жертву, как она просит небо о том, что бы их добро вернулось им вдесятеро, стократно, тысячекратно.

Всё это случилось так стремительно, что поначалу оцепенев, а потом, отшатнувшись, мягко выдирая многострадальные сапоги из её пальцев, Попов почти в панике прокричал:

– Гражданочка, гражданочка! Фрау! Силантьев, да оттащи ты её, чего встал!

Театра добавила группа шедших из бани солдат, с удовольствием прокомментировавших конфузную ситуацию: «А что, вот бы так сам Гитлер поползал, а Петрович? – Не…, он бы не успел. Яво, гада, черти в аду заждались».

Пыхтя и не стесняясь применить пару совсем небезопасных приёмов, сержанту удалось оторвать тётку от «старшого», обеспечив последнему почётное отступление к машине. Затем, прыгнув на водительское место, Силантьев с ходу газанул, пока ржавшие как мерины солдаты не запомнили их в лицо, и сердито сплюнув, буркнул:

– Чёрт! Узнали дорогу, называется…

– Трогай! – махнул рукой лейтенант.

И всё бы в дорогу, но вот же оказия! Эта сумасшедшая фрау, размахивая над головой каким-то свёртком, так упорно, на разрыве лёгких, бежала за ними, что послав все добрые дела к дьяволу, Попов мрачно скомандовал:

– Тормозни. А то до Москвы за нами бежать будет.

Раскрасневшаяся, с размотанным от бега платком, немка оказалась совсем не старой. В её светло-пепельных волосах начисто отсутствовала седина, а глаза, утратившие трагическую безумность, сияли счастливыми звёздочками. Довольная, что они остановились, не уехали, она всё также многословно лопоча, протянула лейтенанту тот самый свёрток, который и был целью погони.

– Чего это она, а? Силантьев? Может взорвать нас решила к такой-то матери? Доделать работу за сыночка? – неуклюже, но и с ноткой настороженности, сыронизировал «старшой».

Силантьев пожал плечами, но свёрток принял аккуратно, стараясь лишний раз не встряхивать. Поняв, что русские чего-то опасаются, немка быстро размотала узелок и развернула тряпку. Солнечный свет радостно отразился на поверхности очень красивого, настольного зеркала в богато инкрустированной раме. Даже не специалист, глянув на эту рамку, сразу бы понял, что это очень древняя работа. Литые веточки деревьев были так искусно вырезаны, что казались живыми, а птицы поющие в их глубине, каждая в отдельности и все вместе —были настоящим шедевром ручной работы.

Удовлетворённо прочитав восторг на лицах военных, немка быстро быстро начала что-то горячо втолковывать, обращаясь преимущественно к сержанту, но поглядывая на Попова, которому и предназначался её дар.

– Чего она колгочет? – лейтенант потрогал дырку от пули чуть выше кокарды.

– Да подарок вам, говорит. Один из ее предков ещё во времена Столетней войны отвоевал. Рыцарский трофей как бы… семейная реликвия. Всю жизнь в их роду хранилась, передавалась по женской линии.

– Вот пусть и дальше хранит, – Попов с сожалением бросил испорченную фуражку на заднее сидение, – Раз реликвия. Мне куда с ним? Вот дожил, фрицы уже подарки делают!

На попытку сержанта вернуть ей зеркало, женщина, решительно спрятав руки за спину, выдала такую долгую тираду, что старший лейтенант даже изумился, как в такое короткое время можно уложить столько единиц лексического запаса.

– Переводи!

– Говорит, если господин офицер не хочет принять подарок, то может его разбить или выбросить. Только это не простое зеркало, оно сохранит род господина офицера, как господин офицер сохранил жизнь ее сына. Чушь конечно, но она так говорит.

– Ладно… – пробитая фуражка каким то неведомым образом, вновь оказалась на голове «старшого», – скажи ей спасибо, Силантьев, и покажи карту – может мы, всё-таки, узнаем дорогу?

С картой разобрались в минуту. Немка почти сразу нашла ошибку и ткнула в то место, где они проскочили нужный поворот на Дрезден.

– Порядок, товарищ старший лейтенант! Можно ехать! – Силантьев молодцевато присвистнул, похлопав ладонью по рулю.

– Можно, так поехали. И так уже торчим здесь больше часа, – Попов осторожно завернул зеркало в тряпку и положил рядом с собой на сиденье, показывая немке, что он принимает её подарок, – Данке шон, ауфвидерзейн!

– Ауфвидерзейн! – ответила она и добавила что-то ещё.

«Газик» уверенно рванул с места, навсегда покидая эти края. Попов молчал. Руки сами развернули материю, и зеркало приветливо подмигнуло солнечным зайчиком.

– Чего она еще сказала, Силантьев?

– Сказала – храни вас Бог, господин офицер!

Лейтенант хмыкнул. Машина быстро удалялась все дальше и дальше, превращая весь мир в точку.

Лето 1984-го выдалось на редкость тёплым. Не жарким, не уныло прохладным, с частой перебивкой дождей, а именно тёплым и осторожно ласковым. Рязань по-матерински прижала его к груди из развесистых парковых алей, жадно подставляя каменные щёки домов поцелуям солнца. Дворы спальных районов до самой темноты транслировали какофонию счастья, замешанную на голосах детей и птичьем щебете. Тишина испуганной монашкой укрылась за неприступными развалами старой крепости на вершине Ясносельского холма, помнившего ещё нашествие Батыя. Да, редко бывает такое чудесное лето!

Так думали все – и взрослые и дети, живущие в обычном рязанском дворе по Проспекту Коммунаров, и даже коты, полеживая кто на балконе, а кто просто на ветке дерева. Они снисходительно сверху вниз смотрели на своих вековечных врагов – собак, которые трусили за хозяевами, добродушно погавкивая.