Шпион

Вечер летнего четверга: прозрачно-золотистый, теплый, сладкий, но не сулящий никаких особенных ощущений, как стакан слабого чая. Ноги неспешно несут меня с работы домой. Руки слегка раскачиваются в такт ходьбе, голова отдыхает. До последнего на привычном маршруте пешеходного перехода остается десяток шагов.

И тут вдруг я понимаю, за что ненавижу Мельникова. И в тот же миг ненависть исчезает. Рассасывается. Улетучивается. Прожевывается и проваливается вниз по пищеводу, оставляя лишь легкое, горьковато-терпкое и чем-то даже приятное послевкусие.

– Однако! – говорю я себе. – А ведь все эти годы… Сколько уже? Да без малого полтора десятка. Полтора десятка последних лет планета Земля становилась крайне неуютным местом всякий раз, стоило лишь мне вспомнить, что Мельников топчет ее почву и коптит ее небо. И все, оказывается, из-за такой ерунды!..

– Е-у-ы-ы-ы! – яростно вопит темно-вишневая Тойота. Или взвывает Ниссан? Впрочем, какое бы имя не выдумали хитроумные маркетологи для куска хорошо обработанного металла, он проносится столь стремительно и настолько близко от моего носа, что опознать его было бы непросто даже в том случае, если бы я разбирался в моделях автомобилей. А я до сих пор так и не удосужился в них разобраться. Не говоря уж о том, чтобы обзавестись собственным экземпляром. Что в моем возрасте, возможно, выглядит несколько несолидно и как-то даже не по-мужски. Впрочем, при чем тут возраст…

Просто мне не идут ни солидность, ни мужественность, вернее сказать – не подходят. Да и сам я не стремлюсь походить ни на солидных мужчин, ни даже на серьезных мужиков; вернее сказать, не стремлюсь войти в их число. Еще вернее – ни мужчины, ни мужики не входят в сферу моих интересов.

Ведь с ними крайне редко происходит что-либо интересное. Собственно, они тратят всю свою жизнь на то, чтобы надежно оградить свою жизнь от всего интересного.

Что же меня, в таком случае, интересует?.. В основном – всяческая ерунда. Например, вот как вы думаете: если подростка собьет, – не насмерть, – машина, хозяин которой в качестве звукового сигнала выбрал государственный гимн; и этот ребенок, когда вырастет, станет предателем родины; и попадётся с поличным при передаче сверхсекретных сведений иностранному шпиону – то согласится ли суд считать перенесенную в результате давнишнего ДТП душевную травму за смягчающее обстоятельство?..

Кстати, а о чем это я задумался настолько глубоко, что сам чуть было не начал переходить на красный?.. Ах, да! Мельников. Меня как раз осенило.

Пятнадцать лет назад я… Хотя, стоп! На самом-то деле – не совсем я; вернее сказать, не тот я, который сейчас разговаривает с вами, идентифицируя себя этим местоимением, а совсем другой я, тогдашний. Я-подросток, назовем меня-его так. Так вот, этот самый я-подросток твердо верил в то, что мир населяют две категории людей: свои и враги. То есть, вообще-то, имелись еще и посторонние – но как бы по ту сторону нашего мира, в ином измерении (невзирая на то, что они составляли большинство населения планеты, ходили с нами по одним и тем же улицам, а некоторые так и вовсе проживали с нами в одних квартирах, одевали нас, обували и кормили). Все свои любили меня, – разумеется, взаимно, – и вместе со мной мечтали, чтобы поскорее сдохли все враги; а все враги терпеть не могли меня и всех, кого я считал своими. Все-то все, да за одним исключением: Мельников по всем признакам относился к своим, и питал глубочайшее отвращение ко всем врагам… но и ко мне тоже! И таким образом проделывал логическую дыру в моей стройной концепции мироустройства. А я в ту пору сильно не любил, когда кто-либо покушался на мои стройные концепции.

Нет, ну подумать только: оказывается, я ненавидел его за то, что он ненавидел меня! А он-то меня за что? Наверняка не за то же самое… О, смогу ли я когда-нибудь чувствовать себя уверенно в стихии человеческих переживаний?!

Ну ладно, а с чего это я вдруг вообще вспомнил о Мельникове? Должно быть, сработала какая-то ассоциативная реакция: на событие, визуальный образ, звук… Возможно даже, на запах.

Хотя нет, точно не на запах.

Дело вовсе не в том, что у меня слабое обоняние – хотя оно и в самом деле значительно слабее нормы. Нет, просто Мельников у меня не ассоциируется ни с каким запахом. Хотя, по идее, должен бы. Например, с вонью давно немытого тела. Он ведь выглядел, вел себя и вообще жил, – по крайней мере, на публике, – как нечто вроде панка. Эдакая ходячая пощечина общественной морали, общественному вкусу, всякому общественному достоинству и достоянию – словом, всему общественному, кроме туалета. Общественному туалету он посвятил песню – лирическую, печальную и в своем роде весьма изящную балладу. Тем не менее, Мельников, сколь бы отталкивающее впечатление не производил его внешний вид, неизменно источал лишь аромат дорогого парфюма – настолько легкий, что я о нем скорее догадывался, чем ощущал его, и утонченный до полного отсутствия индивидуальности – так что запомнить его я не смог бы, даже если бы постарался.

Кроме того, я не припоминаю ни единого случая, чтобы от Мельникова несло перегаром или травой – в сколь бы невменяемом состоянии он не пребывал. И, поскольку я ни разу не видел его пьющим либо курящим – то, пожалуй, я нисколько не удивлюсь, выяснив однажды, что на самом деле он ни разу в жизни не употреблял никаких одурманивающих веществ. И я вовсе не пытаюсь объявить его притворщиком и позером – нет, просто его сознание, отправляясь в путешествие на ту сторону, не нуждалось в химической поддержке, как бегун-олимпиец не нуждается в костылях.

Возможно, он опасался, что я объявлю его притворщиком и позером, поэтому и ненавидел меня? А возможно, я заблуждаюсь. Так или иначе, а с дымом горящей помойки Мельников у меня точно не ассоциировался – а меж тем именно это мерзкое зловоние напрочь перекрыло все прочие запахи в квартале.

Между прочим, все трое регулярно поджигающих мусор обитают в соседнем доме – и их окнам, независимо от направления ветра, достаются самые плотные, самые едкие клубы черного дыма. Пятнадцать лет назад я-подросток, останавливаясь у светофора, всякий раз провожал дым глазами. И всякий раз принимался разглагольствовать перед самим собой о том, что, дескать, человеческая цивилизация – штука скорее нелепая, чем парадоксальная; что люди постоянно ведут себя так, будто не имеют ни малейшего представления о существовании причинно-следственных связей; и что наблюдать со стороны за человечеством, должно быть, порой так же забавно, как за котенком, который охотится на собственный хвост, а порой – так же страшно и отвратительно, как за хвостом, пытающемся придушить надоедливого котенка…

Довольно скоро мне пришлось уяснить, насколько я-подросток был неправ. Практически во всем: в основном – принципиально; местами – не так, чтобы уж очень. Например, первый, вернее, первая из поджигателей перед тем, как швырнуть пропитанную маслом горящую тряпку в контейнер с отходами, тщательно присыпает его содержимое порошкообразной смесью весьма сложного состава. Так, путем окуривания, она проводит профилактику населения от сглаза, порчи и ликантропии. И надо отдать ей должное: ни единого серьезного случая за всю историю микрорайона отмечено не было.

Другой поджигатель состоит в тайном ордене хранителей знаний – древних и, само собой, запретных. Использование сигнальных костров для передачи срочных новостей является у них то ли одним из тех самых секретов, то ли ритуалом, а, возможно, и тем и другим одновременно – я пока не выяснил.

Но сейчас пищевые и прочие отходы чадят, запаленные третьим поджигателем – просто злобным придурком с третьего этажа.

Ну что ж, если не запах – тогда, быть может, звук? Весьма вероятно, что так. Пятнадцать лет назад Мельников сочинял и пел песни. И я пел и писал. И вся наша разношерстная компания в те годы что-то непрерывно писала и записывала – ведь каждый пытался быть музыкантом, или поэтом, или художником…

Именно и буквально так: «пытался быть», а не «пытался стать». С тем, чтобы в одно мгновение стать кем угодно – никаких проблем, по крайней мере, так всем тогда казалось. Лишь заяви о себе: «я артист» – и ты артист; «я бизнесмен» – значит, бизнесмен; «я вождь» – и никто не посмеет усомниться… И что самое любопытное – так оно почти всегда и выходило. Я знавал человека, который однажды получил место системного администратора, не имея ни малейшего представления о том, чем компьютерная сеть принципиально отличается от электрической – а до того он учился на врача в Москве, ловил ядовитых змей в пустынях Узбекистана и рыбу в Тихом океане, писал заметки в газету и, разумеется, сторожил ночами какое-то госпредприятие.

К заветной цели не требовалось идти, стирая ступни, а потом ползти, сбивая колени, а потом карабкаться, срывая ногти… Вроде бы, ну и замечательно! Но только вот удержать достигнутое голыми руками уже не получалось. Чтобы «быть» – надо было учиться, и учиться работать, и работать, работать, работать… Ну так, казалось бы, и что с того?! Никто и не стеснялся учебы, и не боялся работы – но и этого, увы, оказалось недостаточно. Поначалу я полагал, что дело в очередной неуловимой для меня тонкости человеческой психологии; но чем дальше, тем сильнее склоняюсь к иной версии: просто не хватало денег.

И вот как-то так незаметно, как бы само собой получилось, что вся эта вольница свободных художников, – как один гениальных, в крайнем случае – единственных в своем роде, и уж в любом случае творческих личностей, – сконвертировалась в армию безликих служащих. Занятых, в основном, в индустрии по производству и переработке чужих образов: менеджеров, политтехнологов, пиарщиков, дизайнеров…

Один лишь Мельников остался тем же, кем был. Никем – с одной точки зрения, самим собой – с другой точки.

Поначалу он зарабатывал на жизнь тем, что лепил из размягченных над пламенем спиртовки виниловых грампластинок причудливые вазы и продавал их мелким оптом в сувенирные магазины в качестве объектов народно-урбанистического прикладного искусства. Когда пластинки сделались раритетом и сами по себе начали стоить больше, чем кустарные поделки, Мельников занялся чем-то еще в этом же роде. Не ведаю в точности, чем – но скорее «выполнял функции», чем «исполнял обязанности», и уж ни в коем случае не «занимал должность».

Рассказывали самые дикие истории, но я все пропускал мимо ушей. К стыду своему, конечно – но меня оправдывает то, что я ведь, как-никак, все еще продолжал его ненавидеть. И потому, вопреки принципам и привычкам, старался не слышать ни слова про Мельникова. Как когда-то не слушал его самого, когда он подкрадывался ко мне на шумных сборищах, и внезапно начинал рассказывать мне всяческие гадости про меня же – причем таким тоном и в таких выражениях, будто речь шла о некоей отсутствующей здесь и вообще малознакомой персоне. Между прочим, однажды он заявил, что когда-нибудь пирамида, возведенная мною из тяжкой лжи, обрушится и погребет меня под собой. Неужели он уже тогда интуитивно что-то подозревал?.. Я бы, пожалуй, не удивился.

Ну ладно: допустим, звуки. Так что же я слышу?

Через переулок налево от меня, на узкой полоске между входом в торговый центр и автостоянкой, администрация центра попыталась сымпровизировать что-то вроде миниатюрного парка культуры и отдыха: скамеечки, газончики и крытая эстрада. С эстрады каждый вечер до темноты бодрый юноша, – солист под «минус один» и конферансье в одном лице, – исполняет одну и ту же программу. Каждый вечер – одни и те же шлягеры, конкурсы и шутки: слово в слово, нота в ноту, хоть часы сверяй. Вот сейчас как раз начинается второй куплет «Ты меня не покидай»  – шесть тридцать две.

Юношу зовут Стас, он студент музучилища по классу вокала, обожает джаз, и по ночам, для души, вдохновляясь примером Гершвина, сочиняет джазовые переложения славянских народных песен.

От песняков, за которые Стасу платят, его воротит с души, но, по счастью своему, он их не слышит – он их исполняет. Запускается фонограмма – и его сознание полностью отключаются. На несколько часов, в течение которых ноги перемещают тело по сцене, руки подносят ко рту микрофон, а легкие, голосовые связки и язык издают звуки,  – членораздельные и не очень,  – Стас словно бы сдает себя в аренду. Кому? Он предпочитает не задумываться, в крайнем случае – думать, что происходящее с ним совершенно нормально. В конце концов, одержимость духом искусства – это звучит! Причем звучит не только пафосно, но и привычно…

С противоположной стороны переулка, из настежь распахнутого окна на четвертом этаже панельной пятиэтажки, выплескивается русский рэп. Звуковые волны мелодичной попсы и рэпа катятся навстречу друг другу, и где-то примерно в середине двора сталкиваются, вздымаясь могучим прибоем и разбрызгивая по окрестностям децибелы акустической пены.

Меня всегда интересовали хозяева таких вот жилых репродукторов. Занятные, должно быть, личности – но до сих пор мне так и не удалось познакомиться поближе хотя бы с одним экземпляром. Ни в кругу моих знакомых, ни среди знакомых этих знакомых не обнаружилось ни единого. Я чувствовал себя орнитологом, безуспешно выслеживающим представителя редкой породы райской птицы, таящегося в густой тропической растительности и выдающего себя лишь пением. Наконец, месяца два назад я, повинуясь внезапному позыву, вошел в подъезд, поднялся на четвертый этаж, вычислил нужную дверь и нажал на кнопку звонка. Никто не открыл. Я трезвонил долго и упорно, пробовал стучать – никакой реакции. Разумеется, наиболее очевидным представлялось предположение, что неуловимые обитатели на самом деле просто оглохли от музыкального грохота. Но я, на всякий случай, установил за квартирой постоянное наблюдение. И подозрения мои оказались не напрасны: до сих пор никто ни разу не входил в нее и не выходил.

Но при чем тут Мельников? Да не при чем. Он, с одной стороны, не то что музыкального образования не имел, но и слуха; а голос его уместнее сравнивать с острым хреном, чем со сладким медом. К тому же все его появления на сцене, которые я способен припомнить, трудно назвать вполне полноценными выступлениями. Обычно он просачивался за кулисы, подползал по-пластунски к солисту выступающей на сцене группы, внезапно вскакивал, отнимал микрофон и принимался выкрикивать свои тексты, не обращая внимания на несоответствие аккомпанемента. Его прогоняли – он возвращался и, поскольку больно бить каких-никаких, а своих было как-то не принято, эпизод повторялся снова и снова до тех пор, пока не устанавливалось хрупкое подобие мирного соглашения: Мельников отплясывал вокруг музыкантов свои жуткие танцы, но оставлял в покое микрофон; а музыканты, организаторы и публика дружно делали вид, будто Мельникова не существует.

С другой стороны, тексты и стихи Мельникова – настоящая поэзия. Тонки, изящны – но не бескровны. Преисполнены чувства, но отнюдь не лишены мысли. Глубоки, но не пафосны. Печальны, даже тоскливы до безнадежности… а вот здесь, увы, придется обойтись без «но»: тоскливы до безнадежности, и полная точка. Очень трудно поверить, что такой человек, как Мельников, на самом деле способен писать подобные вещи. Вернее сказать, трудно представить, что такой человек, как Мельников на самом деле способен переживать подобные терзания. Это куда как более удивительно, чем, к примеру, магнитофон, сам себя запускающий и останавливающий в пустой квартире. Тем не менее, это тоже правда.

Особенно запомнившееся мне стихотворение, – полагаю, не лучшее с литературоведческой точки зрения, – не блистает утонченной игрой оттенков, проскальзывающих сквозь хитросплетения ритмов, гладко зарифмованных в немыслимо сложный размер, к неожиданному финалу. Зато в центре его – яркий, хотя и мрачный, образ: шпион, однажды заброшенный в чужую страну, чуждую среду, иной мир… и по неизвестной причине забытый своим центром. Утративший не только связь с родиной, но даже и надежду на возвращение, а следовательно – и самую цель существования. Но продолжающий по привычке цепляться за бессмысленную жизнь, каждое утро нацепляя на себя маскировку. Не хотел бы я однажды почувствовать себя в его шкуре…

Есть и еще один источник громких звуков – автомобиль, припаркованный на тротуаре. Припаркован он таким хитроумным образом, что его весьма сложно обойти, не задев локтем или бедром; а поскольку иного короткого пути к автобусной остановке нет, то автомобильная сигнализация верещит практически непрерывно. Интересно, кому и зачем нужно ежеминутно тревожиться?..

Что ж, уже теплее: провокация была для Мельникова родной стихией. Он вытирал ноги о тех, кто его любил; высмеивал тех, кто его ненавидел; показывал задницу тем, кому он был отвратителен. Но вот кого он не мог терпеть по-настоящему, до истерики – так это тех, кто его не замечал. И все же… нет, не то. Если бы всякое наплевательство на других напоминало мне о Мельникове – я думал бы о нем непрерывно двадцать четыре часа в сутки.

Снова прислушиваюсь, принюхиваюсь… нет, больше ничего примечательного. Вкус и тактильные ощущения – даже не рассматриваю как версию.

Ну что ж, остается зрение. Оглядываюсь по сторонам: играющие дети… прохожие, велосипедисты, автомобилисты… Ага!

На противоположной стороне улицы, почти посредине миниатюрного пустыря, стоит зеленая скамейка. Младшее поколение местных жителей полагает, будто ее установил владелец располагавшегося здесь ранее круглосуточного ларька – для привлечения любителей пить пиво под луной. Ларек снесли, а луна и скамейка остались.

Старожилы помнят, что скамейка стояла еще на автобусной остановке, почему-то не прямо под бетонным навесом, на месте которого потом возвели ларек, а чуть ближе к проезжей части, так что в дождливую погоду сидеть на ней было неуютно, зато в ясные ночи ничто не заслоняло луну. Остановку потом перенесли за перекресток, затем и ларек снесли, а луна и скамейка остались.

А еще раньше, когда на месте микрорайона шумел лес, на этом самом месте, посреди поляны, торчал здоровенный еловый пень. Любители любоваться луной крайне неохотно меняют свои привычки.

Но сейчас на скамейке сидит Мельников собственной персоной.

Он, конечно, сильно изменился за все эти годы. Настолько изменился, что, мазнув случайным взглядом по ссутулившейся фигуре, я его не признал: так, какой-то тип, слегка напоминающий Мельникова… И в то же самое время – не могу взять в толк: та же прическа, точно такая же мятая футболка и дырявые джинсы, точно так же глазами уперся в землю, словно бы читая чертовски увлекательную, но грустную повесть, начертанную трещинами на асфальте… Так в чем же именно он стал если и не вполне другим человеком, то собственной тенью?

Ах, да! Тенью-то тенью, да отнюдь не бледной. Розовая и упитанная, прямо-таки цветущая такая тень. Оригинал, каким я его помню, никогда не выглядел столь неестественно здоровым.

Ощутив на себе взгляд, Мельников поворачивается в мою сторону. Не выказывая ни особого удивления, ни энтузиазма, но все же скорее приветливо, машет рукой. Я киваю в ответ, дожидаюсь, наконец-то, зеленого света, пересекаю улицу и подхожу к нему. Почему бы и нет?..

– Привет, – просто говорит Мельников.

– Привет, – просто отвечаю я, пожимаю протянутую ладонь, все такую же слабую, но жесткую, как сушеная корюшка, и усаживаюсь рядом.

При этом не могу не усмехнуться про себя, припоминая, как при первой нашей встрече Мельников не менее получаса издевался над случайно слетевшим у меня с языка «привет, коли не шутишь». Что еще, дескать, за пролетарский «привет»: в сочетании с «коль не шутишь» изволь-ка употреблять исключительно «здоров»! Как истинный эстетствующий сноб, он не признавал эклектики: либо безупречный стиль, либо полная безвкусица.

– Ну, как ты? – интересуюсь я. На самом деле мне хотелось бы спросить о столь многом, что просто даже и не знаю, с чего начать – а потому предоставляю собеседнику возможность самостоятельно выбрать наиболее важную, по его мнению, тему – шансы, что она заинтересует и меня тоже, в данном случае велики.

– Помнишь мои стихи про шпиона? – спрашивает тот после короткой паузы.

– Ну, не то, чтобы наизусть… но помню.

Мельников задумчиво кивает, внимательно изучая опавший лист. Осень еще нескоро – его, должно быть, просто сорвало ветром с дерева. Не знаю, как оно называется – я разбираюсь в растениях еще хуже, чем в автомобилях. Но это очень красивое дерево, и лист, выпавший из его кроны, тоже очень красив. Один из многих тысяч столь же красивых листьев – ну так и в самом деле, почему бы не посвятить ему одну-две из многих тысяч столь же неповторимых минут? Особенно, если лист так трогательно ластится к твоей ноге, словно рыжий котенок. Я мысленно поглаживаю котенка по жесткой шерстке, потом легонечко шлепаю, и котенок, – то есть лист, – вприпрыжку уносится прочь, и Мельников наконец-то продолжает:

– Они меня нашли.

– Как нашли?! – вскидываюсь я.

Конечно же, следовало спросить «кто нашел?» – но, по счастью, Мельников не обращает внимания на мою оплошность. Полагаю, ему достаточно уже того, что я проявил заинтересованность.

И вот – он начинает рассказывать. Что нашли его инопланетяне. Что он как-то сразу им поверил, на слово, не требуя доказательств. Что искали они не то, чтобы именно Мельникова, но зато у них имелись серьезные основания полагать, что Мельников есть тот, кого они разыскивали. Что разыскивали инопланетяне своего то ли разведчика-резидента, то ли полевого исследователя, заброшенного когда-то на Землю – и здесь потерявшегося.

А потерялся матерый агент, согласно официальной версии, в основном потому, что уж слишком хороша оказалась его маскировка.

Согласно плану, он родился в теле обычного человеческого ребенка, в обыкновенной семье, и до восемнадцати земных лет ему не следовало знать ничего ни о своем происхождении, ни, тем более, о предназначении – что позволило бы ему интегрироваться в окружение настолько глубоко, насколько это вообще возможно. Механизм постепенного пробуждения памяти настроили на совершеннолетие. Лишь затем, полностью вспомнив и осознав себя, агент должен был выйти на связь и приступить к выполнению задания.

План, в принципе, надежный, продуманный и неоднократно срабатывавший как до, так и после. Но только вот на сей раз вышла осечка. Точнее, серия осечек, сбоев и досадных накладок. Такого быть не может, но порой случается: вначале обрушилась база данных, в которой, среди прочего, хранились сведения об обстоятельствах внедрения агента. Информация же, восстановленная из резервной копии, оказалась приблизительной: место рождения с точностью до города, время – плюс-минус полгода, ну и так далее. Шпионское начальство, однако, паниковать не спешило: дескать, спешить нам некуда – сам выйдет на связь и все расскажет. Сам, однако, на связь не вышел – ни через восемнадцать лет, ни через девятнадцать, ни до сих пор. Начальство запаниковало, но все-таки изо всех возможных объяснений предпочло наиболее оптимистичное: «будильник» не сработал.

Инопланетяне своих не бросают: все эти годы они терпеливо искали, и вот, наконец, вроде бы нашли. Хотя оставалась все-таки вероятность, что нашли не того. Для полной и окончательной уверенности требовалась стационарное обследование в течение как минимум двух недель, причем кандидат в блудные сыны все это время должен был пребывать в ясном уме. А ближайший стационар со всеми необходимыми специалистами и оборудованием находится на их родной планете.

И вот они явились к Мельникову с предложением…

– Могли бы ведь и не спрашивать,  – подчеркивает Мельников,  – но ведь так приятно, что спросили!

В чем заключалось обследование как таковое, он так и не понял, да и не особо старался понять. Главное, что ему предоставили полную свободу передвижения, которой он не преминул воспользоваться.

– И как там? – спрашиваю я, окончательно наплевав на формулировки.

– Там… – Мельников ненадолго, но напряженно задумывается, – Там все так, как должно быть. Понимаешь, если я сейчас начну плоским списком перечислять подробности – ты все равно не поймешь, общая картина не сложится. Ну, представь, что ты месяц кряду проходил в тесных ботинках, не снимая, а потом резко переобулся в другие, которые тебе по размеру. Новые ботинки могут быть покачественнее или попроще, с пряжками-цепочками и прочими понтами или без них, из кожи или заменителя – они могут быть какими угодно, чем угодно отличаться от прежних, но это все неважно! Любые детали и тонкости, в иных обстоятельствах важные, тебе покажется несущественными по сравнению с тем фактом, что новые ботинки – они просто не жмут.

Так и там: технологии, конечно, удобства всяческие. Нет болезней и старости, а сразу легкая смерть. Но не в этом же главное! Там жизнь не жмет. Там интересно, и тепло, и светло, и свободно, и спокойно, и все сразу. Ты хоть понимаешь, каково это – когда одновременно и уютно, и нескучно?..