ИНТЕРУНИВЕР

Александр Зубков

ИНТЕРНАТ 18. УНИВЕРСИТЕТ

(ИНТЕРУНИВЕР)

Десятое февраля. Среда.

Что сегодня? Серёга истязает гитару. Мы в дальней комнате. За окном снег. Все ушли на собрание. Бормочет горсеть. Койка Пуцато ласкает взгляд открытыми пружинами.

А теперь я в классе; перебрался сюда, ибо собрание кончилось. Здесь пусто.

Биология. 2 урока. Все десятые классы – здесь, в актовом зале. Я на последнем ряду; ничего не слышно. Молодой картавый товарищ читает лекцию; местами интересно. Чем отличается живое от неживого? Перфилыч жалеет, что забыл подушку, вешает впереди сидящим таблички на воротник. «КРАКАDИЛ».

Инглиш. 2 урока. Серёга читает, я мру со смеху и поправляю его.

Перемена. Молоко. Отвратительное молоко без хлеба.

Физика. 2 урока. Демонстрация, которую помогал готовить я.

Обед! Свекольный суп, какая-то слизь на второе. Компот ноу!

Вечер. Я в классе. Неоновый свет. Тишина и жужжание ламп. Окна стучат от ветра.

В девять вечера Макс приносит «Разгром». Читаю, сначала в комнате, затем в классах до двух ночи.

Возвращаюсь в комнату, страшно спускаться и подниматься по тёмным лестницам. Сторож смеётся, увидев меня. На этаже тоже страшно. Иду специально медленно, но внутри нехорошо. Почему я боюсь одиночества в темноте? Засыпаю. Хочется домой. (Это я соврал).

Одиннадцатое февраля. Четверг.

В восемь вылез из постели, оделся. Иду в умывальную, полоскаю рот и стараюсь промыть зуб. Не болит, но прикоснуться к нему плохо.

Приехал Маслов.

Химия. 2 урока. Два класса, 10 Е и Ж вместе в аквариуме. Жертвы случая гибнут у доски, мне немного страшно.

Ронгин громко, со сверхумными интонациями и обворожительной улыбкой заговаривает зубы химичке, доказывая ей что чушь, которую он написал на доске, на самом деле стоящая штука. Он делает широкие жесты и смеётся. Многие тоже смеются.

Клюя носом, записываю реакции этиленгликоля.

Литература. 2 урока. Всё время Лысенко говорит о разных интересных штуках. Закончил классификацию людей, дал 4й тип. Рассказывает о произведениях Солженицына (рассказ о советском парне), Быкова (рассказ и повесть о партизанах).

Физкультура. 1 урок. Не иду. Играю четыре партии в шашки с Золотовицким. 1 выиграл 3 проиграл.

Приключение с красивой девочкой на лестнице, на второй перемене. Что это? Скорее всего – случайность.

Тоска по дому есть – только что вернулся с каникул. Время властно надо мной, а не я над ним. Это плохо. Удивительно здорово приезжать домой, не веришь своим ощущениям. Неужели это мой дом, неужели это тот самый город? Что за чудо вдруг совершило такую метаморфозу? Возвращение домой кажется невероятнейшим явлением. А на самом деле просто настал момент, когда по расписанию я должен быть дома. Просто на плакате в школе написано: каникулы с такого-то по такое-то число. И этот момент наступает. Но наступает и другое число. И вновь я в интернате, и ничего не вернёшь. Время взяло власть над нами. Может быть, и раньше это было, но сейчас это слишком явно бросается в глаза.

Двенадцатое февраля. Пятница.

Класс, 15:10, пусто, тихо, окна запотели, голубеет небо, сияет солнце, блестит снег, шуршат машины. Передо мной – груда учебников.

Проснулся я от шума и света. Ребята поднимаются, в голове тяжесть. Встаю, иду в умывальник. Зуб не болит. На завтрак идти поздно, бегу в школу. Останавливает «Киса» и отсылает за шнурками, ибо я без них. Зашнуровываю ботинки и мчусь в класс.

Звонок. Абрамов.

Математический анализ. 2 урока. Интеграл. Первообразная. В перерыве Абрамов раздает задачи на построение треугольников.

В перемене приходит Юлия Григорьевна, злится, пинает ногами парту.

История. 2 урока. Отвратительнейшая штука! Два урока Пуцато как заведенный говорит о политике СССР в 1935-1940. Эфиопия, Испания, Чехословакия, Польша. Я едва успеваю записывать. Хочется бросить ручку. Останавливаемся на пороге мировой войны. Время, тянувшееся так ужасно медленно, все же подвело меня к этому моменту. Уф!

Половина седьмого. Неоновый свет. Класс. Я сижу на обычном внеурочном месте. Впереди – Шурик. Ещё впереди – Кинуша. Сзади – Шишок. Все делают физику. Кинуша безбожно терзает битловскую «Girl». За окном – светящиеся окна интерната и огни города.

Тринадцатое февраля. Суббота.

В 8.20 вылезаю из постели. Все уже оделись, даже Саблев.

Физика. 2 урока. Стучебников объясняет закон Ома для цепи.

История. 1 урок. Пуцато нет, рисую в учебнике Шурика картину «Антигравитация».

На перемене – кофе с хлебом с маслом и с Масловым. Он улетает на физкультуру, я поднимаюсь в класс.

Здесь трое – я, Золотовицкий и Дерябин. Я почитываю Савельева (учебник физики) и думаю о той девочке, вытянув ноги и клюя носом.

Лекция по физике. 2 урока. Стучебников поражает и утомляет нас системным хамелеонством: львиную долю времени занимается размерностями, коэффициентами и переходами.

После обеда (гороховый суп, рыба с картофелем, компот) – мы с Масловым собираемся в кино. И Саблев с нами. Выходим, день чудесный, солнце, небо, снег, воздух – целую неделю не видел этого. Идем, вернее несёмся на автобус, бежим от автобуса, покупаем билеты. До начала сеанса – один час, направляем стопы в книжный магазин. Покупаем открытки к 8 марта, кое-какие книжки; я – Азимова «Взгляд с высоты». Кино, «Три мушкетёра». Огромное разочарование – не цветное, не широкоэранное.

Вечером до 23 читаю «Автобиографическую повесть» Грина, нас выгоняют. В корпусе – о радость! – в туалете и умывальной свет, собрались доминошники. Приношу стул, булку хлеба, сахар. Комфорт! Только стук страшный, Шишков усердствует особо, Кинуша извергает потоки ужасающих свистов.

Четырнадцатое февраля. Воскресенье.

Часов в 11 поднимаюсь последним. Иду в класс решать домашнее задание по элементарной математике. Арки. Невообразимая нудность. Тут Шурик, Кинуша, Саблев, Гамзат, Венков. Ужасно противно решать это задание. Нарастает расслабленность, торможение. Переключаюсь на задачи по делимости. Интересно. Освежает. Жую булку, принесённую Саблевым ещё с завтрака. Арки. На обратном пути на лестнице избивают Туркина, выкрикивая: «Мы из КГБ!». Опять арки. Делимость. Ужин. Арки. Решаем с Шуриком сообща проклятую задачу. Венков бесится, гонит меня вон. Когда нас выгоняют, мы спускаемся ниже. Класс потерпел какую-то катастрофу. Парты и скамейки перевёрнуты. На доске надпись «ravno».

Пятнадцатое февраля. Понедельник.

Подъем 8:20, обычная процедура. Одеваясь, думаю – разбудить Саблева или нет. Пока я раздумываю, борясь с противоречивыми чувствами, Киинунен будит его. Тот недоволен, что его так долго не будили. Я понимаю, что следует немного больше доверять естественным желаниям сделать что-то для человека.

Литература. 2 урока. Гуманизм. Я полагал, что сам должен разобраться в этом. Но вряд ли у меня вышло бы что-нибудь столь же хорошее, как Виноградовско-Лысенковское выделение трёх видов гуманизма. Лысенко, как всегда, говорит интереснейшие вещи.

Геометрия. 3 урока. Решаем задачи в классе, потом в аквариуме. Противно, ей Богу, сколь далеко это от того, что только вот говорил нам Лысенко. Невероятно сухо, какие-то углы, длины. Абсолютно незнаемый нами математик скучно балабанит о том, что «эту задачу надо решать немного не так». Кажется, все в таком же состоянии как я. Никто не решает сколь-нибудь путно. Мне немного стыдно за класс. Однако же и зевота потрясающая! Хвала тебе, звонок!

Гонки к обеденным столам. Голод заставляет и меня принять в них участие. С Масловым оперативно «забиваем» два места, обедаем.

Юлия Григорьевна сообщает о собрании в половине третьего. В три – лекция и Шекспире – Лысенко. Проклинаю Юлию Григорьевну.

Собрание. Юлия Григорьевна нервничает, суетится, кричит, грозится не пустить на лекцию. Всегдашний довод: «Вы же взрослые люди! Где ваше воспитание?»

Собрание посвящено дежурству. С завтрашнего дня класс возлагает на себя ответственнейшую миссию – о! – дежурство по интернату. Я буду поднимать 3й этаж корпуса А.

Юлия Григорьевна совершает акт гуманизма, отпуская нас.

Лекция очень даже отличная. В голове – рой мыслей, печальных, горестных и восторженных. Шекспир брал жизнь в её самых важных проявлениях и этим добивался показа во всей её многогранности. Отказ судить своих героев. Его герои – потолок, к которому может стремиться человек.

Меня потрясает моё невежество – вот что больнее всего. Я вижу свою беспомощность. И не вижу выхода. На доске всё ещё сохранились палочки и углы. Вот что стало моим уделом – так мне кажется. Конец лекции.

Быстро в комнату и обратно. Физика. Задачи до ужина. Игра в «лес», ужин, снова задачи. Маслов смотрит хоккей в холле.

Наше существование удивительно однообразно. Завтра будет то же. Мне кажется, я бы смог бросить это и уйти шататься куда-нибудь как Горький. Но на мне лежит ответственность. Иметь родных – величайшее счастье, но не менее велик долг, обязанность перед ними.

Аарон Давыдович, учитель физкультуры, выгоняет нас из класса, и я перебираюсь в 9й.

Шестнадцатое февраля. Вторник.

Что было вчера? Либо у меня отвратительная память, либо наша жизнь слишком сера.

Итак, в 20 минут восьмого мня будит Максимов. Просыпаюсь медленно, отгоняю сон сидением. Идем все вместе: я, Юрка Саблев, Андрей Максимов; я поднимаюсь на 3й этаж, Юрка на 2й, Андрей на 1й. Добросовестно ору «Подъем!» во всех комнатах, включаю свет. Миссия завершена, иду домой. Догоняют меня Юрка и Андрей. Включается музыка «Битлз».

Физика. 3 урока. Женя Юносов. Я у доски решаю задачу, потом – скучища, задачи неинтересные, долго возимся с домашним заданием.

Литература. 2 урока. Лысенко говорит о Зощенко, Булгакове, продолжает говорить о гуманизме. Страхом мы обязаны тому, что мы биологические существа.

Химия. Половина сбежала с урока, воспользовавшись дежурством, как поводом. Химичка громит, идет в столовую. Возвращение с группой сбежавших. Мне везёт, не спрашивает. Хотя, наверное, ответил бы на 4.

Вечером беру «Любовь Яровую», читаю до половины третьего ночи, заношу в блокнот интересные места. Играли в «лес».

Семнадцатое февраля. Среда.

Немного запоздали с побудкой. Киса ворчит.

Биология. 2 лекции. Интересно. Главное – легко и доступно. Магнитофонщики записывают биолога. Мы с Андреем играем в «лес».

Биология. Урок. Везёт просто потрясающе. Получаю 5. Многие гибнут на поле брани. 5 мне, конечно, не за что. Биолог дал бумажку, и я чинно-мирно прочёл то, что написано в учебнике. И пролепетал что-то невразумительное об «информации» в двойных названиях организмов.

Английский. Ерунда всякая. Shall. Will.

После уроков с Венковым и Саблевым до умопомрачения играли в «лес».

Собрание в нашей комнате. Принимают в комсомол Васильева, Харламова, Лежнина. Вопросы: «Почему идёшь в комсомол?». Ронгин путается, запутываясь в словах, которые он вычитал из «Комсомольской правды». Юлия Григорьевна визжит. Лежнина турнули покамест.

Вечером прятались наверху от дежурных, чтобы позаниматься. Я прячусь за шкафом. Судьба решалась комично – один сказал: «Зачем смотреть второй раз?». Нашли, пострелы эдакие, бугаи. Грозились спустить с лестницы, пожалели.

Восемнадцатое февраля. Четверг.

История. 2 урока. Пуцато нет, заболел, похоже. Приходит Иван Трифонович, директор, начинает мучить на интегралах. По-человечески, я не взял ни одного. Золотовицкий и Киинунен чувствуют себя как рыбы в воде. Я проявляю ужасно мало инициативы. Не «чувствую» интеграла. И поэтому урок тянется отвратительно медленно, не хочется решать до ужаса, одно желание – не вызвали бы к доске.

Физкультура. 2 урока. Разумеется, не иду.

Вспоминаю, что два дня не записывал в дневник, иду в аквариум. Тут выясняется, что я ничего не помню о прошедших днях. Бегу взглянуть на расписание, а его уже сняли. Читаю Грина. Обед.

В комнате разгорается разговор о занимательных вещах. Коля упирает на необратимость процессов жизни; говорит о том, что живое всегда существовало. Я пытаюсь опровергнуть, закрутив процесс эволюции в обратном направлении. Он ссылается на метеориты. Против этого я не знаю, что возразить; интересно, можно ли найти опровержение. Постараюсь.

(На обеде наш Дима и некий товарищ из 10 «Х» класса чуть было не подрались. Я вскочил и, жуя котлету, уговорил Дылду не лезть. А то он кровожадно сверкал глазами. Бедняге какому-то облили свитер киселём. Проходя в комнату по переходу, наткнулся на эту компанию. Поговорил с ними. Прогнали.)

Готовил после спора уроки – по векторным пространствам. Это интереснее, чем интеграл. Сидели с Юркой до 11, потом нас прогнал дежуривший Пуцато.

В комнате играли в города, загадывали. Я загадал Москву (в Америке). Коля что-то рассказал без всякой поддержки и все как по команде умолкли и заснули.

Девятнадцатое февраля. Пятница.

Побудка. Ору нещадно. Ругаются. (Вчера во время вечерней проверки, с Юркой, обещали побить меня. Сообщение не очень приятное, но я думаю, что это всё чепуха.)

Сегодня опять-таки история, на сей раз не миновать, ибо Пуцато вчера был здесь и весьма активен (отнял три фонарика). Впрочем, я знаю «Барбароссу» на отлично, ей Богу, и ничего не боюсь.

История. 2 урока. «Барбароссу» рассказывал Харламов. Обидно. Хуже, чем мог бы рассказать я. Дальше диктовка, первые месяцы войны, хозяйственная работа. Пуцато видимо уморился за ночь, говорит раза в два медленнее, чем обычно, конспектирую неторопливо, спокойно и обстоятельно.

Лекция по алгебре. Уникальнейшее событие. Абрамов меня низвергнул в пучину ничтожества. Строчил как из автомата теоремы о векторах. Я потерял нить в самом начале и потом сидел, записывал формулировки теорем (да и то едва успевал). Было смешно весьма, когда Абрамов спрашивал: «Ну что, поняли? Что-нибудь повторить?» И вдруг народ попросил повторить всю теорему. Ну, и прострочил он её повторно. Обернувшись, я заметил, что кое-кто смеётся. Никто не записывал, все с обалдевшими физиономиями напряжённо уставились на т. Абрамова. В конце лекции установилась гробовая тишина.

Обед. Абрамов задержал, и мне достались рожки да ножки. Котлета с гречневой кашей.

После обеда – уроки. Завтра ерунда сущая, контрольная по физике, литература и биология.

Ужин был великолепен. Я съел две порции картошки с печёнкой и напился чаю.

Потом – физика в классе, биология. Вавилов выгоняет, но мы, пользуясь его простотой, утираем ему нос, и оказываемся на другом конце корпуса. Разговорились с Алексеем. Я рассказал ему о моём «стремлении к белым воротничкам».

Скоро Алексей взмолился о пощаде – он хотел спать. В половине второго по тёмным лестницам спустились в холл, и там он оставил меня. Я просидел, читая биологию до двух.

Потом пошёл домой. Страх терзал мою душу. Я просто удивляюсь своему страху и уверен, что смогу не бояться, но только когда не темно. Темнота и одиночество – и в моём воображении возникает нечто вроде громадной обезьяны, или что-нибудь ещё, которое бесшумно носится по интернату и подстерегает меня. Нужно провести адаптационный эксперимент. Хотя сейчас об этом легко говорить!

Двадцатое февраля. Суббота.

Литература. Литератор устраивает опрос, до меня дело не доходит. Спрашивает даты написания «Разгрома», «Как закалялась сталь», все молчат. Стыдно в высшей степени. Лысенко тоже молчит. Спокойненько эдак. Убийственно спокойно.

После обеда иду снова в школу, хочу найти Лысенко, он обещал что-то рассказать. Людей мало, но собираются. Лысенко читает статью Достоевского «Господину Добролюбову и об искусстве». Статья мощная, иного слова не подберешь. Мысли Достоевского необыкновенно мудры. Достоевский многое не определяет, он и не считает нужным это делать. Подход несколько «нестрогий» с точки зрения современной науки, которая требует определённости, аксиоматизации. Впрочем, Достоевский, считая само собой разумеющимися фундаментальные понятия необыкновенно логичен и достигает того, что только сейчас достигают люди с помощью кибернетики, психологии. Принцип самосохранения («обратной связи»), всё стремится к однозначности, энтропии, смерти, в том числе и дух. Лысенко задыхается от восхищения, читает здорово.

Вечерняя лекция. Израиль Когосович Эткин, «На войне с Пушкиным». В объявлении сказано: правнук Пушкина, но такового не доставили. Лекция не слишком интересная. Впечатление такое, будто он выучил написанный ранее текст и читает его, прорепетировав интонации.

Вечером же увидел объявление, снявшее камень с моей души – 1 тур олимпиады физтеха будет проведён в интернате. Ехать очень не хотелось. Пониматься рано и холодным зимним утром преодолевать пространство в набитом автобусе и на электричке – не слишком радостная для меня перспектива.

Двадцать первое февраля. Воскресенье.

Поспал сладко до девяти часов, потом начал вырываться из объятий сна и к десяти вырвался. Распахнул шторы и свет белый и хрустящий залил мою постель. Снежок за окном и светлое белесое небо.

Одеваюсь, причёсываюсь, умываюсь на скорую руку и скорее в актовый зал.

В одиннадцатом часу пишут задания. Делаю задачи по математике, затем по физике, остается одна – «соты». За пятнадцать минут до конца уходим с Шуриком прочь – в столовую.

Кислый суп, котлета, утащенная булка. Несмотря на нерешённую задачу, настроение неплохое. Дома Коля Венков и Фоминых отнимают у меня полбулки, Коля уходит на лыжах. Я читаю «Любовь Яровую». Прочитываю до конца, приходит уставший Коля, сидит на стуле и причитает, охая.

День идет. Начинаю подумывать о дежурстве; Гамзата оставляю у телефона, иду за метлой. На доске объявлений в холле повесили список пропущенных во второй тур. Я на втором месте! Не верю своим глазам. Бреду в комнату, в душе сумбур, беру в комнате метлу, мчусь в класс, говорю, что список вывешен. Мою класс, тщательно, несколько раз ходя за водой, вымываю доску.

Вечером прячемся, бородатый ходит за нами, наконец находим место в дальнем углу. Здесь девочка-красавица, в компании девятиклассников.

Около часу ночи иду вниз. Двери закрыты. Хочу выпрыгнуть в окно раздевалки, тут сверху спускаются двое полуночников, и сторож симпатичный и хромой, смеясь открывает двери и пускает нас к привезённым булкам.

Дома засыпаю, в голове – честолюбивые желания и мысли: грезится призовое место олимпиады. Приятные мысли, хоть и несколько зазнайские.

Двадцать второе февраля. Понедельник.

Последний день, когда на нас лежит побудка. Ору на славу, как никогда. Поднимаем с Юркой Андреев этаж, первый, тормозим Андрея, ибо могут его побить. Дома быстро убираю кровать, умываюсь; голова ужасно грязная, противно прикоснуться к волосам.

Лекция по геометрии. Аквариум, Гусь. Уважение к Киселёву сегодня высказал наш Гусь; Макс-толстяк, преподаватель математики, посмеивается и поддакивает.

Английский 2 урока. Мы с Кондратьевым Серёгой пишем диктант и за полчаса до конца урока уходим. Англичанка пугает нас экзаменами – 20 тем.

Ближе к вечеру идём в душ, заглянув в спортзал, где идёт жаркая встреча по баскетболу. Пуцато полуголый, тощий, играет за команду преподавателей против своих «ешников».

Ужинаем. Потом с Колей и Шуриком моем комнату. Рассказываем Джека Лондона, я хвастаюсь своим умением плавать под водой, эти товарищи безбожно осмеивают меня. Спорим с Шуриком. Пойдём в бассейн, тогда узнают!

Я захожу в учительскую по поручению Ведьмы (преподаватель), на которую наткнулся внизу у телефона. Ставлю журнал, беру Юрку и Ведьму, идём проверять генуборку. Ведьма просто извивается перед нами. Я либерален, ставлю всюду четвёрки. Кое-где пятёрки. Потом Ведьма проверяет девчёнок.

Залез в постель в два часа ночи.

Двадцать третье февраля. Вторник.

Девочки, по-видимому, вывесили в нашем холле плакат: «Дорогие мальчишки! 10Е и 10Ж классы! Поздравляем вас с днём Советской Армии!». Будила нас Юлия Григорьевна, тоже поздравляя. Вот одеваюсь, пуговица на белых штанах оторвана, нахожу её. Моюсь, как полагается, иду в класс и кладу книги на парту. Ещё никого нет, темновато, тихо. Рассветает.

Есть захотелось. Спускаюсь и ем с аппетитом колбасу краковскую с манной кашей и кофе. Вкусно. В начале сводит челюсти. Ем осторожно, чтобы не растрескалась губа (она у меня ранена и часто трескается или я сдираю коросту). Поднимаюсь помаленьку наверх, прыгая через несколько ступенек и обгоняя девочек из 10Е.

Физика 3 урока. Вначале проверка контрольной. Я получил три. Но спокоен. Спокойствие в последнее время проникло в мою душу; раньше бы я выл от досады. Я ещё не понял, что это за спокойствие. Может быть равнодушие, истощение нервной энергии. Но может быть, и здоровое спокойствие: «Жизнь – это нечто более грандиозное, чем типовые храмы знания». Мне иногда кажется, что я пытаюсь обмануть себя и выдать за здоровое спокойствие просто истощение.

Литература. Лысенко весь урок рассказывает о формировании Петра Первого.

Физкультура. С Масловым сначала на третьем разрисованном этаже, затем в солнечном английском кабинете зубрим химию. Маслов достаёт Джека Лондона на немецком, книжки на английском. Приходит Кучеренко, Маслов грызётся с ним немного.

Химия. Химичка радует – опроса не будет. Реакции фенола, вонь, огоньки, дым.

После обеда происходит вот что. Мы должны ехать в Третьяковку. Я не хочу: завтра две контрольные – по мат. анализу и литературе. Конечно, хотелось бы поехать, но я решаю всё-таки не ехать. Коля приглашает: поехали. Ссылаюсь на одевание шнурков – долго. Ничего, говорят ребята. Решаю ехать. Подхожу к тумбочке и выталкиваю это решение. Бог с ним, думаю. Позанимаюсь. Остаёмся с Шуриком. Вбегает ЮГ (Юлия Григорьевна): «Ехать обязательно». Одеваюсь лихо, и с радостью в душе сбегаю с Шуриком вниз. Человек не любит решать, брать ответственность на себя. Стоило только сказать, что поездка обязательна, с меня снялся элемент преступления слишком явного – нерадивости. Зато это заменено более глубоким изъяном: я не решил сам, а потащился по течению, обманул себя. «Контрольная – чепуха по сравнению с галереей», – сказала Ю.Г., и я с радостью согласился – да, это так! – но ведь это только после её заявления.

Трясёмся с Масловым в автобусе, сквозь щели летит снег. Я рассказываю, кто обо что стукнется, автобус куда-нибудь. Маслову уготована судьба вылететь в окно.

Галерея. Чернявый лысеватый карлик рассказывает о картинах. С ним пытается спорить проспиртованный рыжий дядя – по всей видимости художник в прошлом. Чернявый пренебрежительно отклоняет пьяницу. Так проходят 17 и 18 века, и проникаем в 19. Потрясающий портрет Головкина. Пейзажи привлекают меня более всего. Вокруг нас крутятся «прилипалы» – две рыжих девочки, тёти и дяди.

Уходим, наконец. В гардеробе Андрею не дают шубу – говорят: «Женская».

Идём к метро по улицам, чрез мост, над обледенелой речкой, которую я сначала принял за Москву-реку. Потом переходим через настоящую Москву-реку – на воде плавают льдины. Идём долго, я замерзаю и опускаю уши шапки, которую дал мне Алексей. Выходим на Арбат, где красноватое здание метро. Юрка и Гамзат идут на автобус, мы с Масловым спускаемся вниз. Хочется мороженного.

Доезжаем до Кутузовской и прыгаем в подъезжающий «77». Мне вспоминается приезд с последних каникул, становится грустно-прегрустно.

В автобусе Андрей и Шурик. На остановке «Интернат» выходим, я иду за мороженным. По дороге назад ем его. Руки промерзают до невозможности. Глотаю кусками – поскорее бы только. Хорошо – не пустыня.

Влетаю в интернат и поднимаюсь наверх. Снимаю рубашку – треск, наэлектризовалась тёршись о майку. Показываю феномен Коле. Коля болен.

После ужина поднимаемся в класс, там зубрим биографии писателей. За интегралы не берусь. Работоспособность ужасающая; отвлекаюсь чрезвычайно легко, большую часть времени болтаем с Шуриком.

Спускаемся вниз, мне хочется спать. Сегодня лягу в одиннадцать. К интегралам не прикасаюсь. Отвратительное состояние. Я тягостно ощущаю свое бессилие. Мир в чёрных тонах. Невозможно взяться за книгу. Всё-таки, по-видимому, это истощение. И опять спокойствие. Я ни капли не боюсь контрольной, хоть и не притронулся к учебникам. За десять минут до отбоя вяло спускаюсь вниз, прихожу в комнату, залезаю в постель. Не съесть ли груши? Но опять не хочется. Не знаю почему я не хочу открыть их.

Погас свет. Радио бормочет о спортивных новостях. Замолкает на минуту. И вдруг! Песня. Я толчком просыпаюсь и приподымаюсь на постели. В комнате темнота. Все спят. Звучит музыка – песня.