ИНТЕРУНИВЕР

«Заливала землю талая вода

Из-за моря гуси лебеди вернулись».

Музыка бьёт меня, я лежу и готов плакать, в голове и во всём моём теле разлита непередаваемая раздирающая грусть. Тоска по дому, тоска по чему-то неведомому, какие-то воспоминания, чувства едва уловимые обрушиваются на меня. Что же творится в моей душе? Я в другом мире, в другом измерении, я плачу! Нет, не слезами, это не глаза плачут, это стонет всё во мне, это плачет всё моё существо, вся моя душа! Господи, какая ГРУСТЬ. Корчусь на кровати, застываю. Музыка во мне, охватывает меня, я жадно ловлю последние аккорды.

Не знаю, что со мной было. Никогда я не чувствовал так себя. Может быть в детстве, вдали от дома, когда он снился мне, и я проникался с всеобъемлющей грустью. Эта музыка, вырвавшая меня из сна в тёмной комнате, в одиночестве, потрясла меня невообразимо, как же как те сны, может быть ещё больше. Состояние души моей было необыкновенным. Я не смог описать его.

Началась другая песня. Я встал и выключил репродуктор. Как я плакал!!!

Двадцать четвёртое февраля. Среда.

В 8:00 поднялся, выспался на славу, чувствую себя свежим и полным сил.

Лекция по биологии, 2 урока. Кое-как записываю все эти эксперименты с бабочками и сойками.

Литература, 2 урока. Лысенко ругает составителей учебников, Жданов – сволочь. Повесить хочет их. Рассерчал он очень. Лицо плачущее. Страдание настоящее, когда он цитирует и говорит о Зощенко и Ахматовой.

Мат. анализ, 2 урока. Контрольная. Абрамов отвратителен, даже условие не хочет повторить.

Обед поразительно несъедобный – красный свекольник и политые кислятиной котлеты с кашей.

Дома немного лентяйничаю. Вспоминаю о письме Солженицину, о котором говорил Лысенко и ещё раньше мама. Иду в читальный зал и нахожу его в «Литературной газете». Наткнулся на объявление о творческом конкурсе в Литературный институт.

Прихожу в класс, там Саблев и Шурик, заявляю, что неплохо бы поступить в Литературный институт. Написать что-нибудь гениальное. Юрка смотрит на меня испепеляющим взглядом, потом хохочем. Говорим о всякой всячине. «Если тебя ударят, подставь левую щёку». Я говорю, что это написал удивительнейший, гениальнейший человек. Юрка говорит о повторении обстановки.

И точно, я писал вчера последние строчки, сидя на ступеньках перед закрытой шваброй дверью. Внезапно я ясно вспомнил, что этот момент уже был несколько дней назад. Вернее, не ясно, но достаточно неоспоримо для меня. Возникло воспоминание – я сижу так же, и пишу. И тут я понял, что этого не было. В дневнике это не отмечено, и, поразмыслив, что этого на самом деле не было. А между тем у меня мелькнуло воспоминание. Стало страшно, даже слёзы выступили. Мелькнула мысль о сумасшествии. Помчался стучать в двери.

Забытый факт: в субботу перед олимпиадой ходили с Юркой заправлять авторучки, и он мне рассказал, что его старший брат учится в Литературном институте. Я промерз ужасно.

Двадцать пятое февраля. Четверг.

Химия. Я получаю трояк. Та же участь постигает Юрия Саблева. Он недоволен, надувается и спорит. У доски я изрядно покраснел. Пытался писать наудачу, ну и чушь же выходила.

Английский. Получаю четвёрку. У доски веду себя глупо, отвратительно. Развязно улыбаюсь, чувствую себя центром мира. Понимаю всю глупость моего поведения, но ничего не могу с сбой сделать. Вызвался к доске я сам. Хочется бросить всё, сесть и сидеть, положив голову на руки.

Физкультура 2 урока. Обрадовался было лыжам, да оказалось напрасно. Снег мокрый. Ребята разошлись играть в футбол и волейбол, я дома свалился на кровать и уснул.

После обеда принялся, наконец, за открывание консервов. Открыл и раздал ребятам. Мне достались три половинки. Ребята выпили сок. Вкусно. Юрка пришёл, притащив письмо от бабушки и сестры Танюхи. Я стал хранить письма. Сегодня искал два последних, но не нашёл. Боюсь, что потерял.

Продвигаясь после обеда домой, остановился у телевизора, где Роднина и Уланов стояли под табло с цифрами 5.9. Здесь был Пуцато, красивая девочка. Пуцато радовался, что наши «громят капиталистов». Я побрёл домой.

Отправился в класс. Сидел над проклятой задачей о дополнении до базиса. Основную теорему доказал сразу. Так до одиннадцати и промучился, воя от досады. Ничего не вышло! Выгнали ребята, один похож на моего маленького «профессора утку» – так я когда-то назвал встретившегося мне возле нашего дома мальчишку.

Сейчас без пятнадцати 2, я пошёл спать. Было страшно, как всегда. Засыпал, думая о доме, и о майских будущих каникулах.

Двадцать шестое февраля. Пятница.

Встаю в 8. Чувствую себя неважно. Нужно бы ходить на физзарядку. Но я еще не дорос до полного осознания этой необходимости. Поэтому вяло одеваюсь и иду в учебный корпус. В классе лихорадочно раскрываю тетрадь по истории и учу домашнее задание. Но Пуцато на первом уроке устраивает:

Обществоведение 1 урок. Пуцато рассказывает о коммунизме, двух стадиях. Нехорошо что он улыбается и хихикает, как старя дева, рассказывая о будущем обществе. Ронгин, класс поддерживают его. Пуцато же их и ругает притворно. Ронгин идиотствует в полную меру своих способностей. «Что будет, если назначил человек свидание и сломалась машина? Будет ли труд ему в радость?» Пуцато что-то рожает в ответ, впрочем, чепуху какую-то. Рожин ещё что-то говорит о половых чувствах. Пуцато улыбается и молчит.

На перемене собираемся у окна. Пуцато разглагольствует об экзаменах, обещает, что все мы получим 3 по этой теме.

История. Минут 15 Пуцато говорит о завтрашнем вечере «ежей», хочет сообразить пунш. Народ поддерживает, собрали уже 60 рублей. Пуцато рассказывает о своём умении готовить коктейли и пунши, об американской книге по этому делу, утащенной прошлогодками с выставки.

Математика, 2 урока. Приходит злющий Абрамов, дает задачи, потом, когда Маслов у доски, обрушивается на нас с десятиминутной контрольной. Совсем уж нехорошо отнесся Абрам к Маслову, мы заклеймили его уже в аквариуме, на перемене. «Эм Аслов».

Вечером беру учебник по физике Калашникова. Начинаю читать и понимаю, что ничего не понимаю. Совершенно потерял соображение, путаются напряжение, разность потенциалов. Ужас. Сегодня не разобраться. Самое главное – не понимаю физического смысла.

Двадцать шестое февраля. Суббота.

Биология. Биолог опрашивает очень многих. Маслов об эволюции уха. Молодец; пятак. Биолог подсмеивается над Андреевой работой (эволюция в неживой природе, говорили о ней ранее.) Вот и всё.

Литература. Лысенко вызывает Саблева – рассказать о формировании Петра. Тот рассказывает почти всё, что говорил Лысенко. Под конец ошарашивает Фоминыха, Харламова и меня, дав тему доклада на следующем уроке: Глубина изображения социальных противоречий в «Петре».

Физика. Лекция. Индукция. Рамки, площадки. Под конец выходит «конфузия»: некоторым показалось, что Стучебников отпустил. Человек шесть галопом мчатся вниз, в столовую. Я, сдерживаясь, спускаюсь потише. Бегут люди из других классов, я удивляюсь, что меня не растоптала толпа. В столовой садимся, а наших нет; пусто. Смеёмся. Наконец врываются – Стучебников и не думал отпускать, здорово получилось.

Все готовятся к вечеру, я сообщаю, что еду за вином. Беру шапку у Туркина и выхожу на улицу. Морозец. Дует в спину. Сажусь на «77» автобус. На Кутузовской совершаю пересадку, в метро доезжаю до «Киевской», там переваливаю на другую линию, еду до «Площади революции».

Иду по улице Горького до Большой Бронной, ателье не принимает, приходи после третьего числа. В ателье сидят тёти, девушки, в окне виден лысый закройщик. Я ощупываю серый материал, недоволен. Иду в ГУМ, съедаю мороженое с вкусным стаканчиком. И здесь есть ателье, однако и отсюда прогоняют, тот же ответ: материала хорошего нет. Проклятье!

К ужину, повторив в обратную сторону все пересадки, в набитом автобусе возвращаюсь.

Ужинаю. В нашей комнате ни одной кровати. Столы рядами. Готовимся к встрече со стариками. Я в Масловской комнате, бежим за тарелками. Девочки накрывают столы. Часам к девяти начинаем. Приходят стариканы. Три девочки среди нас, три у них. Интересный белобрысый хромающий и переваливающийся карлик. Его здесь явно уважают. Пуцато речугу толкает. Пьём кофе, едим пирожные. Говорят: Гусь, Зиль, директор, стариканы некоторые, Туркин забарахтывается, Пуцато с грустным лицом выслушивает речь Зиля, в которой тот затронул нашего почтенного историка. Весь день Пуцато из сил выбивался, теперь жаждет хорошей атмосферы. Гусь – заправский комик из балагана, ей Богу. Встаём, поют стариканы гимн ФМШ, кое-кто из наших стыдливо открывают рот. Выходим, тушат свет, запускают магнитофон, одна пара вроде как танцует.

Столпилась туча народу в холле, слушают кого-то.

Грустно, как на всяком вечере. В бытовке, однако-же, поймали румяного до невозможности, рыжего, из ВМК. Умный парнишка, Пуцату уважает донельзя, рассказывает о своём факультете.

В крайней комнате ещё трое – умный тихий грузинчик, отличнейший по видимости парень-заика, и аутсайдер-молчальник. Рассказывают о Физтехе, и рассказы возбуждают во мне грусть. Хочется и не хочется идти в физику.

Гасят свет, спускаемся в общий холл, там танцы; маленький девятиклассник умопомрачительно извивается, все хохочут. С Юркой перебегаем на другую, тёмную сторону.

Часов в 12 всё закончено, иду в класс. Читаю «Петра» до половины четвёртого. Возвращаясь, сталкиваюсь с Гусём. Стариканы, несмотря на позднюю ночь, в комсомольской комнате, в классах.

Я отправляюсь спать.

Двадцать восьмое февраля. Воскресенье.

В семь часов меня будят «олимпийцы» – отправляющиеся на олимпиаду. Моют пол, двигают мою кровать, уезжают. Засыпаю и сплю до десяти. Маслов встречает меня: «С добрым утром».

Холодно. Надев куртку, читаю «Петра».

Обед: воскресный, неудобоваримый.

Приезжают Юрка и Золотовицкий. Золотовицкий смешит меня задачами.

Ухожу от него в аквариум, пишу там открытки, с днём 8 марта; пишу с чувством, искренне, получается какая-то ерунда. Ну да Бог с ними. Бросаю конверты внизу, в ящик.

Читаю в аквариуме. Золотовицкий надоедает чертежными задачками.

Читаю до 11. Временами охватывает отчаяние – читать ещё ой-еёй! Скорость ужасная – 30 страниц в час. Иногда теряю смысл читаемого, просто вожу глазами по строчкам. Плохо дело.

На одиннадцати успокаиваюсь. Выгоняет меня некий товарищ, однако оплошал он: заглянул в комитет. Я улизнул наверх. Там вхожу во вкус, читаю спокойно, со смаком, читаю до трёх. Иду домой. Ветер воет в переходах, стучит в окна. Темно до ужаса. Засыпаю в холодной комнате.

Первое марта. Понедельник.

Просыпаемся в адском холоде. Вылезаем, как тараканы, стуча зубами. Бежим в класс.

Четыре элементарки. Решаем, пыхтим над стереометрией.

После уроков читаю. Читаю спокойно. А вчера ещё было ужасно. Хотелось бросить это навязанное чтение. Ясно ощущалось моё дурацкое положение. Сегодня отголоски этих настроений ещё бродят во мне. Всё не представляю, что буду говорить по теме.

После ужина тоже чтение. В одиннадцать встал за дверью, тётенька не заметила. Стал думать над докладом. Устал смертельно. В два ушел спать. Возвращался тихо-тихо, как бы не услышали чудовища или забравшиеся бандиты. Ступал мягко. Форточка была распахнута настежь, холод зверский. Закрыл.

Маслов сообщил мне, что я зеленею с каждым днём. Ничего. Скоро высплюсь.

Второе марта. Вторник.

Сегодня в 8 Шурик выскочил, стуча зубами, и влез в штаны. Прыгал долго. Холод, кажется, дальше некуда. Абсолютный нуль. Андрей выскочил, сверкая кальсонами, запрыгал. Золотовицкого расшевелили, лежал, бедняга, клубком, одеяло валялось на полу. Встал, запрыгал смешно, часто. Прыгали втроём.

Вот и я вылезаю, одеваюсь (рубашку не снимал). Брюки холодные.

Литература. Я начинаю говорить (что-то). То да сё, получается плохо. У Фоминыха ещё хуже. Варламчик понравился Лысенке, молодец, говорит. Сам рассказывает по теме. Вот оно что! Неплохо. Но я считал, что всё это общие фразы и не хотел говорить их. Хотелось чего-то весомого, конкретного. Лысенко же говорил эти фразы, и выходило неплохо. Темы я действительно не охватил. Не вдумался в название. Плохо.

Перемена. Поднимаюсь на пятый этаж. Я думаю всё о злополучной теме – угробил 20 часов на чтение романа, Харламов на переменах выписал цитатки, прочел их и был таков.

После обеда – собрание. Много крику, шуму. Ю.Г. обозлилась до невозможности. Грозится своим кондуитом. Негодующе смотрит на нас, кричит: «Вы же комсомольцы!»

В кабинете слушали Лысенко. О средневековье, о Шекспире, о Марло, о Гамлете говорил Лысенко. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». Говорит о выставке шизофреников, об абстракционизме. Под конец о «битлах». Завтра кружок. Нас было довольно мало.

Опосля ужина понимаюсь в комнату с ароматным батоном. Сию благодать кладу в тумбочку.

Иду в класс. Серёга забирает у меня «Разгром». Юрка читает «Любовь Яровую». Сейчас 22:15. О сочинении не думается. Я испытываю муки сомнения: три ночи не спал, хочется лечь в 11. Вряд ли что-либо вообще сейчас выйдет. По дороге домой встречаю доброго хромого сторожа-старичка, выключившего только-что свет. Дома пахнет яблоками. Гамзат получил посылку. У меня на тумбочке – 5 шоколадных конфет, 2 яблока. Недурно! Ложимся. Разговор заходит о странных случаях. Я рассказываю о стуле, внезапно возникшем у меня на пути в темной комнате. Киинунен сыплет рассказами По. Я нахожусь в состоянии ужаса – страшно вспомнить что вчера брёл по тёмным коридорам. Бормочу всякую ерунду, Коля злится, вопит. Незаметно разговор иссякает. Засыпаем.

Третье марта. Среда.

Подниматься не хотелось. Как когда-то чуть не с рвотой вспомнил о предстоящей в воскресенье олимпиаде. Я дежурный. Все ушли. Медленно подметаю. Решаю не ходить на лекцию по биологии.

Лекция по биологии. 2 урока. Пишу, вернее пытаюсь писать сочинение. Приходят две тёти, записывают мою фамилию. Машинально говорю: болен. Когда они уходят, удивляюсь этому.

Наконец часы приказывают уходить. У нас холодно, быстро переодеваюсь, бегу в школу.

Литература. 2 урока. Пишется транспарант на доске: «В.С.! Мы не готовы. Просим сочинение на дом!». Приходит Лысенко, смеётся. Сначала артачится, потом разделяет на две группы: первая – сочинение, вторая – инвентаризация писателей. Сочинение не двигается, читаю «Разгром», делаю пометки, просто зеваю.

Мат. анализ. Абрамов. Интегрируемость по Риману. Гибнут Воронов и Васильев. Абрамов скучно и размеренно обещает изжить Воронова.

Обед. Несколько запоздали. Я съел только котлету с перловой кашей. Показалось вкусно.

Иду в комнату, с Юркой бежим в школу, захватывая гамзатовы орехи.

Приходят две девочки. Приходит Лысенко. Рассказывает о наших будущих занятиях, сегодня – об экзистенциализме. Между прочим, Лысенко обещает нам сказать о чём-то своём, о своей идее, которая объясняет всё. Это интересно. Мне тоже с некоторого времени хочется исходя из какого-то основного положения объяснить жизнь людей. Чувствуется что-то такое есть, некий простой, но неуловимый принцип.

Выходя от Лысенко, понимаю, что экзистенциализм – это и есть объяснение исходя из аксиом. Я немного проник в сущность философии. Было время, когда казалось – никчемная штука. Но она объясняет мир. А человек всегда хочет объяснить и делает это, пусть примитивно.

В комнате мудрствует Коля. Натянул на себя личину эдакого умнейшего человека и снисходительно отзывается об экзистенциализме, о нас с Юркой. Смешно до невозможности. «Я сам себе, – говорит, – Лысенко. Любую идею может создать человек.»

С Юркой говорим о прагматизме, я говорю о восприятии сумасшедшего, своем вывихе в седьмом классе, когда у меня скачком изменилось видение времени.

Потом иду в класс, там занимаюсь практической работой.

Ужин: рыба, пюре, чай.

Сейчас половина второго. Собираюсь поучить инглиш.

Четвёртое марта. Четверг.

Вчера я получил тройку за дежурство утром. Обидно дьявольски: все сходятся на том, что убрано хорошо.

В восемь часов отрываюсь ото сна. Опять хочется заснуть до десяти часов. Ну их к чёрту, уроки.

Врывается белобрысая востроносая тётя. Я сижу на кровати. Переписывает. Меня не трогает. Может потому, что я дал ей ручку. Коля Венков недоволен, ворчит: «Записывайте всю комнату». Тётя трясёт Юрку, но тот не поворачивается. Разозленная уходит.

Вскакиваю и надеваю чёрную рубашку и джемпер. Закалываю булавкой штаны и начинаю выметать сор из комнаты. Шваброй. Потом мою пол. Последние задержавшиеся выскакивают в коридор в 20 минут девятого. Максимов в одном туфле. Только кровать Саблева раскрыта. Когда я почти заканчиваю, он появляется прибирается и исчезает. Снимаю стулья с шифоньера. Ухожу.

(В связи с повторной уборкой настроение нехорошее. Стол был заляпан вареньем. Саблев с утра мой вопрос: «Кто дежурный?» – ответил: «Не я!». Он должен был ответить: «Я». Это было бы как-то лучше. Настроение у меня поднялось бы сразу, а так неприятно. Свинство проглядывает в этом Юркином ответе.)

Уроков ведь вчера абсолютно не выучил (в последнее время каждый день почти так. Не знаю, что это такое).

Инглиш. Читаем в первый раз книгу Кабо и Радзевича. Я читаю несносно. Англичанка возмущает нас: заставляет переписывать в тетрадь биографии учёных. 12 штук. Учить будем наизусть. Боже!

Физкультура. 2 урока. Опять не лыжи! На волейбол не пойду. Иду в комнату Маслова, приходит и он сам, больной. Советую ему уехать из школы домой.

Ухожу в аквариум. Там едва не засыпаю, закрываются глаза. Ничего не учится. Может в этом причина неуспевания? Надо попробовать перейти на нормальный образ жизни. Красивая девочка одаривает меня взглядом, брошенным в окно. Я строю серьёзную морду.

Полчаса ждём открытия экспериментального кабинета. И вот приходит некто с ключами. Я получаю трояк. Нелепо вышло. Я не удосужился даже формул запомнить, сидел перед товарищем как болван и не знал абсолютно ничего. Жарко щекам, стыдно. Я был наивен невероятно и засыпал, наверное. На что я надеялся, подходя к столу? Был абсолютно спокоен!

С девяти до часу ночи или двух читаю «Разгром».

Забытый факт. В столовой был разговор с Кучеренко. Я сказал: «Даже подняться в космос на несколько сот километров и облететь Землю – это… это…», и он закончил за меня: «Великолепно».

Пятое марта. Пятница.

Без двадцати восемь я просыпаюсь, смотрю на часы и ужасаюсь: в военкомат нужно к восьми часам. Начинаю всех будить. Я ощущаю нервное напряжение.

Собираются идти ещё в столовую! Ну да ладно, и я пойду. Едим колбасу, нарезанную тонкими ломтиками, макароны. Потом кофе.

Я тревожусь: не знаю, где военкомат. Догоняю Саблева, подходит Золотовицкий – избавитель, он знает. Укрывшись от ветра за домом, ждём. Подходит автобус. Едем по Москве. Бревенчатые избы кое-где, кирпичные облезлые дома из прошлого века, карьеры, трубы, грязный снег. Изредка попадаются пятиэтажные дома. Стоп. Ехали минут 20.

Нечто вроде площади. С одной стороны – железная дорога. По обледенелым истёртым ступенькам поднимаемся наверх. Идти страшно, скользко, покатые ступени с железными краями. Старушка поднималась с нами, бедная, я ругаю себя за то, что не помог ей. Но как?

Военкомат – двухэтажное здание стиля 50-х годов, желтоватого цвета. Внутри человек с красной повязкой забирает у нас повестки. В подвале (гардеробе) раздеваемся, идем комнату ожидания.

Стулья в ряд, журналы, шашки, шахматы. Говорит какой-то военный; потом – полковник запаса – седой старик в старом выцветшем пиджаке. Нас угоняют на оформление. Сдаю карточку симпатичной девушке, ей, правда лет за 30.

В зале ожидания выступает лысый дядька, капитан запаса. Угоняют на медосмотр. Оголяют в хирургическом: левым глазом 0,7; правым – 0,3. Потом вызывают снова наверх, там происходят какие-то заминки, нас гоняют из одного места в другое. Максимов, Маслов, Грибко. Кто куда будет проситься, я не знаю. Повторение анкетного опроса, есть нечто новое: «Не мочишься в постель». «Нет». Долго жду окончательного вызова. Коридор полон. Вызывают, человек в форме: «Артиллерия или связь?». «Артиллерия», – секунду поколебавшись.

Едем домой. Там артиллеристы (мы с Шуриком) грозимся танкистов (Гамзат и Макс). С Колей идём в аквариум. Там я думаю, думаю, думаю. Однако сочинение ни на йоту не приблизилось. Коля тем временем исписывает 4 листа.

После ужина ухожу в класс. Юрка разбивает меня: я, оказывается, думаю не над тем, над чем нужно. Я опять не понял, в каком направлении дано сочинение. Не понял темы. И погряз в неимоверной сложности и кое-где удивлялся, что можно вообще писать. А ведь тема: «Социалистический гуманизм в произведениях Тренёва и Фадеева». Я выдохся.

Дальше вяло учу физику, говорим с Юркой и Колей о Шолохове. Вошедший Стучебников издевается над моей тетрадкой, разрисованной всякой ерундой. После звонка прячемся с Саблевым и двумя гавриками из «Е». Стучебников находит нас и здесь; подзатыльники его несильны.

Дома прихожу к Маслову, он завтра уезжает.

Приходит Золотовицкий. Хочет получить титул и мне дать. «Конь», – говорю я. Хохочем, когда я рассказываю о «конях». Золотовицкий исходит радостью. Уходим. Золотовицкий записывает «конь» на ладошку и бормочет, засыпая: «Конь».

Шестое марта. Суббота.

Литература. 1 урок. Боязно. Сочинение не написано. Вчера решили попросить отсрочку. Лысенко не приходит. Харламов приносит приказ: инвентаризация выданной нам одежды. Не хочется.

Физика. 2 урока. Контрольная. Ампер, Био-Савар, Лоренц. Задачки простые, но ужасно нудные. Выхожу из себя, их решая.

Обед. Компот был вкусен, как всегда.

После обеда с Шуриком и Саблевым идём на почту, получаем переводы. Я покупаю два мороженных. Дома кладу 35 рублей (15 от бабушки) в конверт. Теперь у меня 105 рублей, хватит, чтобы заплатить за костюм.

Перед сном рассказываю Коле и Юрке «Одним профессором меньше» Каттнера. Им нравится. Заходит разговор о музыке. Я говорю о фильме «Бегущая по волнам», там удивительная музыка. Юрка поддерживает меня.

Седьмое марта. Воскресенье.

Золотовицкий будит всех. Завтракаем. Нет, сегодня я явно не хочу писать. Выйдет плохо, не буду. Опять откладываю.

Так вот, в воскресенье был второй тур олимпиады по физике. Позавтракав, с Юркой и Киинуненым идем на остановку. Первым показывается 104. Долго с пересадками едем под землёй в метро. Выходим на станции с синими стёклами. Оказываемся в старой Москве – дома двухэтажные, облезшие. На каждом шагу – булочная. Здесь неподалёку проходит автомагистраль на курьих ножках, стоят современные здания из стекла и бетона. За две минуты до отправления прыгаем в электричку. В тумане за окном медленно проплывет Останкинская башня. Платформа Новодачная. Переходим линию, идём по студенческому городку. В лабораторном здании весьма неприглядном с виду, весьма неприглядном, собралась толпа олимпийцев. Долго нас гоняли из аудитории в аудиторию, наконец дали задачи. Три часа думал над задачей с шарами. Потом за полтора часа решил задачи по физике. Не повезло.

Назад ехали всей компанией. В метро я купил три мороженных. От улицы, на которой кинотеатр "Бородино", брели к интернату, Золотовицкий мёрз. Пробежались.

Потом сижу на кровати. Болит живот, но терпимо. А весь день болел довольно сильно, было плохо.

Восьмое марта. Понедельник.

Женский день, не учились. Я спал долго, затем пошёл в столовую. Потом играли в футбол на улице. Я стоял на воротах, неплохо. Бегая, устал. Затем начал думать над сочинением, пообедал. После обеда опять думал над сочинением, ничего не получается. Хотел было развивать свою теорию – «Био», «Лого», «Эмо». Но это оказалось сложно и не хватило времени. Думал в каморке. Перешёл наверх, не удержался, стал решать физику. После отбоя, кажется, всё-таки думал над сочинением. Для самоуспокоения таскал с собой «Разгром». «Любовь Яровую» мне никто не дал. Построить бы теорию человека, тогда не придётся мучиться каждый раз над сочинениями – мелькала мысль.

С Юркой как-то ночью были в классе, он сообщил о «подавлении», о раскрытых глазах.

Девятое марта. Вторник.

Литература. Диктант. Лысенко читает со смешными интонациями. На улице весна. Получил 4-.

Физкультура. Сегодня утром Ю.Г. спросила меня: «Опять на физкультуру не пойдешь?» Пришлось сказать: как же, как же, пойду. Играли в футбол. Стоял на воротах, плохо. Коля истязал меня. На противоположных воротах стоял Маслов. Получше меня.

На химию не пошли. С Юркой, Максимовым остались дома, Золотовицкому сказали: сообщи о военкомате.