ИНТЕРУНИВЕР

Объявили оценки за ВМК-вариант, я с облегчением узнал, что получил 5.

Шурик зовёт в класс, заниматься. Маслов приходит, пристаёт. Потом балуемся со скатертью. Наконец я, бросив скатерть ему в лицо, убегаю. В классе с Шуриком, свесившись из окна, дышим и наблюдаем как ребята убирают внизу бумаги. Они кидают снежками в Масловские окна, те отбиваются водой. Смешно, приятно. Потом Золотовицкий пуляет в меня из трубки, у него не получается. Пуцато поставил два за неубранный класс.

Иду домой. Вызов из ателье. Потом обнаруживаю письмо из Сыктывкара. Читаю Танюхино письмо. Сестра пишет: «Приезжай скорее. Читаю «Петьку Дёрова». Что значит «Дяна, ёдкятяй…»?». Потом читаю бабушкино письмо. «Дядя Вася болен. Рак левого лёгкого. Проживёт недолго.»

Ужин. Рыба с пюре и огурцом.

После ужина мы с Шуриком делаем генеральную уборку. Тщательно, на совесть, всё вымываем и уходим в класс. Там я согбенно стону над параграфом из химии, потом маленько прикасаюсь к физике. В 23 ухожу домой, на душе, однако, скребут кошки. Физика. Я недобросовестно отношусь к этому делу. Золотовицкий уходит в класс, угрызения совести становятся прямо-таки невыносимыми. Но выхода нет, я должен спать.

Шестое апреля. Вторник.

Без пятнадцати восемь истошные вопли Юлии Григорьевны поднимают всех. Одеваюсь, заправляю кровать и бегу вниз. На улице прохаживаюсь за углом корпуса «А». Бегу в класс, но Ведьма задерживает, приказывает надеть шнурки. Плетусь назад, а уже 20 минут восьмого.

Опрос по физике. 3 Урока. Женя Юносов приходит! Ура! Мы спасены. На первом -уроке опрошен только Харламов. На втором – человека. На третьем – остальные. Мне достаётся лёгкий вопрос – энергия магнитного поля. Отвечаю на пять. Все получают хорошие оценки, Жене даже не хочется ставить.

Завтрак: булочка с чаем!

Химия. Богатый урожай двоек. Киинунен особенно огорчен, кажется плачет. Ю.Г. улыбается. Еще три или четыре двойки за олеиновую кислоту. Спрашивает меня, и я отвечаю бойко на «4».

Бежим на обед. Я бегу с достоинством, о!

Вкусный гороховый суп, рыба с огурцом.

Прихожу в комнату, и долго тру челюсть – болит зуб. Долго пусто. Странно пусто. Внезапно вспоминаю – собрание! Бегу в класс, сталкиваюсь с Грибко. Ю.Г. всё старое говорит, всё ерунду. «Нет сознательности», – говорит.

После собрания соблазняю Шурика поехать в город. А в 16 часов мат. практикум. Но едем. Я одеваю плащ, хоть на улице солнце. В метро прыгаем и оказываемся в разных вагонах.

Я иду вверх по улице Горького, ветер дует в лицо, развевает плащ. Иду очень быстро, строю загадочную физиономию страдающего героя. Примерка. Материал кажется незнакомым. «Через пятницу в субботу». На обратном пути захожу в «Дружбу» и № 100 (книги). Денег ни шиша (дал 20 копеек Соловьёву и 20 некоему товарищу – нищему в метро). Ем мороженное.

Еду назад, вхожу в пределы интерната. Меня так и не обнаруживает тётя – дежурная (в списке).

После идём с Шуриком в 10 «Г», вооружившись доказанной формулой Стюарта.

Смотрю заданные задачи по физике, делаю их до 11. Потом попытка прорваться в душ, но он закрыт. Шурик оттуда жалобно пищит. Иду в класс, оттуда выгоняет Зильберман с ружьём.

Забытый факт. Узнал, что Панкратов занял первое место на внутренней олимпиаде. Погрызла меня зависть и грусть.

Иду домой, на этаже захлопываю дверь. Боязно даже в комнате, кажется, кто-то сидит под кроватью.

Седьмое апреля. Среда.

Я дежурный сегодня. Валяюсь до 8:10, потом надеваю белые штаны, рубашку и джемпер, и готовлюсь к уборке. Выметаю сор из избы, мою пол. Кончив, гляжу на часы и вижу, что опоздал на Лекцию по биологии. Тогда слушаю по радио директивы съезда по промышленности, речь Косыгина. Приходит маленькая веснушчатая, я вру мгновенно и уверенно: «Пришёл за тетрадью».

Становится холодно (дует ветер в разбитое окно). Ухожу, забредаю в класс, там тоже холодно. Коля радуется моим блестящим глазам (я сегодня заметил это).

Литература. 2 урока. Лысенко читает Мандельштама. Сначала мне непонятно до смеху, потом появляются проблески. На перемену идём с установкой Лысенко подумать о «мини сочинение». Я иду в совершенной уверенности, что у меня нет никаких впечатлений, что я совершено равнодушен к этим стихам, как и к любым стихам вообще, что я идиот. Что же я за дурак? Мне грустно, противно и светло. Но внезапно возникает образ Мандельштама, я вижу его, как живого и чувствую, что чувствует он. Я вошёл в него, как некогда входил в Есенина, и, не зная ничего по теории, сумел правильно рассказать о его восприятии родины. Мне сразу становится жарко, и я знаю, что писать и начинаю лихорадочно обдумывать слова.

Завтракаем. Кефир, бррр!!!

Ещё два-три стихотворения, о Сталине, о фашистах. Потом пишем. Я воспроизвёл в себе «состояние» поэта и пишу о нём. Всего полстранички. Звонок. Мне всё же не нравится написанное. Оно не точно и туманно. Кое-что я даже «завуалировал».

С Колей болтаем об этом. Коля написал об «узнанном чувстве», ощущении. Ну что ж. Однако он начинает утверждать, что «мысль = слово». Я не согласен, говорю о мысленных концепциях. Консультируюсь у Сумкина. Он за меня. Потом он говорит, что животные мыслят. Правильно, мне тоже иногда так кажется. И все же, что за интересный вопрос! Мысль = слову(?)

Мат. анализ. Иван Трифонович. Физические задачи на определённый интеграл.

Обед. Я начинаю мыть вилку, расположив свою картошку с мясом в уголке. Василий Иванович сообщает, что Лысенко за «мини сочинение» поставил мне «5!!!»! У меня пропадает аппетит, я бросаю картошку, не в силах есть, пью компот и ухожу, чуть ли не шатаясь, как пьяный. Что такое! Лысенко меня приворожил.

Иду в английский кабинет, куда опять же должен прийти Лысенко. Две новые девочки. Приходит Лысенко, девочки сдают списки, мне нечего сдавать. Лысенко читает Кьеркегора. Поэт по Кьеркегору – страдалец. Далее читает выдержки из его парадоксальной диалектики. Временами мне кажется, что это – просто игра слов, набор эффектных сочетаний. Надо бы вникнуть в это.

Далее Лысенко начинает было защищать «чистое искусство» и говорит, что человек – материальная изучаемая структура. Затем мы скатываемся на философские проблемы. Говорим о Стругацких, я с интересом слушаю. Потом Лысенко выдаёт «философию свободы личности», так я это назвал. Лысенко искрится, заставляет нас смеяться и серьёзнеть. Делает предсказания насчёт гибели Америки и человечества. Гибель человечества изнутри, стремлении к жизни. Товарищи задают вопросы, новые девочки тоже. Мы с Юркой уходим, он говорит о «парадоксе гуманизма».

В половине девятого иду в комнату дежурить. Пол затоптанный, ибо начался летний сезон. Выметаю редкие бумажки, мою тряпку в умывальной и вымываю пол. Чистенько. Вразлёт вносятся хохочущие Серж и Лёня-дурачок. Я злюсь на них и понимаю, что это чистейший эгоизм. Выгоняю их. Всё-таки я был себе противен, когда кричал на них и выталкивал за дверь.

Иду снова в школу, взяв полотенце и мыло. Захожу в подвал, быстро раздеваюсь, и попадаю под струю горячей воды (брызгающие заняты) и моюсь, потом занимаю место ушедшего.

Приходит хороший дед и начинает… кричать на нас!!! Зачем налили воды!!! Эх, дед, дед… Я убит.

Вымывшись, поднимаюсь наверх и учу English. Учу около часа; приходит тётя, гонит. Взбегаю наверх и вдруг… странно трясутся перила. А наверху темно, но я вижу, что никого нет. В страхе сбегаю вниз и хочу уже бежать домой, но приходит мысль спрятаться в каморке. Там до полуночи выучиваю English и Историю, и иду домой.

Забытый факт. Почти каждое утро в шесть часов взыгрывает гимн СССР, и я встаю и выключаю радио. Нигде, кажется, я не написал об этом.

Снился недавно сон: я с наслаждением курю американскую сигарету. Странно.

Однажды чуть не кричал на Маслова (после опроса). Меня разозлило то, что он, казалось, хотел поймать меня на ерунде. И я разозлился. Потом с ужасом подумал: а вдруг он не понимал, и просил меня помочь, объяснить!?

Восьмое апреля. Четверг.

Погрыз немного остаток вчерашней булки, сухарик.

В классе читаем с Гамзатом мои записи по истории. Входит Пуцато. «Кто не законспектировал доклад?». Человек 15 поднимают руки, и я вместе с ними. Грозится двойками и бедствиями, начинает давать новый материал. Опять послевоенное строительство, разоблачение культов. Я всё время смотрю на часы. На перемене потягиваюсь. Пристаёт Маслов, я чуть не кричу на него. И тут же становится неловко, и я пытаюсь загладить вину. Не могу я доставлять плохое людям, они мне дороги. А может, это и есть стремление к примирению. Если даже человек мне противен, я вдруг иногда неожиданно для себя самого начинаю чуть ли не дружески говорить с ним. Так с Туркиным всю вторую четверть. Так начинается с Масловым. Так было с Киинуненым. Это остатки, может быть, моей доброты в детстве, которая меня самого удивляла. Когда же произошёл поворот от моей доброты к жестокости в 7-9 классах? Не знаю. Теперь я снова возвращаюсь к доброте. Жестокость? Нет это было что-то другое. В 4 классе уже была жестокость – с той девчонкой, перед которой я испытывал чувство тяжёлой вины. Но ведь это уживалось тогда и с удивительно добрым отношением к Борьке, с его тяжелой болезнью речи, и он звал меня в Сыктывкар, надеялся на встречу. Я был лучше всех для него. Да, я и сейчас жесток, высокомерен подчас, а надо быть добрее.

Итак, история. На втором уроке XX съезд. Пуцато: «О культе говорить только то, что я, ни слова больше, боже упаси вас. И ни в коем случае не по учебникам до 68 года». Как всё это мерзко, бр! Кончается разговор остротами о Хрущеве, о совнархозах, о стиральных машинах и телевизорах. А ведь и перед Пуцато я «лебезю»! Жаль его как-то.

Химия. Я едва не зажариваюсь на солнцепеке. Киинунен опять подскользнулся и загремел. Я жарюсь и жарюсь в дремоте.

Вчера мне было грустно, я понял, что я не поэт. Мне не хочется писать. Поэт – это тот, который не может не писать. Я и не писатель.

Я подошёл к окну. Солнечная прохлада с голубым небом. Где-то стрекочет трактор, это здорово. Птички чирикают.

Этот день пошёл под знаком предвкушением майского Сыктывкара. Эх, просто удивительно хорошо становится на душе. Сыктывкар!

Некоторое время сижу дома. Коля и Максимов начинают бросать иголку. Я прошу у Максимова Проскурякова в класс, где им могут воспользоваться люди. Но этот товарищ не желает отдавать, и мерзко-мерзко с чувством своей правоты говорит: «Тебе придётся здесь попользоваться, я в класс не дам». Ну и злоба же кидается в мою голову. Я ухожу. «И после этого этот товарищ стонет о том, что нет даже дружбы», – думаю. Меня терзает непереносимое отвращение. Хочется освободиться, и я думаю: «А сам я всегда ли делаю хорошо?»

Решаю задачки, которые ужасно не хочется решать. Тоскливо. Золотовицкий мгновенно решает одну задачу, над которой я долго бился. Мгновенно вспыхивает лёгкая злость к нему – именно про это неприятие другого сознания говорил Лысенко. Потом всё сменяется тоской: я не имею права идти в науку. Так можно всю жизнь пробиться над проблемой, не замечая решения, лежащего под боком. Воображение тут же подсовывает картинку: я плачу, прочитав решение, над которым долгие годы, в какой-то газетёнке. Это ужас.

До одиннадцати ещё читаю историю, потом идем с Юркой, выгнанные Абрамовым, домой. Юрка: «Что самое сильное?». Я: «Кит». Юрка: «Нет, темнота».

Дома в разговор включаются Золотовицкий и Венков, переходим с «кита» на кашалоты -> далее кальмар -> реактивное движение -> медуза -> студень -> изготовление студня -> что-такое студень -> высокомолекулярные соединения -> цена полиэтилена -> цена железа -> точка плавления высокомолекулярных соединений –> что такое плавление. Коля совершено неправильно говорит и грубит Золотовицкому, орёт, бесится. Наконец все успокаиваются, становится тихо.

Девятое апреля. Пятница.

Сажусь и натягиваю носки (из них – клубы пыли). Пытаюсь взять конспект у Шурика по Брежневу, у него нет. Из Колиного конспекта заношу в свой только «Помощь Вьетнаму». Думаю – о «подходящей форме вопроса». Формально можно не соврать, соврав фактически. Я думаю – есть ли у этого оправдание? Оказывается, это тоже враньё, трусость.

История. 2 урока. XXI и XXII съезды. Пуцато хихикает над семилетним планом, о 62 годе (обострение), об Орловской области, о проезде Хрущёва. В конце начинает болтать о китайском вооружении, о противоракетной обороне.

Алгебра. 2 урока. Абрамов. Решаем задачки лёгонькие. На перемене кефир и пять минут улицы. Жуём с Золотовицким травку, пробившуюся сквозь ковер гнилого снега. Ребята кидают камни в сарай (хибару).

Егоров. Немного противно. Задерживает нас, путаясь и увязая в «сапоге Шварца».

Бежим на обед, я ем суп и печёнку с галушками.

Я собираю тетради и иду в класс. В столовой захватываю батон. Едим с Гамзатом, я смотрю задачки в Буховцеве. Приходит ужасающая усталость, я валюсь на парту, зевая, засыпаю над книгой, снова просыпаюсь. Тогда, подышав из окна, (тепло, солнце, дымно пахнущий воздух), принимаюсь за Ландсберга.

Сейчас 6 часов вечера. Проблема: надо почитать Толстого, сделать биологию, написать заново доклад (как я бесился, обнаружив его пропажу на днях!) по «Поднятой целине». Сегодня лекция о международном положении.

В аквариуме думал о Марии Яковлевне (жене отца). С ней я жесток, точнее, не человечен. Конечно, можно найти оправдание, может я даже прав для себя, но факт остаётся фактом: мои письма были бы для неё радостью.

Пытаюсь писать доклад, но задумываюсь. Зачем я хочу всё изложить аксиоматически и бесстрастно? Может надо «творить»? Думаю о счастье вновь, о прошлой формулировке, говорили с Юркой: «Мещане счастливы».

Иду на лекцию. Лысый старикашка. «Надо видеть, товарищи…» «Италию надо понимать правильно, товарищи…» Повальное и совершенно бесстыдное бегство. Я высиживаю до вопросов, потом ухожу. В классе пишу доклад; он мне перестал нравиться. Происходит стычка с Максимовым. Он ставит доску на дверь, я отставляю. Он замахивается, толкает меня в угол. Какая злоба! Я не ориентируюсь правильно, и только придя домой, понимаю, как надо было действовать. Хорошо, что я его не ударил.

Десятое апреля. Суббота.

Я просыпаюсь удивительно свежий и бодрый. Вчера вечером не закрыл окно, и воздух в комнате – прелесть!

Литература. Лысенко рассказывает о поэзии Отечественной войны. Затрагивает своё деление людей, вновь говорит о неприятии условий игры. Я думаю, что не знаю, способен ли я к предательству или нет. Я как-то делал мысленный эксперимент, нечто вроде кино-воображения. Я тогда почувствовал дичайший ужас перед пыткой, я умирал даже не от страха, а от какого-то (нет подходящего слова, я не знаю, как это назвать). Не знаю. Какие мгновения! Никак не могу передать! О страхе смерти и говорить не приходится. Его придётся просто выталкивать, не впускать, иначе конец мне.

Физика. 2 урока. Колёсин полтора урока рассказывает о модуляции радиоволн (задание Стучебникова). Я вначале записываю, затем бросаю, потеряв понимание. За двадцать второго урока ещё Харламов что-то рассказывает. Но я совершенно отключился.

На перемене чай с маслом и хлебом.

Лекция по физике. Распространение радиоволн, интерференция, преломление.

Дома объявляют: я перешёл на III тур. Не верю, иду вниз. Я на третьем месте, всего пят человек. Странное чувство я испытываю, безмерное удивление. Я ведь написал работу отвратительно, заканчивал совершенно без надежды, хотел даже не сдавать.

Иду за книгами в библиотеку (поэзия). Захожу в Масловскую комнату в надежде найти попутчика. Но никто не идет, я спрашиваю, как найти дорогу в библиотеку. Саблев справляется, не забыл ли я шнурки.

Выхожу и иду по асфальту вверх. Тепло, пыльно, дует ветер, ворошит волосы. Какие-то странные наплывы воспоминаний, погода напоминает что-то давным-давно бывшее. Улыбаюсь до ушей и иду. Хорошо. По кучам строительного мимо стройки прихожу к конечному пункту. Вхожу, и охватывает меня чувство библиотеки. Приятно. Долго ищу что-нибудь. Статей Толстого нет, древних тоже. Ужас! Ничего хорошего. Читаю «Искусство США», «Модернистская живопись», смотрю картины. Сюрреалисты поражают меня, особенно Дали, картина «Предчувствие гражданской войны». Беру одну книжку.

Девочки здесь бродят, и в их присутствии я напрягаюсь, готов броситься или зажать где-нибудь в углу. Бр! Собираюсь уходить. Спускаюсь, пожираю глазами девочек. Ой-ё-ёй!

Вчера вечером набросились воспоминания. Я подумал, что надо записывать, что было в детстве, иначе забудется. Началось с того, что я подумал о смерти бабушки, и пришел в ужасное состояние. Эти мысли приходили ещё в восьмом классе, когда бабушка приехала к нам, и я все терзался острым чувством понимания, что может быть бабушка скоро умрёт. Потом мне это снилось. Этого ведь не минуешь. Как это будет плохо! Бабушка!..

Я заскакиваю в душ, моюсь до 9 часов вечера. Что-то вдруг гремит, я начинаю, как входит корыто и разрезает меня на части. Заканчиваю мыться, стираю носки. Достаю спрятанное полотенце, энергично вытираюсь и иду домой. Вешалка опрокинута и зияет открытый люк. Дома пью с наслаждением воду. Юрка зовёт показать Моцарта, иду, обернувшись полотенцем. Затем кидаемся через шифоньер разной дрянью, я читаю «Детство». Максимов с Юркой кидаются нитками, подушками, приходит Золотовицкий, подкладываем Коле в кровать крышку от стола. Часто заходит Маслов. Тикает 23 часа.

Сегодня был какой-то хороший день. Хорошо было идти по улице, хорошо было в библиотеке. Мне было покойно, радостно, счастливо. Один из дней, которые потом вспоминаются как невозвращаемые счастливые дни.

Я всё думаю, что интернат скоро кончится. От ненависти к нему я перешёл чуть ли не к любви. Привык. И теперь – снова перемены, расставание с ребятами, неизвестность впереди. Уже в начале года я сделал предсказание, что будет грустно покидать интернат. Тогда это шло вразрез с моими чувствами, но это утверждал опыт. Теперь и чувства за это. А вначале была бесконечная ненависть: опять же был покинут дом. Господи, Господи, всё, всё стирается из человеческой памяти, из человеческих чувств. Главное – стираются мироощущения, и вспоминаешь о них уже разумом, и становится грустно. Меняется сам склад души. Господи, здесь я пишу словно не для себя, а для широкой публики.

Одиннадцатое апреля. Воскресенье.

Золотовицкий будит меня, я открываю глаза и говорю: «Ну что, Конь, поскакали?» Он смеётся: «Поскакали». Мы должны ехать на олимпиаду физфака.

Зол говорит о двух часах свободного времени в центре. Тепло, светло. Утро. Небо голубое. Подходим к Университету. Антенны, крестовины. Зол: «Их миллиард». Я: «Хорошо бы повесить наверху зеркальный шкаф». Зол: «Там лазер».

Входим в физфак. Нас в списке нет. Я почти доволен, не хочется делать какую-то работу. Нас отсылают к главному зданию. И здесь происходит стычка с товарищами у входа. Всё же раздеваемся и идём наверх. Седой дядька распределяет нас, а мне говорит: «Ошибка вышла, вы получили не 44, а 34 балла». Я не удивлен. «Сейчас куда-нибудь вас поместим». Я не хочу идти, и тут этот товарищ говорит: «Пойдём». Лабораторная работа, как в интернате, я её делал – сеточные характеристики. Всю работу меня терзает грусть: я не физик.

Перед началом работы ребята из 2 математической школы жали друг другу руки с суперменским видом: как же! Вели себя развязно, «красиво»: физики! Мне было смешно.

Ухожу. Иду к автобусу, медленно. Погода чудесная, я медленно-медленно плетусь, а в голове зудит и зудит. «Кем же я буду, что будет? Физику я забросил, а когда подходил сегодня к физфаку, вдруг резануло вспомненное желание: быть астрофизиком; на мгновение адски захотелось того же, что в 8 классе. Изучать человека? История! Ненавидимая история! Что впереди?». Меня гложет тревога, родившееся недавно чувство необходимости выбирать, решать. Покой кончился; когда? Месяц назад? Что-то вроде этого. Теперь несколько месяцев будут ужасными. Наступает горячая, неспокойная пора. Если бы я был свободен!!! Поворотный пункт! Поворотный пункт! Всё моё существо так и кричит об этом. Господи, вся моя жизнь раздваивается впереди и непонятно, какой поток подхватит меня, заставив жалеть или радоваться, что я несусь именно в нём. Жалеть или радоваться, что я несусь именно в нём. Жалеть или радоваться всю жизнь. Поток?! А я сам? О, свобода, свобода! Мы живём в то время, когда человек ещё на свободен.

Сажусь в автобус, потом пересадка, билетов не беру. Едет девочка, которая лошадинно выгибала шею в тёмном комитете. Интернат. Взбегаю наверх, все останавливают и распрашивают: как? Мне смешно. Одним говорю, как на самом деле, другим нет.

Обедаю. Потом прихожу домой. Внизу – девочки «портовые». Девятиклассники бросают в них булкой. Это – б… как говорит Максимов и прочие. Рассказывают, что они матершинничая, зовут ребят к себе, курят. Мне больно. Кто они? Девчёнки довольно красивые. Серж говорит, как-то облил их водой. Максимов идёт за «Программой КПСС».

Лежу, потягиваюсь. Приходит Маслов, хватает меня и держит.

С Шуриком поговорили о будущем. Ленинский зачёт 16-го – ужас! А 24-го в Сыктывкар. Осталось две недели.

Сегодня вдруг услышал по радио: «Человек вышел в космос». Всё во мне так и перевернулось. Но оказалось – записи передачи 1961 года. Завтра 12 апреля.

Случайно открыл книжку «Я и мы» Леви. Я долго не хотел её читать – уж очень детская цветастая обложка. Отрыл, прочёл две странички о гипнозе и не мог оторваться. Захватывает. Читал до ужина и дальше до половины девятого. Конечно, теории нет, просто довольно умный человек треплется популярно и интересно, разжигает «низменный» интерес. Мне теперь очень хочется пойти в психологию, интерес к ней возник поверхностный, быстро глохнущий, и я досадую на себя и на автора. Так мне когда-то очень хотелось стать журналистом: как же, журналист! Как же: психолог, о! И как интересно: тесты, гипноз! Да. Это на время чтения даже заглушило стремление к концепции. Хотя у него есть и интересный мысли. Отличные знания.

Читаю Софью Ковалевскую, к половине одиннадцатого оперативно выучиваю. Потом читаю в зале «Я и мы». Приходит бывший красновидовский бородатый, гонит нас с оравой, прячемся в зале. Товарищи из Е орут, я исхожу противной ненавистью к ним: не могу читать. Эта ненависть меня мучит, я и себя ненавижу за неё. Ухожу, в надежде приткнуться внизу, не удаётся. Снова наверх; заткнув уши, читаю. Потом становится потише. В половине второго иду вниз. Там темно необыкновенно, даже на первом этаже. И тут… Шорох, потом явственный звук шагов; я замираю, тихо. В напряжении вслушиваюсь – ни звука. Страх тяжёлый, тягучий, волосы шевелятся. Тихо-тихо нащупывая ногой ступеньки пячусь вниз, тараща глаза в темноту, открываю дверь и иду по холлу. В углу лежит человек – и вскрикивает: «Какого чёрта ходишь?» Сторож… Как боец перехожу зону света, затем переход по лестницам, счёт этажей: «Половина пройдена, ещё четверть» – захлопываю дверь, оттуда несётся шум и, нервно подпрыгивая и оглядываясь, вскрикивая даже, вбегаю в комнату. «Никогда больше не буду оставаться по ночам в школе!»

Что мне делать? Я узнал теперь, что я «сова» – из книжки «Я и мы». Интересно. Ем кусок батона, неизвестно откуда взявшийся на тумбочке. Засыпаю.

Двенадцатое апреля. Понедельник.

Приходят Коля, Юрка. Я называю Колю шизоидом (из книжки «Я и мы»), Шурика пикником. Коля: «Ерунда». Я кладу ему на голову подушку, он злобно кидает её в меня, грозится побить. Ну и дурак.

Иду в класс, оттуда в аквариум. Задачи на конусы и шары, противнейшие, дрянные. Настроение подпортил ещё Коля. В середине уроков сонливость и ужасное состояние ненависти ко всему достигают апогея. Я мучаюсь физически. Кефира не достаётся, выхожу не крыльцо; пасмурно, накрапывает дождик. Прохладно. Иду в аквариум, там начинаю писать ругательства, едва не переходя на мат. Хочу отослать бумажку Коле. Пишу ругательское четверостишие. Полегчало, ей Богу! Уроки элементарки кончаются во всеобщей лени. Радостное известие: получил 2 по контрольной мехмата. Две задачи правильно – чудо!

Английский. Опять перевод. «Manuel for Physics». Возвращается желчь. Урок проходит, и я уже едва не в тошноте. Всё кричит: «Я не могу и не хочу так!» Ужасное напряжение быстрого перевода. Я не спец здесь. На втором уроке англичанки нет. Приходит боровичок-свердловчанин: «У Нины здоровье пошатнулось». Собирает книги. «Не убегайте сразу». Всеобщее ликование. Я возрадовался, потом вдруг стало стыдно: что с англичанкой? Надо пойти узнать. Секунду терзаю себя за своё равнодушие, потом забываю начисто. Идём на обед.

Перловый суп, котлета с пюре, морс. Набиваю брюхо до отвала. Даже из горла лезет.

В холле газета о Гагарине, по-свински паршивая. Отлично только, что есть вырезка из газеты того времени. Откуда-то издалека на меня пахнуло чувством той эпохи. Вдруг понял, что это ощущается, как далёкое-далёкое прошлое. В каких веках затерялся этот полёт? Физиономии людей на Манежной площади, все смеющиеся, радостные. Я сам стоял, и было здорово: повезло вам, счастливцы. Улыбались и смеялись все!