ИНТЕРУНИВЕР

Я лежу довольно долго не засыпая, думаю о чём-то глядя вверх. Где-то журчит вода, я пугаюсь, что предрассудок захватит меня, но как-то ухитряюсь наваждение, иду закрывать кран. И ничего, даже легко и свободно, не думаю о нём навязчиво. (Тут я написал без объяснения. Одно время мне казалось, что у меня фобия, наваждение – обязательно закрывать воду. Но это не сильно, на самом деле. А в интернате я правда даже в тёмную умывалку ходил.)

Бабушка сказала: в кухню не ходи, холодно после ванны, и я не стал писать дневник.

Сегодня вспомнил некое чувство. Давным давно я видел в кино (в детстве), что-то о какой-то снежной бабе, что ли, о каких-то часах, которые ей сердцем.

(Извиняюсь, сейчас по телевизору увидел Шаталова, Елисеева и Рукавишникова. Радость и любовь всепоглощающая. Я улыбался во весь рот и чуть не смеялся. Дорогие мои, любимые! Вот как. Я даже не стесняюсь их так назвать. Молодцы они, я люблю их. Репортаж по телевизору о демонстрации.)

Да, так вот. Я ещё знаю, есть книжка об этом, не так давно, года три или два я читал её. Там было что-то грустное, часы изъяли, кажется, и она вновь обернулась в снеговика. Какое тогда я испытал чувство! Нет ему названия. Острая, острая, плачевная жалость, любовь, грустная, тёплая, едкая любовь и грусть. Долой слова, они ничего не могут передать. Какое сильное, плачущее грустное чувство. Никогда больше такого не было. Это была любовь к той снегурочке, к той девушке. Даже бледные отголоски этого чувства этого чувства, сейчас во мне возродившиеся, могут заставить меня плакать. Это было необыкновенно, единственный и неповторившийся случай. Почему я раньше не вспоминал об этом?

Первое мая. Суббота.

Мысль: «Том Сойер, ты не читаешься!»

Будит нас с Танькой бабушка в 9 часов. Танюха не выспалась, хочет спать. Залезает на диван ко мне, укрывается одеялом. Я встаю, превозмогая сонливость, и одеваюсь. На столе скатерть, стул покрыт белой материей. Завтракаем яичницей с колбасой, вкусно. Печенье «Садко», чёрное.

Включаем телевизор. Бабушка рассказывает, как когда-то подложили под трибуну динамит. Юноша в тюрьме, девушка в сумасшедшем доме.

Смотрим Сыктывкарский парад. Меня заполонило чувство «столичного человека». Всё это (парад) кажется таким смешным и провинциальным. Ну что ты будешь делать! Так и смотрю всё время с таким ощущением. Этого не было даже в 8 классе. Неужели Москва меня оседлала? Еще чего доброго и буду стремиться к московской прописке. Но я прежде всего с юмором на всё это смотрю. Пединститут идёт. А ведь можно пойти в педучилище, будет уйма свободного времени. Почему я не могу сделать этого? Инерция мышления, самовидения, вот в чём дело. У меня определённое представление о своём будущем, и с ним довольно трудно идти вразрез.

Начинается Московский парад. Физкультурники. Я выхожу и вытряхиваю ковёр, обернув ручку тряпкой. Она съезжает всё время. День неплохой – чистое небо, тепло. (Вчера тучи шли прямо на наши окна, дул ветер. Я всё хотел пойти в книжный, но бабашка была против.)

Собираемся с Танюхой пойти в город. Одеваемся, у меня лёгкие послебанные волосы, но причёска не очень, торчат кисточки не так, как надо. Идём с Танюхой направо, к колесу обозрения. Там тротуар ужасный, какие-то товарищи непрезентабельного вида. Едем на колесе наверх. Вращаемся, Танюха немного боится. Сверху отличный вид. Недалеко от нижней точки застопорились. Сидели, смотрели, потом съехали вниз. Идём по Маркса, спускаемся на Юбилейную площадь. Девочки ходят, много, я стесняюсь. Ищем мороженное, идём по Советской.

У меня плохое мироощущение появляется, злобное. Много народу, я это плохо выношу. На Танюху уже посматриваю с неодобрением, говорю: «Ну осторожней, неуклюжая».

Отвратительно, эти толпы мне противны. В магазине, где Танюха покупает мороженное, это достигает максимума. Я бормочу ругательства, озираю всё это, гримаса на лице. Ох, дай Бог ещё раз такое испытать. Худо! Но может это только в этот день. Присутствие Танюхи тоже, наверное, играет свою роль.

Поднимаемся к улице Маркса, народу поменьше, но здесь наступает ужасающая расслабленность, говорю невнятно, язык ватный, ноги тоже ватные, покалывает губы. Что со мной? Глаза прикрываются. Я удивляюсь. Поднялись. Выбросили мороженное. Я говорю: «Хочу посмотреть на свою школу». Идём. А путь, оказывается, короткий. Деревянные дома. «Здесь я гипнотизировал собак, Танюха» (воспоминание о чтение Александра Беляева). Идём дальше. Вот и школа. Поднимаемся по лестнице. Здесь я дважды расшибал «щекотно и слёзно» коленку. Здесь я сидел после сверления зубов. Здесь меня сфотографировали. Возвращаемся.

Тепло, солнце, деревянный вросший в землю дом. Телецентр вдали далеко, рассказываю Танюхе о своем выступление на телецентре. На углу покупаем шоколадку и двух петушков. Вот дома деревянные, вот улица, где живут воркутинцы, вот научный городок.

Проходили дом, где жила, а может живёт и сейчас, женщина с телевидения, и как я тогда желал встретиться с ней, чтобы ещё раз встретится с ней и попасть в волшебный мир телевидения.

Бабушка открывает нам, ещё идёт передача, концерт пионерский. Обедаем, суп мясной, опять яичница, молоко. Сразу после обеда – кино «Девичья весна», о любви. После кино убираем стол, тут сразу мультфильмы «Дядя Стёпа» и «Винни Пух», голос чудесный у Пуха.

После этого я в углу у последнего книжного шкафа, сижу на полу, ворошу книги. Прежде прокрутил мясо бабушке через мясорубку, и дрались с Танькой за трубу от пылесоса.

Танька читает «Дом с волшебными окнами», бабушка чадит, жарит котлеты. Я смотрю в ЖЗЛ «Жюль Верн», потом «Джек Лондон» – дорогой мой. Затем ворошу книги, трогаю Шишкова «Угрюм река», Шолохова, коми-писателей. Бог с ней, с историей, на сегодня!

Снова дерёмся с Танькой, она с ожесточением отнимает трубу от пылесоса, я ослабеваю от смеха.

Ужинаем. Котлета. Вкусный бабушкин торт.

Уф, приятно кончить описание. Чувствуешь удовлетворение.

Смотрим с бабушкой и Танькой «Голубой огонёк». Я прислонившись к спинке дивана, полулежа. Гуляев хозяйствует среди полчищ лиц женского полу. Стихи читает человек с лошадиным лицом, стихи меня заинтересовывают, оказывается – Мажелайтис. Стихи мне родственны чем-то, но кое-где неправильные. Бабушка укладывается. Укладывается Танька. Поет Зыкина.

Иду на кухню и читаю «Тома Сойера». Но почему-то неприятность какая-то на душе, о Марке Твене, что-то в предисловии оставило неприятный осадок. Похоже на то, когда Лысенко сказал, что Пушкин соблазнял крестьянок. То же с А. Толстым и Горьким. Одна какая-нибудь щербинка уже портит всё, ибо дело здесь идёт на крупный счёт. Да так и со всеми людьми.

Читаю Твена. Всё-таки, он удивительный дядька.

Под снились сны. Всё не запомнил. Суматошные, муторные. Наверное, от духоты. Некоторые запомнились. Мы с Аликом катаемся на моём мопеде. Замечаю, что колесо не крутится, какая-то штука туда попала. Во дворе, около клуба, на поляне яркий костёр. Пляшут люди, озаренные пламенем. Подходит Добрынин (страшный хулиган), читающий какого-то знаменитого писателя. Говорим о нём. Гюго? Не помню. Затем он говорит о пытке: прочной ниткой обвязываешь ногу и ещё кое-что и бежишь. Бр…

Второе мая. Воскресенье.

Сейчас смотрел телефильм «Веришь, не веришь». Очень неплохо, хорошо даже. Отлично. А может, я просто давно не вижу фильмов?

Сегодня возвращался домой после покупки билета и думал о разном. Думал, когда шёл к своему старому дому.

Спускался по улице Пушкина. Остро чувствовал желание остаться в Сыктывкаре, грусть и некоторую неприязнь к интернату. Вот так. Подумал, что жизнь в интернате была всё же не нормальной для человека жизнью. Однако и к ней я приспособился. Вторым была мысль: а может и здесь не нормальная жизнь? Третьим: всюду не нормальная жизнь. Затем, понятно, я спохватился и подошёл к вопросу строже: что такое нормальная жизнь? Для кого нормальная? Два варианта: 1) Для данного человека нормальная жизнь может реально существовать (но тогда нормальная жизнь для «человека вообще» непонятно что такое). 2) Нормальная жизнь принципиально невозможна в силу устройства человека (невозможность погашения неудовлетворённости). Оказывается, есть ещё 3) Теоретическая возможность, но практическая недостижимость нормальной жизни в силу особенностей условий существования.

Когда поднимался от Юбилейной, о новом блоке «память – воображение». Я уже писал о родственности этих вещей, они связаны неразрывно. Они вместе дают возможность «расплескания во времени», проецирования себя в различные времена. Памяти присуща конкретность, у воображения её нет. Почему у нас возникает именно такой образ, а не иной? Нефтяной завод я представил с трубами, шарами и прочим, потому, что я видел нефтяные заводы. Интересно, что не останавливается перед неопределённостью. Плода не существует, а я могу его представить, причём определённым, фиксированным образом.

Сейчас из магазина пришла бабушка, я открыл дверь, принёс сетку на кухню, взял семечки, и во мне шевельнулась жадность. Я посмотрел на часы и вспомнил, что сейчас придет Танюха, и тоже захочет, и мне захотелось как-то оградить себя от этого. Это всё произошло как-то автоматически. Когда я спроецировал на этом осознание, стало смешно и удивительно.

Вот оно, фрейдовское подсознание, Ид, и вот оно Эго, социальный страж, цензор. Мне захотелось сначала объяснить это побуждение, прошедшее помимо сознания, затем я вспомнил Фрейда и подсознательно почувствовал неприязнь к нему: а вдруг у него правильная теория человека, и я останусь с носом. Потом опять же сознание сказало: а что здесь такого уж плохого, тогда тебе не нужно будет, чтобы утолить свой интерес, создавать что-то, думать, а нужно будет прочесть.

Гениальность – это возможность возникновения представления, которого нет в памяти, т.е. особое свойство блока «память – воображения», некоторое нарушение связи в блоке, когда воображение обретает некоторую самостоятельность, меньшую зависимость от содержания памяти.

Гениальность – это освобождение от детерминированности деятельности мозга, возможность необусловленных актов её.

Сегодня я выбивал ковер, увидел играющих в теннис и подумал о скудости своего воображения. Задумай я написать о дворе, не видя его, рассказ. Я бы ни за что не догадался написать о теннисном столе, и о других столь просто сейчас разумеющихся подробностях. Я было подумал, что гениальность можно развивать, заставляя себя выдумывать что-нибудь неожиданное в какой-либо ситуации. Но, думаю теперь, что это уже детерминированная несвобода.

Зачатки гениальности есть у Звяги, какие неожиданные и удивительные штуки приходили ему в голову! У Золотовицкого, у Саблева, у Роберта Шекли, даже у Максимова иногда. По-видимому, все в какой-то мере гениальны. Я однажды неожиданно, по какой цепи случайностей, был очень остроумен в желании рассмешить ребят (игра в шахматы, когда все чуть не до слёз хохотали над моими выходками). Всегда ведь неожиданные мысли, поступки, слова доставляют мне удовольствие.

Первый том заканчивается. Я начал его с описания действия, полагая, что воспоминание о действии вызовет душевное состояние того времени. Затем скатился к описанию душевных состояний, полагая, что воспоминание о них вызовет воспоминание о действии. А надо и другое, впрочем, я так и делаю, но мало времени, и нет возможности запечатлевать более добросовестно. Плохо, что я не стремлюсь к совершенствованию языка, иногда не доставляю себе труда, и ляпаю наскоро чушь.

Вспомнилось: когда я приехал в Сыктывкар, и раздевался, бабушка охала: «Какие длинные волосы!», и гнала: «Завтра в парикмахерскую!», но так и не погнала.

Многое вылетает из головы, даже вблизи ото дня.

Третье мая      . Воскресенье.

Под утро я несколько раз просыпаюсь. Душно. Опять снятся сны. Проснувшись, специально запоминаю кое-что, но обнаруживаю опять, что во сне снова забыл их. По телевизору идёт зарядка. Пока диктор бубнит новости, собираем на стол, убрав раскладушку в туалет. Я решаю и этот день бездельничать, не чувствуя никаких позывов к труду.

Будильник интересный. Самолет летит куда-то, охотники, Друдул, Гималайский, песни и пляски на земле, «приземление» на ВДНХ. Песня об охотнике. По инерции смотрим «Музыкальный киоск». Затем – «В мире животных». В студию пригласили много народу с разными тварями режиссёр театра кукол говорит о животных увлечённо и дружески. Гигантский дог, змея, хомяк, богомол и другие. Далее – смешной мультфильм «Kost» о собаке-пожирательнице/

Бабушка одевается. «Куда?» «На кладбище. Может и вы пойдете со мной?». «Хорошо». Тотчас одеваемся, берём семечки (вчера нажарили), бумажные цветы, расцветшие в банке ветки, и выходим. Я одел всего рубашку белую, шарф и пальто (брюки и ботинки, разумеется).

Тепло на улице, солнце светит, небо, тёплый ветерок, но грязно. Идём по тротуару к булочной, мимо неё, поворачиваем. Долго топаем вдоль микрорайона с пятиэтажными зданиями, мимо полосатых мозаичных, котельной, куч глины и мусора. Машины редко проносятся. Сходим с дороги, потому что вдали показалось кладбище и лысина средь леса – поле. До него – целое море жидкой глины. Бабушка и Танюшка в сапогах, я – в ботинках. Отыскиваем более «сухие» места, и вслед за какими-то людьми идём. Бабушка сетует на, что дедушкины сапоги украли. Бредём по грязи, постепенно образуются коричневые калоши. Сзади нагоняют нас мужчина и женщина. «Сапоги надо было надеть», говорят. После долгих мытарств попадаем на площадку, засыпанную сеном. Группа деревянных зданий. Бабушка говорит – школа механизаторов. Хо! Запустение, заброшенность. Но слой сена под ногами, приятно. Какой-то мальчишка лежит под копной, собака лает. Снова полоса грязи, иногда твёрдое нерастаявшее основание. Замёрзший водоём. Тот. Ясно, что значит – тот. В четвёртом классе я черпал из него воду, поливал могилу. В восьмом грустил по тому времени. Журчит ручей где-то в трубе. Поднимаемся по косогору, долго петляем среди могил.

Я вдруг обнаруживаю интерес к мёртвым, смотрю на дощечки. Кто вы, люди? Безвестные, никому, кроме родных и близких не нужные маленькие люди. Некоторые и родным не нужны, никому. Заброшенные холмики с истлевшими крестами или без них. Земля грязная, мокрая, зачем в неё зарывают людей? Вот лежит мальчишка, умерший в пять лет, а тут какая-нибудь Селиверстовна под растрескавшимся крестом. И там, на глубине двух метров, действительно лежит истлевший скелет, или труп, изъеденный червями, или промёрзший. Петляем, петляем, я промачиваю ноги, и наконец выходим к дедовой могиле. Я осматриваю могилы вокруг, дедова всех приличней. Бабушка говорит: «Ну, здравствуй, дедушка». Справа оставлено место для неё, я оглядываю его, мне больно. Дед на фотографии весёлый, я думаю: «1900 – 1964». Ведь целая жизнь была! Теперь ничего. Все уходят, все. Все эти вокруг были людьми, обыкновенными людьми, говорили, ходили, смеялись. Теперь их скелеты гниют в земле. Вокруг – лес памятников, крестов, монумент из гранита. Бабушка и Танюшка приделывают к зелёным веткам бумажные цветы. Я молчу, бабушка говорит: «Ну, чего молчишь, как, хорошо? Художник?» Я бормочу, что я не художник, хоть думаю, что не надо на ветки бумажные цветы, снова молчу, прислонившись к изгороди.

Присаживается, подстелив бумажку, Танька. Бабушка устанавливает банку с ветками среди хвои. Дёрн с сухой бурой травой. «Куда ветер подует, туда и упадет». Присаживается бабашка. «Ну вот, навестили. Жаль, что забыли печенья для дедушки».

Мы идём назад. Натыкаемся на гранитные плиты, ещё не поставленные. «Гранит дорогой, – говорит бабушка. – Вон тот монумент (красная глыба вдалеке) что-то около тысячи. Секретарь обкома разбился на самолете.» Когда-то в эти дни бабушка спросила меня: «Не боишься летать на самолёте? У нас три случая было, когда разбивались».

Проделываем весь путь назад, идём по дамбе, решаем пойти другой дорогой. Подходим к деревянному дому, какие-то парень и девушка беседуют на крыльце. Я вижу: издалека по тропинке приближаются шатающийся дядька с малышом. Малыш ревёт, детина отпускает порцию матерной брани. Подходит. Бабушка: «Кто обидел?» Детина с пьяной улыбкой: «Пап-пка обидел.» Бабушка говорит: «Ой, как нехорошо». Малыш с плачем идёт к ней, детина хватает его за воротник и тащит, тот кричит. Я поворачиваюсь и ухожу, ничего не сделав и не сказав. А сердце сжималось и во мне были самые разные чувства – ненависть к пьяному, боязнь его, и боль по малышу. Детину в детстве мучали, теперь он мучит. Что делать? Как быть? Я не сказал ни слова детине, боязнь и мнительность победили.

Идём сначала по деревянному тротуару, перелезаем через низкий плетень, снова грязь, жижа, кое-когда снег, наконец, по полю выходим на дорогу. Здесь в придорожной луже моем ноги, вода холодная, я сначала не хотел мыть, но бабушка и Танюшка застыдили. Идём назад, и по тротуару выходим к улице Маркса. Сегодня я нормально себя чувствую, стесняюсь девочек. Не то, что в аэропорту. Живо впитываю в себя мир.

При выходе из парка стоит, шатаясь, мужчина неплохо одетый, в галстуке и белой сорочке. Он шатается, вся спина в грязи, бессмысленно озирается. С ним – малюсенькая девчонка, тоже грязная, стоит в капюшоне, вертит головой. Боже! Люди останавливаются и смотрят на него. Он свистит, увидев автобус: «Стой!», но здесь остановки нет. Бабушка останавливается и что-то говорит ему. Я угрюмо и в каком-то напряжении на них, хочется уйти. Танька: «И чего это бабушка любит разговаривать с ними?» Наконец, бабушка продолжает путь. «Наверно, вместе и упали. Как до дома доберутся? Вот пьяные, от них что».

Опять я ничего не сделал. Даже мысль мелькнула – пусть всё будет как будет. Но потом стало ясно – так ведь навсегда останемся скотами. Но ничего я не сделал, значит не тот я человек, что бросается в бой. А есть ли такие люди? И всё может, что я писал про убеждения – неправда? Или, наоборот, всё правда, только нет убеждений? Нехороший я человек. Что с того, что я сознаю это. Плохие люди наверно сознают, что они плохие, ведь есть же откровенно говорящие о себе правду гады, не боящиеся свой сущности, знающие её. Да, я ничего не сделал. Что ж, ничего тут не сделаешь, я такой человек. Я слишком дорог себе.

Возвращаемся домой. Обедаем огурцами, которые я отвергаю, котлетами, макаронами, колбасой. Затем я мою ботинки после бабушкиных наставлений.

Приходит какая-то старая, старая старуха, садится, бабушка её встречает радушно. Вместе ужинаем. Старуха старая, еле передвигается. Я испытываю к ней физическую антипатию. Неприятно даже есть. Стараюсь не смотреть на неё. Думается: и ей хочется жить, а как она живёт ли она? Смотрим фильм «Веришь, не веришь», старуха клюёт носом. Подозреваю, что это бабушкина сестра.

Укладываемся спать. Старуха на диване, я на раскладушке, на фуфайке. Танюха на стульях. Засыпаю. Старуха перед сном молилась в темноте, в коридоре, я слышал бормотанье. Боже мой – это человек. Это человек. Я представил себе, как она там в темноте стоит и молится грустно, одиноко, заброшенно. И осталось то ей жить сколько?

Третье мая.       Понедельник.

От старухи странный запах, больничный какой-то. Эфирный, неожиданный. Я долго не засыпал. Снились сны о войне. Я воевал. В ателье мы скрывались, что-то было на крыше метро. Много, много, интересно, но опять почти ничего не запомнил.

Просыпаемся с Танюхой в десять, потом старуха. Завтракаем. Торт вкусный едим. Танюха идёт гулять, а я отправляюсь, не убрав со стола, за билетами в Москву. Одеваюсь, стесняясь старухи. В рубашке, и всё как вчера. Выхожу. День хороший. Иду до Юбилейной площади, опять же напрягаясь при встрече с девочками, затем поворачиваю, иду по Интернациональной, захожу в агентство. Покупаю билет, сначала дают в Ленинград.

Спускаюсь на Советскую, захожу в «Мысль», покупаю «Апрельские тезисы» и «Директивы XXIII».

Покидаю магазин надолго, вообще настроение грустное, именно сейчас не хочется уезжать из Сыктывкара. Спускаюсь на бульвар около парка, иду к моему старому деревянному дому, захожу немного парк. Грачи кричат, свили гнёзда на берёзах, ручей бежит по бульвару, мокро. В парке тишина, кроме грачей. ПАРК!!! Иду дальше, мимо каруселей, мимо скульптурных шаров на выходе из парка, мимо нашего старого дома, немого задержавшись. ДОМ!!! Двигаюсь дальше, выхожу на Советскую улицу, мимо кинотеатра «Октябрь». «ОКТЯБРЬ!!!». И дальше – одна из моих школ, я не узнал её, думал – 4 этажа, но нет – 3. Дети бегают, мне вспоминается один такой день. Поворачиваю, возвращаюсь по другой стороне. ШКОЛА!!! Она исчезает за углом дома. Исчезает и аэропорт. А ведь он тоже мне дорог. «АЭРОПОРТ!!!».